Так длилось не менее получаса — кот то бросался вперед и летел по снегу, казалось, не касаясь его поверхности, то припадал, кидался в стороны, и летчики то ли не могли попасть, то ли дурачились и потешались — все может быть, пока некто старший, видимо, приказал прекратить забаву, и зеленая патрульная машина понеслась в сторону, а кот был уже в лесу, бежал под его надежным кровом. Впрочем, бежал он, пошатываясь, хрипя и задыхаясь…
Почему люди считают, что животное не может точно так же задохнуться от бега до колотья в боках, до тьмы в глазах, до обморока и шока… Третьи сутки кот был без пищи, ел только сухую траву, с которой его тошнило почти тотчас же, как наедался, да и можно ли наесться сухой травой? В чаще кот лег, забился под широкую полусваленную ветром ель и долго приходил в себя, вздрагивал, хрипел, потом наскоро вылизался, привел в порядок шерсть, выкусал мерзлый лед и снег в подушках лап и между пальцами. Когда он снова вылез из-под ели и двинулся дальше, все его органы чувств — слух, зрение, обоняние, осязание и даже вкус — сложились в один непонятный и неизвестный людям сверхчуткий локатор, и кот быстро обнаружил то, что искал…
Белые, похожие статью на тетеревов птицы, лишь более толсто и плотно покрытые пером, копались в снегу на моховом болотце, к которому, как опять написал бы сверхсовременный писатель, «вывел хищника инстинкт поиска, получив зрительную и звуковую информацию», А проще, кот услышал этих птиц и тотчас представил их — раньше они водились в болотистых сосняках по краю его леса. Это были белые куропатки, и он хорошо помнил их дикие гогочущие голоса, шумный взлет и токовища этих птиц. Весной они меняли белое перо на странное бело-рыжее и не отходили далеко от весеннего кормового болота с бордовым крапом сладкой подснежной клюквы и по талым и тоже рыже белым кочкам. Кот мгновенно понял, что куропатки заняты поисками еды, куропаточьей травы, мха или клюквы, глубоко ушли в разрытый снег и, значит, подкрасться к ним будет нетрудно. Это было действительно не трудно для такого великого охотника. Припадая в снег, приникая к нему, змеисто ползло легкое голодное тело, куропатки не замечали ползущую рысь, по-прежнему рылись в снегу, поклевывали, и вот тело рыси замерло, подобралось, напряглись мускулы, приготовились когти, прижались уши, казалось, кот сократил свое тело вдвое, сжав его в ком, через мгновение, как серый призрак, он взвился над птицами и совершил невозможное: поймал сразу двух — одну четко схватил зубами, другую сбил лапами на взлете… Две куропатки — более чем достаточно для того, чтобы восстановить потерянные силы. Урча и дрожа от голода, он наспех съел сперва одну, не оставив ничего, кроме крупных перьев, затем уже, ощутив, что пища начинает греть и пополняет в нем нечто, почти исчезнувшее, почти прерванное, кот принялся за вторую горячую птицу. Он урчал уже по-иному, ел не спеша, тщательно, с разбором, с хрустом-треском разгрызал каждую кость, выщипывал и откусывал крупное перо и толстый, белый, густой пух.
Через неделю все более уверенным шагом кот шел уже в предгорьях густым, невысоким и местами исчезающим лесом. Не слышалось уже ни гула машин, ни треска тракторов, ни запахов человека и его жилья. Пищи стало попадаться больше, он ловил толстых пятнистых хомячков-леммингов, сгонял куропаток, вспугивал зайцев. Начинался нетронутый Север, бесконечные горные цепи, невысокие, с чахлым редкостоем, с плешинами каменистых гольцов, а дальше пошли и вовсе горы, как остроконечные лысины, упертые в низкое, вечно пасмурное небо. Здесь был Север. Было темно. Дни, едва и трудно занимаясь, с непонятной для кота быстротой переходили в светлую северную ночь. Ночи же были несравненно светлее и мглистее черных лесных ночей, небо, почти никогда не свободное от туч, отражало снеговой свет, было пасмурно-серо-белесым… Часто шел снег, непривычно густой и плотный, иногда он сыпался как ливень, иногда переходил в движущуюся, несущуюся по ветру массу. Ночью здесь летали белые филины, бродили белые лисички-песцы, кормились по низким березнякам щуры и чечетки, оленьи стада раскапывали и взрыхляли снег в поисках мерзлого мха и травы.
Север встретил кота такой пургой, что кот уже не был рад ей, как прежде, когда под метельным покровом подбирался к тетеревам и зайцам. Идти вперед было невозможно, снег и ветер валили с ног, и кот залег в снегу под защиту густого низкого стланика. Через сутки пурга стихла, и он упрямо двинулся дальше. Теперь кот шел по редколесью и гольцам, то поднимался на отлогие увалы и гряды, где вьюги до камня и дерна сдували весь снег, то спускался в ложбины — идти и здесь было легко, на уплотненном углаженном снегу едва отпечатывался его круглый легкий след. Инстинкт или разум временами останавливал кота, заставлял подолгу стоять в глубокой озадаченности, не в самом ли деле кот думал, куда идти, стоит ли двигаться вперед или вернуться? Вернулся бы… но опять нанесло по ветру голоса людей, дым и бензиновую вонь, запах еще чего-то такого же, отдающего нестерпимым запахом гнили и масляной густой жижи. Сворачивая далеко на подветренную сторону, обходя подальше опасное место, кот еще долго ловил обрывки запахов, голосов, дыма, стука машин, какого-то равномерного скрипа и с вершины гольца рассмотрел сквозь снег очертания чего-то высокого — там были вышки и факелы горящего газа.
Снова инстинкт толкнул его прочь, скорее и дальше от людей, к нехоженым хребтам, дальше от ужасных звуков. И уже почти исчез лес, тянулся лишь по течению рек, обозначая их русло, суживался лес, переходил в искривленное, вымороженное криволесье. Тут березки и елочки клонились к сугробам, подставляли ветру согбенные спины и, как старые старушонки в вечном поклоне, все глядели в ту сторону, где едва вставало, показывало мороженый край и тотчас тонуло в разбеленных туманах солнце. Ночь спускалась ледяная и долгая. А кот продолжал идти куда-то прочь от солнца, и оно вовсе скрылось, снега сделались глубже, ветер упорнее, горы превратились в холмы, и вот, перевалив какую-то уже несчетную гряду, кот вышел на открытую без конца равнину, по которой с гулом несло низовой снег. Это была тундра. Мамонтова степь. Кто знает, почему приходили сюда сложить кости многие животные на грани вымирания? Кто знает? Одна тундра. Если бы спросить эту тундру… Что знала она… Что видела? Какие табуны и какие стада паслись на ней и гибли в ней в теплые времена, какие гиганты пали в неравной схватке с пургой и Севером. Молчит всегда мамонтова степь, лишь изредка покажет людям то груду бивней, то обломки рогов и костей, озадачит, и опять молчание.
И точно пришедший к последнему пределу, кот стоял, жмурясь от снега, облепленный, заносимый им, вихри крутились у его лап, выстилая воронки, толкало и пошатывало, заставляя переступать, и кот понял: нет пути, нет леса, без которого не мог он жить, — дальше один только снег и ночь. Кот боялся открытых пространств. Опасность сильнее его смелости чудилась ему. Долго стоял он, вздрагивая и спиной и хвостом, и вот решился, повернул назад, на свой след, и еще неделю возвращался гольцами до пояса лесов. Снова кот отощал до последней возможности. Не знал, что чем глуше приходит на север зима, тем больше исчезает из тундры все живое, отлетает, уходит, откочевывает. Сдвигаются к лесу стада оленей, за ними песцы, волки и росомахи, улетают куропатки ближе к зарослям рек, и туда же идут зайцы и мыши. Одни лемминги ведут на месте свою скрытую подснежную жизнь, но, бывает, и они сдвигаются, уходят куда-то неисчислимыми стаями. Но все-таки жизнь была. В таловых зарослях у безымянной речки кот выследил зайца, насытился, забрался в еловую плотную глухомань и расположился на лежку. Он спал долго, может быть, не один день, ведь пока выходил из тундры, спать почти не приходилось, и он дремал на ходу. А тут и во сне, видимо, вспоминалась ему та темная равнина, вой ветра, ледяные валуны гольцов — кот вздрагивал, тряс ушами, урчал и стонал…
Если бы не морозы и ночь, кот. наверное, остался бы здесь. Снега здесь шли чаще и были урывисто-густы, вьюги по-северному упруги, а пиши в теплую погоду попадалось куда больше, чем в его родном лесу. Если б не мороз… Кончал дуть теплый и сильный западный ветер, прекращалась пурга, и сразу, точно по чьему-то грозному мановению, мгновенно чернело и отдалялось небо, накапливалось, уплотнялось звездами, становился виден весь безмерный космос, все его звездные дороги, и мороз, неподвижный, стягивающий и сжимающий, обездвиживал и жег, казалось, вымораживал все живое до ноющего стона. Трескались деревья, лопался лед на промерзлых речках. Как стекло, становились ветки и сучья, как железо, звенел, шуршал и резал лапы снег. Кот обмерзал, мороз прохватывал легкую, не по северу шубу, приходилось греться на бегу, но самое страшное в морозы — голод. Пропадали куда-то зайцы. Отсиживались в снеговых норах. Не выходили из-под снега куропатки, замирали и прятались лемминги. Оставалась последняя надежда — олень. Но не были они охотой кота. Лишь обезумев от голода, мог он броситься на оленя и на лося… И олени не часто попадались тут и, если проходили, непременно стадом. Несведущий считает оленя и лося беспомощными животными. Что, мол, они могут противопоставить хищнику? Напрасно считает… Такому бы и попробовать поймать оленя руками, про лося и говорить не приходится… Никогда не сдаются они без борьбы, возят и бьют противника, у лося на это есть страшная лосиная сила, скорость, копыта. Олень же немногим уступает лосю, а превосходит его быстротой, еще тем, что оленей всегда много — напади на стадо — разнесут, истопчут, не дадут подступиться… Но что если голод уже нестерпим?
Однажды, в такой пробирающий до костей мороз, кот выследил стадо оленей. Олени шли лесом. В лесу было удобнее нападать, тут кот всегда чувствовал себя хозяином, и, обогнав оленей по жесткому мерзлому насту, инстинктом рассчитывая и угадывая их движение, он взобрался на темную, густо-лохматую ель, затаился. Крепких быков и самок-важенок он пропустил. Олени шли плотной, колыхающейся рогами массой, пропустил и могучих оленей-самцов, которые шли сзади и охраняли стадо. Напасть на старое, больное, хилое или отставшее животное — неписаный закон всех хищников мира, и кот обрушился на последнюю, не быструю на ходу оленуху. Оленуха едва брела по взборожденному и раскопанному стадом снегу. Сбросив кота, она, однако, помчалась в сторону старушечьим ныряющим бегом. Но здесь был лес, и кот догнал ее в два прыжка.
На этот раз клыки его сомкнулись за ушами оленухи, и она упала. Дико урча, кот проскакал вокруг добычи победный танец большой охоты. Теперь он был спасен, впереди ждало насыщение теплым мясом, перед которым ничто и мороз, и ночь. Он принялся за еду, мурлыча, облизываясь и подвывая от голода, а в это время из морозной мглы выступили шорохи — четверка волков, таких огромных и светлых, каких он еще никогда не видел. Это были полярные тундровые волки, пушистые, широкогрудые звери в той степени серой окраски, которая ночью и на снегу воспринималась почти белой. Настороженно, однако уверенно и быстро волки окружали кота. Раньше, при встрече с волком в одиночку, кот никогда не уступал ему дорогу. Да они и не мешали друг другу и редко сталкивались: кот был лесной житель, а волки придерживались опушек, полей и перелесков. Кот презирал их, как презирают собак домашние кошки, как презирают существа более самостоятельные, богаче одаренные природой, самолюбивые и сильнее тех, кто организован ниже. И в самом деле, не более ли совершенна рысь, даже на первый взгляд, по сравнению с самым выдающимся представителем собачьего рода? С одинаковой быстротой может она догонять добычу на земле, но, не проваливаясь, мчаться по снегу, как стрела из лука, может взлетать на дерево до самой вершины, а прыгать так, что никакой житель леса не превзойдет ее даже наполовину, ее слух совершеннее и лисьего, и волчьего, глаза видят одинаково зорко ночью и днем, к ее острым клыкам есть еще арсенал таких когтей, что жутковато их описывать. Кто в лесу бесшумнее рыси, кто осторожнее и кто храбрее?
Но волков было четверо. Как все низшие существа, они брали количеством, и, кажется, кот понял — добыча упущена. Однако не из тех он был, кто удирает при одном только виде превосходящего противника. Здесь была его добыча, закрепленная охотничьим танцем. Страшно вздыбив шерсть, рыча и шипя, кот прижал уши и развел их в стороны — символ самого большого гнева, неуступающей ярости. Он был страшен, его двухцветный хвостик дрожал, из глаз, казалось, вот-вот выметнет пламя, и любой волк, даже два волка не решились бы на него напасть. Но их было четверо, они были голодны, а когда приходит голод, рушатся все законы. Вожак остановил стаю и коротко рявкнул. Он предупреждал так же, как кот, приказывал убираться. Ни одно самое хищное животное никогда не нападает, не предупредив, не попытавшись избежать боя… Кот ответил яростным свистящим шипением… Может быть, белые волки не знали, что такое разъяренная рысь… Они не медлили, пригнув головы, нацелясь и расходясь полукругом, они разом, как под команду, бросились на кота со всех сторон со свистящим, клокочущим хрипом. Началась схватка-свалка, вся полная визга, храпа, воя, рычания и шелка зубов. Звери грызлись и сплетались в один мелькающий ком-хоровод, то разлетались в стороны, и в середине оставался кот, ощеренно-страшный, непобежденный, кот отбивался, однако он не мог наступать… Два волка уже трясли мордами, третий утирался лапой, у четвертого чернел разодранный бок, но победа не склонялась на сторону кота, сам он был искусан, окровавлен и ободран, хотя сохранял боеспособность… Боком, не показывая врагам тыл, кот отступил к ели, с которой упал на оленуху, он зарычал и вскарабкался на ель снова.
Волки подошли ближе, рыча и поскуливая, залегли в снег, но предводитель стаи вскоре поднялся, подошел к туше оленухи, ухватил ее за жесткий загривок и начал тянуть в сторону, оттаскивая, пятясь, совсем так, как делают это с непосильной ношей. Он оттащил оленуху достаточно далеко и там уже принялся рвать, жадно хватать куски мяса, и тотчас к нему бросились остальные, и вот уже все они насыщались, поуркивали и скалились друг на друга, отбирая и деля лакомые куски и косясь в сторону ели, — там сидел кот. Он тоже урчал, зализывал прокушенную лапу. Не везло этой лапе, на ней и так уже не было половины когтей.
Волки не ушли. Насытились и прилегли прямо в снег, возле полусъеденной котовой добычи. И кот понял — они не уйдут и день, и два, пока не останутся тут лишь самые крупные мослы, которые не могут раздробить и зубы полярного волка.
Кот спрыгнул в снег и захромал прочь. Волки не преследовали его: Закон леса запрещает сытому нападать на голодного, и, кроме того, волки узнали силу этого зверя и не хотели повторять схватку. Лишь вожак, приподняв голову, пристально следил, как уходит кот. Зато кот, по-прежнему голодный, теперь знал, что и олень в тундре не всегда спасение. За оленями, как бдительные пастухи, идут волки, они так же исполняют закон природы — мясо не должно пропадать, не переходя в плоть других существ, а жизнь оленьего стада без хищных пастухов давно прекратилась бы от болезней и вырождения.
Медленно, угрюмо брел кот по ночной полярной тайге, светила ему в редколесье дымчатая луна, играло небо дальними сполохами, и, может быть, кот вспоминал свои родные места и думал, что этот лес — не его лес, и эта ночь — не его ночь, и эта добыча — не его добыча, а может, не думал ни о чем, только шел, шатаясь от боли и голода…
IX. Два писателя Глава сатирическая и фантастическая
Рабочий день этого писателя — назовем его, чтобы никто не обижался, — писатель, пишущий быстро и много, — начинался после завтрака с разбора почты. Почту он рассматривал внимательно, солидно хмурился, поправлял очки. Это был, по-видимому, настоящий писатель, ибо все у него было в высшей степени писательское: вместительный лоб, крупный нос, жестко-седые волосы, постриженные короткой челкой на манер римского императора и опадавшие на шею, как у викинга, рабочая замшевая куртка, тоже очень внушительная, очки были с замысловатой золотой оправой, с подпалинами — такие модно носить теперь, — а прежде очки были черепаховые, с толстой оправой, привезенные из Сингапура. Очки такие и сообщают их владельцу приобщенность к бесконечно высшему и глубинному знанию, что опять же и должно быть, наверное, у настоящего писателя, равно как могучие стеллажи с книгами, ритуальные маски по стенам, добротная пишущая машина, какое-нибудь необыкновенное — из крыла жар-птицы, из рыбьего зуба, бивня нарвала, клыка пещерного льва — стило, можно и с золотой монограммой, равно как трубка, и непременно английская, прямая, мужественная. Но тут я умолкаю — трубки у этого писателя не было в обиходе лишь потому, что писатель превыше всего ценил здоровье, всю жизнь о нем пекся и радел, ежегодно лечился в санаториях, ездил на курорты, и трубка, даже с коробкой великолепного трубочного «Кэпстена», благоухающего для тех, кто курил и нюхал его, медом, имбирем, морскими волнами, дальними странами и великолеп-ными романами Конрада, лежала в верхнем ящике замечательного, большого, полированного в коричневый темный глянец и построенного по фасону модерн югославского стола, и только иногда, очень наедине, писатель все-таки доставал ее, набивал волокнистым пряным желто-оранжевым табаком, нюхал его, брал трубку в ухоженные ровные зубы и приятно воображал, что курит, при этом он даже, обманывая себя, делал вид, что затягивается, пускал дым в сторону, отводил руку с трубкой очень картинно, на мгновенье чувствовал себя словно бы Черчиллем, впрочем, пардон, Черчилль, насколько автору известно, курил больше сигары, а не трубку, но это не важно, это деталь, главное, как представить…
Лицо у писателя, пишущего быстро и много, было, на первый взгляд, простецкое, такие лица часто бывают у людей хитрых и прячущих свою хитрость, но всегда она просвечивает, угадывается, едва всмотришься пристальнее, и не надо для этого быть знатоком Аристотеля или Лафатера, хитрость всегда подменяет человеку — точнее, пытается заменить — нечто неподменяемое и неадекватное, а будь это неподменяемое в наличии, то бишь в лице, она исчезла бы сама собой, она бы и не появилась даже. Хитрость спрятанная говорила, что писатель крепко приспособлен к жизни, ловок, пробоен, умеет ладить с обстоятельствами и — в то же время — пока еще обойден славой, обделен почестями, которые, бывает, непонятным случаем сыплются и льются на литераторов равного с ним дарования, а тем более возраста. Хотя, если уж начистоту, далеко-далеко и сокрыто от всех он соглашался с той Оценкой-недооценкой, которую на людях и на ближних подступах клял и отвергал.