— Антигона!
Сейчас имя сестры звучало как смерть: оно вообще не имело никакого отношения к миру, где находился ее брат.
Петр Иванович взвыл и бросился в ванную. Он плеснул холодной воды себе в лицо, затем накинул на плечи плащ и выскочил из квартиры.
Михля обитал в доме, расположенном через две улицы от Большой Посадской. Он жил в большой, неудобной, темной комнате в гигантской квартире. Кроме него там обитали еще четверо соседей, и все четверо пили горькую. В основном они были тихими алкоголиками и не слишком досаждали Михле.
Едва лишь Петр Иванович покинул пределы Большой Посадской, как запах дыма бросился к нему навстречу, точно забытый родственник после долгой разлуки.
Петр Иванович побежал.
Большая красная машина уже перегораживала улицу, и люди в комбинезонах, с твердо перепоясанными талиями, разматывали шланг. Несколько зевак стояли на тротуаре. Им было скучно, но, очевидно, где-нибудь в другом месте было еще скучнее, вот они и оставались здесь, возле пожара.
А из окон Михлиной квартиры рваными шарфами выползал черный дым. Чуть поодаль от дома он становился белым и непостижимо заканчивался. Одно из окон лопнуло. Черные стекла посыпались на асфальт.
Двое пожарных глянули на окна, потом мельком обернулись на прохожих, но, увидев, что те не пострадали и даже не дрогнули, с полным равнодушием отвернулись от них.
Поползла длинная лестница. Из подъезда выходили люди — те немногие, кого пожар застал дома. Большинство сейчас находились в офисах или на иных промыслах.
Петр Иванович обошел пожарных, слишком занятых своей работой, и приблизился к подъезду. Несколько секунд он медлил, тревожно втягивая в себя воздух. Что-то было в этом воздухе не так. Не удушливая вонь, не отчаянный лай собаки, запертой в квартире двумя этажами ниже, не чьи-то торопливые шаги на лестнице.
В этом воздухе Петр Иванович больше не слышал дыхания Михли.
* * *Перепрыгивая через ступеньки, Петр Иванович мчался наверх, на пятый этаж, навстречу пожару и неизбежной беде. Он выкрикивал: «Антигона!» Он ощущал себя каменным, как никогда. Он был троллем.
— Хо-хо! — рычал Петр Иванович. — Антигона!
На четвертом этаже дверь одной из квартир приоткрылась, и оттуда высунулась ветхая старушка. Она подслеповато моргнула в темноту голубыми глазками.
— Бегают, хулиганют, — сказала она шелестящим голосом, хрупким, как сгоревшая бумага. — Опять газеты в подъезде жгут. Хулиганы.
— Антигона! — заорал Петр Иванович, проскакивая мимо.
— Ой! — сказала старушка и быстро захлопнула дверь. Своим нечеловеческим слухом, до крайности обострившимся в минуты опасности, Петр Иванович улавливал, как она шебуршится у самой двери, пытаясь в дверной глазок рассмотреть происходящее на лестнице.
Петр Иванович выбил дверь Михлиной коммуналки в тот самый момент, когда лестница пожарных доросла до окна и, сопровождаемая радостным звоном стекол, влезла в квартиру с другой стороны.
Петр Иванович побежал по коридору.
Здесь все было объято пламенем. В ярком оранжевом огне корчились толстые шубы, десятками лет обитавшие на вешалках. Шкуры, из которых пошили эти шубы, были так стары, что за долгие годы на них опять наросло мясо, и они на глазах у Петра Ивановича возвращались к своему первобытному состоянию.
Из пламени вырывались огненные белки со странно искаженными мордочками и распушенными хвостами, над ними летели, растопырив чрезмерные уши, инфернальные кролики, припадала к паркету и стелилась под ноги чернобурая лисица со слепыми стеклянными глазами…
Огненное звериное воинство захватывало все большее пространство, оно бросалось на закрытые двери, проникало сквозь щели, царапало когтями стены и жадно лизало обои и вещи.
Две рыжие собаки накинулись на Петра Ивановича в самой гуще пламени. Тролль пошире расставил свои каменные ноги и гулко захохотал:
— Кыш, глупые твари!
Он пнул одну из собак. Та с визгом отлетела к стене, стукнулась спиной и рассыпалась на множество длинных искр. Вторая между тем впилась Петру Ивановичу в лодыжку, но зубы ее, наткнувшись на камень, хрустнули, и собака опрокинулась набок, тряся лапами.
Петр Иванович наступил ей на шею, и она покорно закрыла глаза. Огонь охватил тролля с головы до ног. Собака растворилась в оранжевом сиянии.
Петр Иванович как следует приложился плечом и высадил дверь Михлиной комнаты.
Михля лежал на вытертом ковре посреди комнаты. Со всех сторон он был окружен огнем. Пылали занавески на окнах, горел стол, стоявший возле окна, и обои по всей комнате. Вся мебель с громким треском предавалась запретному сексу с ликующим любовником — пожаром. Вещи вели себя так, словно всю жизнь только и мечтали, что очутиться в смертоносных объятиях пламени.
Петр Иванович схватил Михлю. Одежда на бесчувственном человеке была горячей, она дымилась и другому человеку прогрызла бы ладони.
В соседней комнате уже шипели струи воды из пожарного шланга. Оттуда мощно тянуло вонючим кипятком. Приглушенно доносились голоса, бухали сапоги.
С Михлей на руках Петр Иванович выбежал в коридор. Огненные звери уже обуглились и умирали. Они бессильно клацали зубами ему вслед и скребли слабеющими когтями паркет.
Петр Иванович выскочил из квартиры и поскакал вниз. На третьем этаже почему-то сохранялся парадный ход, хотя на всех остальных этажах его давным-давно заколотили, оставив только «черный», выводящий во двор.
Остаток пути Петр Иванович проделал по широкой лестнице и выбрался на улицу с другой стороны дома, так что ни пожарные, ни зеваки его не видели.
Он уложил Михлю прямо на клумбу и вызвал «скорую».
* * *После спасения из пожара Михля временно облысел. Его густые рыжие кудри обгорели и истончились, так что при первом же прикосновении они просто рассыпались невесомым прахом. Очевидно, Петр Иванович, увлеченный своей битвой с огненными зверями, просто не заметил, как у друга загорелась голова. Немудрено, утешал себя Петр Иванович, ведь Михля такой оранжевый.
Пострадал он не столько от ожогов, сколько от углекислого газа.
— Ему очень повезло, — сказал врач, закончив осмотр Михли и устремляя на Петра Ивановича холодные глаза. — Остальные соседи сгорели заживо.
— Все? — удивился Петр Иванович.
— Те, что были дома. — Врач кивнул на четыре тела, лежавшие на соседних носилках. — Один умер уже при нас. Остановка сердца.
Он не сводил с Петра Ивановича взгляда, как будто обвинял его в чем-то.
— Вы вовремя вытащили его, — добавил врач. — Еще немного, и изменения стали бы необратимыми. А сами вы не пострадали?
— Нет, — сказал Петр Иванович.
— Может быть, стоит все-таки осмотреть вас?
— Мы не в Америке, где каждую царапину зашивают под общим наркозом! — огрызнулся Петр Иванович. — Не надо тратить на меня время.
— И все-таки это удивительно, что вы не пострадали, — сказал врач, пока Михлю грузили в машину «скорой».
— Вы мне не верите? — Петр Иванович сорвал с себя почерневший, изгрызенный огнем пиджак и остался в грязной, закопченной рубашке.
Врач поморщился:
— Без истерик. Не пострадали — и хорошо.
— Я каменный, — сказал Петр Иванович, со злостью глядя вслед уезжающей «скорой». — Понял ты? Я каменный.
Он топнул несколько раз по своему испорченному пиджаку и в одной рубашке отправился домой. Его ботинки дымились при каждом соприкосновении с мостовой.
* * *Новая квартира для Михли находилась в Купчино. Цены на жилье возросли, так что накопленных денег на уютную норку в центре города уже не хватило. Но Михля был страшно рад и купчинским хоромам. Две комнаты, и потолки по-московски низенькие, нависающие.
— Удивительно, — сказал наконец Михля. — Значит, у меня имелся собственный счет в банке?
— На самом деле это был мой счет, — уточнил Петр Иванович. — Но для тебя. Да.
— Почему? Почему твой?
— Потому что ты бы все потратил.
Михля вздохнул. Он теперь дышал с особенным ощущением, каждый раз воспринимая чистый воздух в своих легких как некое избавление, как чудо.
— Для тебя «человек» важнее, — прибавил Петр Иванович.
Михля не без удивления понял, что тот давний разговор о дружбе до сих пор не дает Петру Ивановичу покоя.
Он хотел было сказать своему приятелю, что каждый имеет полное право оставаться собой и идти собственным путем, как диктует ему раса и воспитание. Но не успел.
Петр Иванович взял его за руку и торжественно провозгласил:
— Если бы «тролль» не было главным, ты бы сгорел.
Михля кивнул.
— Я же не спорю. Если бы «тролль» не было главным, ты бы давно отдал мне мои деньги.
— И ты бы их потратил.
— И я бы их потратил.
— Если бы «тролль» не было главным, ты бы сгорел.
Михля кивнул.
— Я же не спорю. Если бы «тролль» не было главным, ты бы давно отдал мне мои деньги.
— И ты бы их потратил.
— И я бы их потратил.
— И был бы сейчас без дома. В бараке для погорельцев.
— Это ужасно. — Михля вдруг понял, что никогда не верил в подобную возможность, а ведь она так же реальна, как и любая другая, включая мировую войну. От этой мысли у него мороз прошел по позвоночнику.
— Мебель потом, — прибавил Петр Иванович. — Я потратил остаток твоих денег.
— Да? — ревниво удивился Михля.
— Я оформил витрину.
Михля еще немного повздыхал, а потом признался:
— Тебе, как всегда, видней… Витрина, наверное, важнее, чем мебель. Я и на полу могу пока поспать.
— Да, — кивнул Петр Иванович, явно обрадованный. — Витрина важнее. Они из серебра.
— Кто? — Михля, как обычно, не улавливал последовательности в рассуждениях приятеля, и это его странным образом успокаивало. Всегда на душе становится тепло и уютно, когда обнаруживаешь вещи, неизменные от начала времен. Такие, как разведенный на привале костер, глоток воды в жаркий день или скачущую логику тролля.
— Ты понял! — восхитился тролль. — Они — «кто», а не «что». У них есть душа. У всякой хорошей обуви есть душа, а эти… — Он задохнулся от восторга и, чтобы прийти в себя, несколько раз быстро произнес: «Антигона, Антигона, Антигона!» Затем, когда все ритмы выровнялись, тролль продолжил: — Я заказал башмачки из чистого серебра. У ювелира. Очень дорого, но!.. — Он поднял палец. — Это абсолютно.
— Что абсолютно? — Михля смутился (ему польстило, что тролль восхитился его мнимой догадливостью, и он не хотел разрушать этого впечатления). — То есть кто абсолютен?
— Их красота абсолютна, — ответил Петр Иванович. — Это туфельки. Для женской ножки. — Он облизнулся, обтирая языком капли пота, выступившие на переносице. — Для узкой, стройной ножки. Для недоступной, капризной ножки. Каблучок… — Он показал пальцами нечто очень, с его точки зрения, хорошенькое, и брови его умиленно задрожали над глазами.
— Ты хочешь сказать, что эти… сабо из серебра можно носить, как самые обычные туфли? — поразился Михля.
Петр Иванович торжественно кивнул.
— Очень удобная колодка. Я проверял.
— Ты мерил их на свою ногу?
— Нет, на руку. Тролль может рукой определить, будет ли удобно ноге.
— Это такой троллиный секрет?
— Это вообще не секрет, потому что все об этом знают, — заявил Петр Иванович. — Более того, — прибавил он заговорщическим хриплым шепотом, так что Михля поневоле придвинулся ухом к его губам, — некоторые люди это тоже умеют.
Михля недоверчиво посмотрел на приятеля.
— Ты редко шутишь!
— Я вообще не шучу, — Петр Иванович дернул плечом, — я каменный.
Михля провел ладонью по голой голове. Он обрился и теперь на ощупь воспринимал свой череп как замшевый.
— Ты всегда был каменным?
— А что?
— Я просто подумал… — После больницы у Михли действительно появилась склонность анализировать некоторые вещи, прежде представлявшиеся ему очевидными. — Я подумал, что тебя, наверное, в детском доме осматривали. Ну, врачи. Детей всегда осматривают врачи.
— Всегда?
— Это обычай. Постоянно что-то щупают, берут на анализ то кровь, то что-нибудь похуже, взвешивают, измеряют, изводят горы бумаги. Детство — это ужасное время, — сказал Михля. — Это время, когда ты постоянно считаешься больным и только тем и занят, что либо делаешь уроки, либо сидишь в очереди к врачу в поликлинике.
— Надо же, — сказал Петр Иванович и вдруг заплакал.
Михля испугался:
— Что с тобой?
— Я не знаю, — сказал Петр Иванович и, длинно всхлипнув, замолчал. Потом он шумно высморкался в газету, бросил ее, скомкав, в угол и объяснил: — Я понятия не имею, каким бывает детство у троллей. А когда я думаю о детстве Антигоны, у меня сердце падает в желудок и там растворяется.
— Сильное чувство, — согласился Михля.
— В детском доме я не был каменным, — признался Петр Иванович. — Был мягонький, как рукавичка. Любую кишку можно было пальцем нащупать. Только не говори никому, — предупредил он, отводя глаза.
— Да никто и не спросит, — заверил Михля. — Кому это интересно?
— Возможно, тролли в детстве вообще не сразу каменные, — прибавил Петр Иванович задумчиво. — Меня занимал вопрос. Долго занимал. Но я никого не спросил. Ты понимаешь! Невозможно.
— Да, — сказал Михля. — Тяжко тебе пришлось в детстве. Один из своей расы среди чужих ребятишек.
— Но я все же был тверже их всех, — сообщил Петр Иванович не без гордости и покивал каким-то своим далеким воспоминаниям.
Воспоминания выступили из густой дымки настоящего и радостно закивали Петру Ивановичу в ответ, замахали руками, заплясали на месте: мы тут, мы никуда не исчезли!
Петр Иванович отослал их обратно, в ясные дали минувшего, и вернулся к своей прежней мысли:
— Или, гипотетично, только те тролли в детстве не вполне каменные, которые предназначены для обмена. По этому признаку мать и узнает подменыша. Трагично! Антигона, наверное, родилась каменной, и мать смеялась от радости. А я родился мягким, и она плакала. — Он свирепо шмыгнул носом. — Но потом я тоже стал каменный. Все устроено мудро и правильно, не только для людей, но и для троллей.
— Наверное, все вышло полностью по-дурацки только с динозаврами, — вставил Михля. — А с людьми и троллями полный порядок.
Михля как раз недавно посмотрел по погибшему телевизору документальный фильм про вымирание динозавров. Ученые мужи обсуждали резкое изменение климата и неспособность ящеров к адаптации. Из просмотренного и услышанного Михля твердо усвоил, что динозавры были созданы значительно халтурнее, чем люди, и что глобальное потепление не в силах убить человека с той же легкостью, с какой глобальное похолодание расправилось с трицератопсами.
— Я стал каменный потом, — гнул свое Петр Иванович. — Когда опасность врачей миновала. Понимаешь?
— Это ты точно подметил, — кивнул Михля. И быстро сменил тему: — Плохо, что холодильника нет. Без холодильника я вымру. Ты ведь понимаешь — глобальное потепление…
— Питайся пока альтернативно, — распорядился Петр Иванович. — Ты не динозавр. Сухофрукты, крупа, суп в пакете. Умные люди изобрели.
— Холодильник очень нужен, — настаивал Михля. Он подозревал, что у Петра Ивановича еще остались деньги, просто тролль по неизвестной причине жмотится. — Его тоже умные люди изобрели.
— Холодильник потом, — строго произнес Петр Иванович. — Пока — засушенные. Макароны, молоко в порошке.
— Это не полезно для здоровья, — сказал Михля.
— Сгореть заживо — не полезно, — сказал Петр Иванович. — Спорить с троллем — не полезно. Сухофрукты — полезно. Я привез тебе. Много. Долго не погибнешь.
И он кивнул на туго набитый рюкзак, лежавший в прихожей.
Михля похолодел. Судя по количеству подготовленных Петром Ивановичем припасов, существовать без холодильника Михле предстояло очень долго.
* * *К ноябрю Петр Иванович обзавелся шубой, и это определило для него весь характер наступившей зимы.
Он много размышлял над тем, что каждый год и каждый сезон внутри каждого года могут обладать собственным привкусом. Этой теме он отдал несколько напряженных дней жизни, которые провел безвылазно в магазине, устремив неподвижный взор на серебряные башмачки.
Взор тролля был таким интенсивным, что серебряные башмачки начали звенеть, сперва тихо, потом все громче: они резонировали. Услыхав этот звук, Петр Иванович ощутил первый в своей жизни прилив бешеного восторга. Он по-настоящему осознал, что является истинным троллем, без дураков, и что ему теперь доступно абсолютно все, на что вообще способны тролли как таковые.
Огромная волна счастья пришла, как цунами, из другой реальности и была так же осязаема, как имя Антигоны или два куска серебра, преобразованных в башмачки.
Существуют люди, которые дают женские имена ураганам: Алиса, Бетси, Грэйс, Джой, Ирма, Камилла, Люсиль, Катрина. Каждое из этих имен прекрасно. Каждое обладает собственным вкусом, который ложится на язык и пикантно его пощипывает, начиная с самого кончика.
В наименовании ураганов заключено глубинное понимание женской природы: самое хрупкое может оказаться самым сокрушительным из возможного на земле, и это — оборотная сторона того, что есть женщина.
Не без удивления, путем сопоставления женщины и урагана, Петр Иванович вывел их экзистенциальное сходство, а затем пришел к закономерному итогу: природа любой женщины несет в себе элемент троллиного, и притом гораздо в большей степени, чем принято считать. И уж конечно, любая женщина неизбежно будет ближе к троллю, нежели к мужчине-человеку.