Женя резко оборвала песню, ладонью прихлопнув струны. Положила гитару на полку, спрыгнула вниз – как была – в трусах и футболке – и не глядя на Марину, кивнула Люде: идем покурим.
В тамбуре никого не было. Холодил голые ноги железный пол, щекотал ноздри давно забытый запах сигаретного дыма.
– Ты так классно поешь, – восхищенно заявила Люда, прикуривая и потихоньку подвигаясь ближе к стоящей у окна Жене, – аж мурашки по коже.
– Спасибо.
Ты не плакала тогда, да тогда, наверное, ты уже не умела плакать – я разбила руки до крови об стену, прощаясь с тобой, но не проронила ни слезинки. Видимо, и я тогда разучилась плакать тоже.
– У тебя столько родинок на плече… Можно потрогать? Говорят, много родинок – это к счастью. Ты, должно быть, очень счастливая…
А потом всё ушло, и остались только воспоминания. Я пила из них силу, чтобы двигаться, говорить, смеяться, притворяться живой. Я защищала каждое из них, как драгоценное сокровище. И не было силы на земле, которая заставила бы меня тебя разлюбить. Я больше не могла быть с тобой. Но разлюбить у меня не получилось.
– Посмотри на меня… Ты такая красивая… Поцелуй меня… Пожалуйста…
Смыкаются влажные, пахнущие никотином, губы, впиваются в спину нетерпеливые пьяные пальцы, задирая футболку, вжимаясь в кожу и оставляя на ней синяки.
Я ненавидела тебя, и любила одновременно. Каждую ночь ты была со мной, и я мечтала заснуть и не проснуться больше никогда. Я помнила каждую клеточку твоего тела, каждый звук голоса, каждую мелодию чувства, которые то и дело разрядами проносились между нами. Я помнила всё, и у меня не получалось забыть.
А у девочки сильные руки… Движение – и вот уже щека, грудь, живот прижаты к холодной двери тамбура, а белье скользит вниз под жаркими движениями ладоней. Холодок на груди, жар между бедер. И что-то врывается в этот жар, остро, настырно, растекаясь легкой болью внутри и влажными поцелуями на спине, пояснице, бедрах.
Ненавижу тебя. Ненавижу всю тебя, всё, что ты делаешь, всё, чем ты являешься или кажешься мне. Ненавижу тебя как самое большое в мире зло. Будь ты проклята, несчастная и убийственная, лишившая меня всего самого важного, что есть в этом мире, самого дорогого и самого ценного. Будь ты проклята!
Дыхание сорвалось, нет сил сдерживать крик, да и к чему его сдерживать, когда снизу вверх поднимается острое, сумасшедшее, восхитительное удовольствие, энергией взрывающееся от низа живота к горлу, и дальше – к глазам.
Будь ты проклята! Ты, та, из-за которой я навсегда разучилась любить…
Женя стояла, прижавшись лицом к холодной двери. Люда всё еще обнимала её за талию, и слава богу, что обнимала – потому что отпусти она руки, и Женя наверняка рухнула бы прямо на заплеванный пол.
– Ты такая клеевая… – пронесся у уха страстный шепот, – такая…
Тяжело опершись руками о дверь, Женя наклонилась вниз и натянула на бедра белье. Потом обернулась и с улыбкой поцеловала Люду в щеку.
– Ты тоже клевая, милая. Все силы из меня вытянула. Идем спать.
И, не дожидаясь ответа, распахнула дверь.
От тамбура до купе – двенадцать шагов. Скрипит под ногами покрытый ковровой дорожкой пол, и идти легко – в такт ритмично стучащему в груди сердцу. А в купе уже и свет погасили – видимо, Игнат Никанорович совсем обиделся, и пожелал отойти ко сну. Ну и черт с ним, с Игнатом Никаноровичем, в самом-то деле.
Женя запрыгнула на полку и с удовольствием вытянулась. Душ бы, конечно, неплохо бы принять, но и без него как-то обойдемся. Внизу зашелестело что-то – это Люда расстилала постель, и забиралась под простыню. Замерла на секунду – ждала, наверное, что Женя что-то скажет. И, не дождавшись, легла.
Тихо. Тихо-тихо. Только стук колес, да поскрипывание полок.
Тихо-тихо-тихо.
Будь ты проклята.
Тихо.
Глава 7.
Поезд прибыл на Курский вокзал рано утром. Спокойная и свежая, будто не на полке вагонной спала, а в любимой кровати, Марина первой вышла на перрон. Она ни слова не сказала Жене о том, что произошло, да впрочем, даже если б и хотела сказать – не смогла: Женя снова ушла в себя и прекратила с ней разговаривать.
А чего она хотела, интересно? Подумаешь, трахнула случайную попутчицу, тоже мне событие… Тем более девочка так себе была, непонятно даже, чем она её зацепила? Хотя сам факт заслуживает внимания, конечно – святая Евгения перестала быть святой и позволила себе немного пошалить. А теперь идет рядом, мрачная как смерть, и поедом себя ест. Лишь бы не решила из-за этого обратно ехать.
Москва… Никогда Марина её не любила. После интеллигентного Питера с его мостами, дворцами, европейской культурой и аурой легкой депрессивности, Москва походила на муравейник, в который беспорядочно понатыкали домов, торговых центов, кинотеатров, и заставили бешеных муравьев бегать среди всего этого разнообразия по своим муравьиным делам.
Пока дошли до метро, их несколько раз толкнули, какой-то огромный азербайджанец наступил Марине на ногу, а странно пахнущая тетка пробормотала сквозь зубы что-то про «понаехавших».
В конце концов, Марина просто вцепилась в Женину руку и больше уже её не отпускала – раз решила ехать на метро, то пусть и руководит, потому что в этой суете не то что потеряться можно, а кажется, что зазеваешься – останешься без сумки, а то и без ног.
На станции толпа пассажиров буквально внесла их в вагон, и они оказались близко прижаты друг к другу. Спасибо Жене, хоть рожи корчить не стала – просто отвернулась в сторону, но за спину обняла, придержала на всякий случай.
А тело у неё по-прежнему желанное. Хоть и родила не так уж давно, а выглядит как раньше – стройная, летящая, сильная. Держит в одной руке сумку, ногами зажимает чемодан, а другой рукой касается Марининой обнаженной спины. И от этого касания по коже растекается жар, горячечный, сладкий. А шея Женина тоже близко, чуть-чуть потянуться губами – и можно коснуться. Красивая, белая, вокруг – воротник футболки разглаженной и пахнущей свежеглаженной тканью. А ниже – грудь, той же футболкой обтянута, и до груди этой тоже миллиметра два, не больше…
Тьфу ты, пропасть. Опять за старое. Не хватало еще возбудиться окончательно и натворить глупостей. Если она за случайный секс в поезде уже считай сутки себя поедает, можно представить, что будет, если переспит с бывшей. Катарсис, апофигей и апокалипсис. А скорее просто соберет вещи и вернется в свой задрипанный Таганрог, учеников учить и дочку воспитывать. Тьфу.
Марина повернулась, не отказав себе в удовольствии слегка потереться плечом о Женину грудь, и зацепилась рукой за поручень.
– Чего ты вертишься? – Спросила Женя, тяжело дыша – то ли от жары, то ли от Марининых манипуляций.
– Скоро мы приедем? – Марина проигнорировала выпад, подмигнула пристально смотревшему на неё юноше (будет ему о чем вспоминать сегодня ночью под одеялом), и тут не устояла на ногах, дернулась вместе с резко остановившимся вагоном и упала на Женю.
Той ничего не оставалось, кроме как подхватить её, и крепко прижать к себе.
– Да что ж ты будешь делать, – выругалась она сквозь зубы, – ты можешь спокойно стоять?
Спокойно получалось плохо. Поезд снова тронулся, но было поздно – тело уже вспомнило и эти руки, и этот хриплый голос, и едва уловимые флюиды желания, мгновенно задрожавшие в воздухе. Марина вздохнула. Ладно. Всё равно придется держать себя в руках. Наверное, впервые в жизни цель для неё была важнее удовольствия.
На Измайловской поредевшая толпа снова вынесла их из вагона. Женя – красная и злая – молча тащила сумку и чемодан, Марина уцепилась за пояс на её джинсах и семенила следом. До гостиницы было подать рукой, а на ресепшене неожиданно выяснилось, что одноместных номеров нет, а двухместный остался только один, и тот с двуспальной кроватью.
– Хрен с ним, – рявкнула Женя, – всё равно поезд вечером, спать в нем нам не придется.
Они прошли через холл к лифту и поднялись на пятый этаж. Женя шла размашистыми широкими шагами, под футболкой раздвигались и сдвигались лопатки. Она решительно подошла к номеру, открыла дверь, занесла внутрь сумки, и с размаху упала на кровать.
Марина робко вошла следом. Она не знала, как себя вести – не ложиться же рядом, в конце концов. Хотя очень хотелось – после этого ужасного метро всё тело было какое-то помятое и страшно хотелось вытянуться, разлечься, обнять, и…
Да что ж такое-то, а!
Она дернула дверь душевой, заскочила внутрь и открыла разом оба крана. Буквально содрала с себя сарафан, скинула босоножки, белье, и вошла в кабинку. Холодные струи воды ударили в тело и немного притушили пожар. Стало легче. Намокшие волосы прилипали к спине, кончиками щекоча ягодицы. Лёку бы сюда. Уж она бы придумала способ погасить пожар. Властно, нагло, сильно – как умела только она, и никто больше так и не смог.
Когда Марина вышла из душа, Женя по-прежнему лежала на кровати, даже позу не изменила – только глаза закрыла. Кажется, спала. Марина, завернутая в большое белое полотенце, осторожно присела рядом.
– Что ты хочешь?
Слова прозвучали так неожиданно, что Марина отпрянула. Выходит, не спала Женя – лежала, ждала, когда она появится.
– В каком смысле? – Переспросила Марина.
– От этой поездки, – Женя так и не открыла глаз. Только губами шевелила, лениво, медленно, – ты же прекрасно знаешь, что она не будет с тобой.
– Ничего я не знаю, – соврала Марина, – шанс всегда есть.
– Да ладно тебе, – Женя привстала, перевернулась на кровати, и легла на живот, подперев подбородок ладонями и пристально глядя на Марину, – ты не хуже меня знаешь, что у тебя нет ни единого шанса. Ленка рассказала мне, что произошло тогда между вами, я всё знаю, Марин. Даже если мы её найдем, она никогда к тебе не вернется. Она не любила тебя.
– Откуда тебе знать? – Вспыхнула Марина. Она не хотела, не хотела этих воспоминаний, но Женя словно нажала на спусковой крючок, и они потоком хлынули в память, в глаза, в сердце.
Вот Лёка сидит напротив неё на кухне, ест суши, и смотрит своими умопомрачительными синими глазищами.
– Я не помню, сколько мне лет. Где-то с двадцати пяти я перестала считать.
А вот она рядом, в постели, лица не видно в темноте, но зато чувствуется тело, руки, язык, и фантастический ураган внутри, объединяющий их на эти безумные мгновения безумной близости.
– Я не люблю тебя, и никогда не буду любить. Но сегодня ты будешь моей. Моей девочкой. Моей сучкой.
Меняются декорации, ощущения, и вот они уже стоят друг напротив друга, одетые, злые, готовые вцепиться друг другу в глотки, и Марина кричит громко, яростно:
– Я прошу тебя! Посмотри на меня! Посмотри на меня! Посмотри на меня!
И от этого слившегося в единое целое «посмотринаменя, посмотринаменя, посмотринаменя» взрывается что-то в голове, разливается слезами и адской, горькой, нестерпимой болью. А Лёка смотрит, молча, бесстрастно, и не видит. Не видит. Не видит.
– Оттуда, черт возьми, тебе знать? – Марина нечеловеческим усилием воли заставила себя вернуться в реальность. – Тебя там не было.
– Верно, – кивнула Женя, – но мне и не обязательно было там быть. Я знаю Ленку. Она не любила тебя.
Да, наверное, не любила. Но что такое, эта ваша воспетая всеми лириками и бардами любовь? И кто решает, любовь это была, или что-то другое?
Марине вдруг представился конвейер, по которому движутся бесформенные, разноцветные комки из чувств, а толстая тетка в белом халате на каждом ставит печать «Любовь», «ненависть», «дружба».
– Если так, я хочу услышать это от неё.
Женя засмеялась, снова перевернулась на спину и уставилась в потолок.
– Что? – Спросила Марина.
– Ты правда думаешь, что она тебе скажет? Тогда ты просто дура, Марин. Ленка никогда не говорит о чувствах, она давно разучилась это делать, если вообще когда-то умела. Максимум, что ты увидишь – это прищуренный взгляд и какую-то очень практическую банальность вроде «какого черта ты тут делаешь»?
– Или «как я рада, что ты меня нашла»? А, котенок?
– Вряд ли, – она продолжала рассуждать, словно разговаривая с белой побелкой наверху, а не со сжавшейся в комок, мокрой, несчастной Мариной, – если Ленка чего-то хочет – она идет и берет это. И раз за все эти годы она не нашла тебя – значит, ты ей не нужна. А раз не нужна – значит, твоему появлению она не обрадуется. И, кроме того… Марин. Ей всегда нравились женщины, которых нужно было добиваться. Получив игрушку, она сразу теряла к ней интерес. Учти это.
– Ну откуда тебе знать, а? Откуда? Может, на этот раз будет по-другому?
Женя снова засмеялась. И было что-то на редкость отвратительное в её смехе – словно спала маска, и наружу вылезла та жестокость, которой обычно стыдятся и прячут даже от себя самих.
– Тебе уже не восемнадцать лет, милая. Это в восемнадцать можно надеяться на то, что «со мной будет по-другому». Люди не меняются. И Ленка останется ровно такой, какой была пятнадцать лет назад. Ты не нужна ей. Она не любит тебя. И прогонит, когда ты её найдешь.
Марина молча слезла с кровати, и скрылась в ванной. Резко открыла краны, прислонилась к стене и только тут дала волю слезам. Она рыдала, прижимаясь щекой к холодному кафелю и царапая пальцами стенку душевой кабинки. Слезы рвались наружу толчками, горечью разливаясь по губам и впитываясь в кожу.
Черт бы тебя побрал. Как же ты не видишь очевидного, Женька?
Ну как же ты, мать твою, не видишь…
Глава 8.
– Ты не замечал, что стоит ей появиться, и сразу всё начинает идти наперекосяк?
Кристина с Толиком чистили картошку – сидели на кухне перед кастрюлей и быстро орудовали ножами. Окно ввиду летней жары было широко распахнуто, но духота всё равно растекалась вокруг, проникая в легкие и проступая на лбу каплями пота.
Толик очень изменился за прошедшие годы – волос на голове стало сильно меньше, а вот живот наоборот перещеголял объемами даже традиционное «пивное пузо». Тем не менее, он по-прежнему крепко и нежно любил свою жену, и готов был терпеть даже редко когда прекращающиеся разговоры о ее подругах.
– Нет, правда, ты подумай – в прошлый раз когда она явилась, Лиза с Инкой чуть не расстались. А в этот, похоже, расстанутся.
– С чего ты взяла? – Меланхолично спросил Толик, бросая в кастрюлю очередной белый клубень.
– Толь, ну ты дурак, что ли? Я тебе вчера рассказывала, что Лиза теперь живет в Женькиной квартире. Это, по-твоему, как бы ничего не значит?
Она вытерла руки фартуком, и крикнула:
– Женька, а ну иди сюда.
– Мам, я играю, – раздалось в ответ из глубины квартиры, и Кристина тут же забыла о Лёке, Лизе и прочих. Толик весь съежился на табуретке. Он прекрасно понимал, что сейчас будет.
– Ты слышал? Нет, ты слышал? Он играет! Сколько раз я просила выбросить к чертовой матери этот компьютер? Или хотя бы поставить на него пароль. Ребенку десять лет, а он как бы света белого не видит, сидит целыми днями перед монитором. И нет бы чем хорошим занимался, так нет же! Играет он! Женька, а ну иди сюда немедленно! Кому сказала!
Толик вздохнул, тяжело поднялся с табуретки и благоразумно переставил кастрюлю с картошкой в раковину. В разборках жены и сына он предпочитал не участвовать, но сейчас, похоже, не было выбора – Кристина стояла прямо в дверном проеме, и проскользнуть мимо в комнату не удалось бы даже очень худенькому юноше, не то что крупному Толе.
– Мам, ну чего?
Женька на коленках заполз в кухню, и Кристина не сразу его заметила. А когда заметила, вдруг сменила гнев на милость – подхватила сына подмышки, подняла и наградила шутливым шлепком.
– Еще раз увижу, что больше часа за компьютером сидишь – выброшу его с балкона, – пообещала она, подмигивая удивленному Толику – он все еще не верил, что всё обошлось. – Брысь гулять.
– Мам, а тебе тетя Лиза звонила, просила перезвонить, – стащив со стола конфету и уже удаляясь, заявил Женька, – давно еще, я забыл тебе сказать.
– Бестолочь, – возмутилась Кристина, но было поздно – сын уже проскользнул мимо и затопал тапками где-то в прихожей.
Толик, вздыхая, промыл картошку под струей теплой воды и поставил кастрюлю на плиту. Ну когда кончится уже эта жара? Сейчас бы к морю, на песочек, валяться под зонтиком и пить холодное пиво…
– Привет, Лиз. Да, мой охламон только что мне передал, что ты звонила. Что случилось?
Кристина помолчала, выслушивая ответ, и обернувшийся Толик увидел, как её лицо снова становится красным, наливаясь кровью.
– Ломакина, ты охренела? – Тихо спросила она, и от этой тишины мурашки побежали по спине. – Ты что, мать твою, делаешь?
Снова послушала, тяжело дыша.
– Ты… Как бы… Хорошо подумала?
И снова помолчала.
– Хорошо. А теперь послушай сюда.
Толик весь сжался у плиты, уставившись на жену. А та заговорила, постепенно наращивая темп и тембр голоса.
– Ты моя подруга, Лиза, но всему в этом мире как бы есть предел. Ты разрушаешь всё, к чему прикасаешься. Ты хуже Лёки, потому что та не делала вид, что пытается построить что-то серьезное, а просто и незатейливо шла по трупам. А ты… Ты хуже. Ты как бы даешь людям надежду, а потом цинично и безжалостно отбираешь её, разбивая не только сердца, а вообще отбирая веру во что-либо хорошее. Я вытирала нос Лехе, когда ты его бросила, и знаю, о чем говорю – взрослый мужик плакал как маленькая девочка, сутками лежал носом к стене и отказывался шевелиться. А теперь ты говоришь мне это… И знаешь, Ломакина, я не готова тебя поддержать. И пошла бы ты к черту со своими гениальными идеями!
Последнюю фразу она уже прокричала, а после выключила телефон и озверело уставилась на Толика.
– Даже не спрашивай, – прорычала.
– Да я и не собирался, – тихо ответил Толик и пошел мешать картошку.