– Ребячество, – пробормотал он вслух, – чистое ребячество.
– Простите, герр профессор, – раздался голос фрау Шеллинг, секретаря, профессор даже не заметил, как она вошла в кабинет. – Вы что-то сказали?
– Нет-нет, ничего, фрау Шеллинг. – Профессор Цвайерих взял себя в руки и отвернулся от окна. – Вы принесли документы по «Унтервайгу»?
– Да, герр профессор. Желаете просмотреть их сейчас? – Из-за обволакивающей мягкости швабского акцента профессору показалось, что он уловил в ее голосе нотки преувеличенной озабоченности.
– Нет-нет, не беспокойтесь. Надеюсь, там есть все данные о компании-учредителе…
– Простите, что перебиваю, герр профессор, но, как вы помните, у «Унтервайга» нет компании-учредителя. Они были окончательно инкорпорированы только в мае прошлого года.
– …прошлого года? Ах да, конечно, как я мог забыть. Фрау Шеллинг, мне немного нездоровится, вас не затруднит принести мне стакан воды? Прошу вас.
– Ну что вы, конечно, герр профессор.
Секретарь положила папки с документами на стол и почти выбежала из кабинета. «Надо собраться, в конце концов, какая недопустимая слабость в присутствии фрау Шеллинг!» Профессор опустился в тяжелое кожаное кресло, служившее ему вот уже пятнадцать лет, кресло, которое он перевез сюда, на новое место работы, из Мюнхена. Он устроился поудобнее, позволив себе утонуть в его мягких объятьях. Затем взял со стола псе папки, сбил их в аккуратную стопку, снова положил на стол, открыл верхнюю и начал читать:
«Унтервайг» – группа металлообрабатывающих заводов, специализирующихся в производстве базовых конструкций для оборудования детских площадок. Головной завод расположен в пригороде Потсдама, в северно-центральном районе которого находится офисное здание компании. Как и в большинстве подобных случаев, рассчитать сумму капитализации, а также капиталооборота представляется затруднительным. В мае 1992 года завод был успешно инкорпорирован, несмотря на снижение спроса на 78 процентов.
Слова расплывались перед глазами. Какого черта, подумал профессор Цвайерих. Сколько я читал подобных отчетов, сколько произвел расчетов инвестиционных возможностей, так что же необыкновенного может сулить именно этот проект? И вообще, почему мы ведем такую политику по отношению к восточным соседям? Профессор горько улыбнулся, вспомнив, что и сам находился в положении восточных немцев – да нет, еще хуже. И речи быть не могло о «торговле» с русскими по поводу пожиток, что они разрешили ему взять с собой.
Он, тринадцатилетний мальчик, уносил с собой лишь холщовую сумку, в которой лежало немного хлеба, пара носков и две книги. Одна – поэзия Гельдерлина, другая – учебник по высшей математике, с рассыпающимся переплетом, из которого выпала добрая половина страниц. Сейчас он довольно смутно помнил свой путь в ссылку. Это было слишком страшное и тяжкое, слишком мрачное и печальное воспоминание для человека его статуса. Мухи на языке мертвой женщины…
На самом ли деле поля Богемии были столь прекрасны? Во всяком случае, так ему запомнилось. Не такие бескрайние, как на Западе, манящие, окруженные со всех сторон вишнями в цвету. Конечно, так не могло быть, ведь вишни цветут всего недели две по весне, – и тем не менее этот образ навсегда остался в памяти: пышные белые соцветия, которые срывает ветер и превращает в пушистый ароматный снегопад. Нет, Цвайерих не в силах встречаться с Боклином и Шиле на Центральном вокзале; лучше перехватит где-нибудь стаканчик-другой, наконец расслабит осточертевший галстук… Рука профессора бессознательно потянулась к шее, трясущиеся пальцы затеребили узел галстука.
Возвращаясь со стаканом воды, фрау Шеллинг заметила отражение шефа в одной из стеклянных панелей перегородки. Да, он выглядит старше, намного старше своих лет. И вообще, в последние дни он как будто не может собраться. Профессор Цвайерих, образец благопристойности и работоспособности! Вдруг у него случился микроинсульт? Она слышала о таком – когда сам больной ничего не замечает, да и не может заметить: часть мозга, отвечающая за восприятие, переполняется кровью. Фрау Шеллинг не хотелось звонить жене профессора и понапрасну ее тревожить, но сидеть сложа руки еще хуже. Она молча вошла в кабинет шефа, поставила стакан у его локтя и бесшумно удалилась.
Мириам поставила поильничек у кроватки и на секунду задержалась, любуясь сыном. Конечно, банально сравнивать спящих детей с ангелочками, а в случае с Хампи это означало сильно погрешить против истины. Малыш казался ангелочком, когда бодрствовал. Во сне же он был словно дивное дитя из райского сада, словно божественное откровение. Мириам тяжко вздохнула, убрала выбившуюся прядь со лба в копну своих темных вьющихся волос. Она принесла Хампи полную чашку яблочного сока, чтобы он, проснувшись, не сразу стал ее звать. Он мог сам спокойно вылезти из кроватки, но она знала, что перво-наперво он захочет напиться соку.
Мириам тихонько вышла из детской. Ей бы еще буквально пять минут побыть наедине с собой. Надо взять себя в руки. За прошедшую ночь она совершенно измучилась. И все из-за Хампи. Нет, он не будил их с Дэниэлом – в этом смысле на Хампи нельзя было пожаловаться; но они с мужем всю ночь прикидывали, спорили и наконец решили, что все же пойдут завтра на консультацию к детскому психологу, которую организовала для них доктор Пеппард.
Дэниэл отправился на работу ни свет ни заря. На прощание, ткнувшись носом в затылок сонной Мириам, он сказал:
– Увидимся в клинике.
– Очень надеюсь, – пробурчала она в ответ.
Доктор Пеппард разделяла тревогу родителей по поводу консультации с психологом и их опасения, вдруг, несмотря на свой нежный возраст, Хампи почувствует, что оказался в каком-то страшном месте и зажмется, а может, даже впадет в панику, вдруг осознав, что он не такой, как другие дети. Но втайне куда больше доктор боялась, что супружеская пара начинает терять связь с реальностью. Доктору редко встречались такие жизнерадостные, славные детишки, как Хампи. Она очень рассчитывала на помощь Филиппа Уэстона – он виртуозно распознавал отклонения не только у маленьких детей, но и у взрослых. Если кто и мог помочь Гринам преодолеть их болезненную привязанность к сыну – а лично она, доктор Пеппард, считала ее началом крайней, маниакальной стадии, – то только Филипп Уэстон, и никто иной.
Мириам лежит ничком, лицом в подушку, одним ухом слушая радиопрограмму «Сегодня» – ведущий Джон Хамфриз как раз честил какого-то брюссельского функционера, – а другим улавливая все этапы пробуждения Хампи: сейчас он допьет сок и выдаст свой нечленораздельный призыв к мамочке.
Ждать пришлось недолго.
– Bemess-bemess-bemess! – заверещал малыш, раскачивая кроватку так, что она отчаянно заскрипела. – Bemessungsgrundlage! – наконец «выговорил» он.
– Сейчас, сейчас! – крикнула ему Мириам. – Иду, Хампи, заинька! – С этими словами Мириам еще глубже зарылась лицом в подушку. Но его лопотание все равно достигало ее ушей: «Bemess-bemess-bemessungs-grundlage!» Лучше уж быстрее подойти и угомонить его.
Примерно час спустя Мириам сидела перед туалетным столиком, устроенном в оконной нише их с Дэниэлом спальни; Хампи примостился у нее на коленях. Стояла поздняя весна, и этим чудесным утром их сад, где Дэниэл неустанно изощрялся в ландшафтном искусстве, представлял собой райские кущи в художественном беспорядке. Мириам вздохнула и притянула извивающегося сына к груди. Их жизнь могла быть такой радостной и безмятежной! А может, доктор права и они совершенно напрасно так волнуются по поводу Хампи?
– Хампи, как же я тебя люблю, любимый мой мальчик! – воскликнула Мириам и поцеловала прелестный локон у него на макушке.
Мальчик завозился в ее объятьях и потянулся к какой-то баночке на туалетном столике. Мириам взяла баночку и вложила в пухлую ладошку сына.
– Это тени «Коль», Хампи. «Коль». Ну-ка, повтори!
Хампи пристально посмотрел на удивительный сосуд. Мириам почувствовала, как сын вдруг напрягся всем телом.
– Коль, – произнес он, и тут же повторил уже с энтузиазмом: – Коль!
Мириам счастливо рассмеялась.
– Вот умница, мой Хампи!
Она поднялась со стула с Хампи на руках, ощущая его приятную тяжесть, и завальсировала с ним по комнате.
– Коль! – радостно кричал Хампи. Мать и сын кружились по комнате и хохотали. И кто знает, сколько бы это продолжалось, но неожиданно раздался звонок в дверь.
– Надо же! – Мириам остановилась. – Наверное, это почтальон. Давай-ка спустимся и посмотрим, что он принес.
Перемена в поведении Хампи была стремительной, даже пугающе стремительной.
– Поль! – взвизгнул он. – Поль-поль-поль! – Он резко выбросил ножки-ручки в стороны, угодив матери пяткой прямо в низ живота.
– Поль! – взвизгнул он. – Поль-поль-поль! – Он резко выбросил ножки-ручки в стороны, угодив матери пяткой прямо в низ живота.
Бедная Мириам чуть не выронила шалуна. Редкий момент ничем не замутненного взаимопонимания остался позади, уступив место привычному раздражению.
– Хампи, ну хватит! – Мириам с трудом сдерживала разбушевавшегося мальчика. – Ну все, успокойся, – приговаривала она, но на самом деле думала, ох, меня бы кто-нибудь успокоил.
Филипп Уэстон бесшумно, на пятках, вошел в комнату ожидания Грутонской детской психологической клиники. Это был крупный, очень полный мужчина, носивший обыкновенно мешковатые вельветовые штаны, скрадывавшие чрезмерно жирные ляжки и обвисший зад. Как многие люди больших габаритов, он словно излучал спокойствие и безмятежность. Его круглое лицо украшали симпатичные ямочки, а ярко-рыжие волосы топорщились копной, дополняя образ мультяшного доктора. Профессор Уэстон был исключительно опытным специалистом и умел найти подход даже к детям с серьезными нарушениями в развитии.
Опытный глаз профессора сразу отметил совершенно мирную атмосферу в комнате. Семейство Грин спокойно ожидало его в залитой ярким солнечным светом помещении. Мириам листала журнал, рядом с ней Дэниэл занимался чисткой ногтей с помощью одного из лезвий своего складного ножа. У их ног устроился Хампи. За четверть часа, что семья провела в комнате, Хампи и Дэниэл успели соорудить из конструктора «Брио» разветвленную железнодорожную сеть, включая разводной мост и переезд. Уже самостоятельно мальчик составил поезд, вагонов из пятнадцати, и теперь весьма ловко катил его по рельсам, издавая соответствующие звуки вроде «ту-ту».
– Добрый день, я Филипп Уэстон, – поздоровался психолог. – Вы, должно быть, Мириам и Дэниэл, а это…
– Это Хампи, то есть Хамфри, – сказала Мириам, неловко вскочив и вмиг словно ощетинившись.
– Ну что вы. – Психолог жестом усадил ее обратно и сам опустился на колени рядом с мальчиком. – Привет, Хампи, как твои дела?
Малыш оторвался от своей транспортно-логистической забавы и вопросительно взглянул на дядю в странной рыжей шапке, его ярко-синие глаза бесстрашно выдержали водянистый взгляд Филиппа.
– Besser, – с расстановкой произнес малыш.
– Бессе? – озадаченно переспросил профессор.
– Besser, – повторил Хампи с торжественной солидностью. – Besserwessi! – и с таким видом, будто дал вполне ясное объяснение, вернулся к своему конструктору.
Филипп Уэстон медленно поднялся, разогнув свои мощные колени.
– Что ж, пройдемте ко мне, – обратился он к родителям мальчика и указал на дверь в кабинет. Ни Мириам, ни Дэниэл понятия не имели, чего ждать от этой консультации, но вскоре оба были очарованы доктором Филиппом Уэстоном. Его кабинет походил на яркую уютную детскую и служил как бы логическим продолжением комнаты ожидания. Пока Хампи изучал ее, доставая игрушки из пластиковых коробок и стаскивая книжки с полок, профессор беседовал с родителями. Его стиль общения казался столь непосредственным, неформальным, что никто и заподозрить не мог, что за разговором профессор изучает их поведение – однако именно это и происходило.
Мало-помалу Филипп вывел их на откровенность. Свободная, далекая от каких-либо оценок манера собеседника заставила родителей высказать вслух самые потаенные страхи. Может быть, Хампи аутист? Или у него мозговые нарушения? Возможно ли, что в его неспособности к постижению языка сыграл роль возраст Мириам? На все эти вопросы Филипп Уэстон отвечал искренним и безоговорочным «нет».
– Что касается аутизма, тут вы точно можете успокоиться, – говорил профессор. – Ваш Хампи вступает в позитивно-эмоциональный контакт с окружающим миром. Видите, он обращается с мягкой игрушкой как с живым персонажем. Дети-аутисты не способны на участие в ролевых играх.
Более того, профессор отверг и предположения о каком-либо отставании в развитии:
– Когда он рисует, то использует два и более карандашей и уже создает узнаваемые образы. Пожалуй, я могу утверждать с высоты своего скромного опыта, что это скорее говорит об опережении, нежели об отставании в развитии. Право, мистер и миссис Грин, если мы и можем говорить об отклонении, то скорее об одаренности, чем о неполноценности.
Уделив минут двадцать беседе с родителями и одновременно незаметно наблюдая за Хампи, который неутомимо исследовал игрушечные богатства кабинета, детский психолог теперь обратился непосредственно к малышу. Он взял со своего стола поднос с большими шариками и сказал:
– Хампи, посмотри-ка, что у меня есть.
Хампи, быстро переваливаясь, направился к нему с широкой улыбкой на личике. В модном фирменном комбинезончике круглощекий кудрявый симпатяга являл собой ходячую иллюстрацию счастья и здоровья.
Филипп Уэстон взял один шарик, дал мальчику и сказал:
– Вот что, Хампи: если я дам тебе еще два шарика, – он слегка потряс подносом, – ты отдашь мне свой?
Казалось, ни секунды не размышляя над этим предложением, Хампи сунул шарик прямо в лицо психологу. Тот взял его, выбрал на подносе два других блестящих шарика и отдал их Хампи. Мальчик просиял от счастья. Филипп повернулся к родителям и заметил:
– Право, исключительная сообразительность для ребенка его возраста. – И он снова обратился к малышу: – Хампи, а если я дам тебе вот эти два шарика, ты отдашь мне взамен свои?
Хампи немного подумал, потом его синие как небо глазки засверкали от гнева. Лоб мальчика нахмурился, а пальчики крепко сжали два полученных шарика.
– Besserwessi! – запальчиво крикнул он. – Grundgesetz!
Надо отдать должное выдержке и профессионализму Филиппа Уэстона – он нисколько не был возмущен этой неразборчивой чепухой. Психолог спокойно повторил свой вопрос:
– Итак, Хампи, два твоих шарика на два моих. Что скажешь?
Хампи разжал кулачок и внимательно посмотрел на два честно заработанных синих шарика. Филипп выбрал два точно таких же блестящих шарика и протянул мальчику. Некоторое время оба участника сделки молчали, оценивая товар. Наконец Хампи принял решение. Он не спеша положил один шарик в боковой карманчик комбинезона, а второй – в нагрудный. И после этого с серьезным видом заявил психологу:
– Finanzausgleichgesetz, – затем аккуратно повернулся на пяточках и пошел дописывать каракули, от которых его оторвал психолог со своими вопросами.
Дэниэл Грин тяжело вздохнул и провел рукой по волосам.
– Ну вот, Филипп, теперь вы понимаете – таково обычное поведение Хампи. Он все время говорит… как бы сказать… Ведь это полная галиматья, не так ли?
– Хммм… – Филипп выдержал длинную паузу, прежде чем ответить. – Я согласен, на первый взгляд его речь совершенно не поддается расшифровке, но я уверен, не все так просто. Хампи явно хочет до нас что-то донести, что-то такое, что мы должны, по его мнению, понять. Он говорит, явно имея что-то в виду… Не знаю, не знаю… – покачал головой психолог.
– В чем дело? – Мириам вся подалась вперед. Она старалась казаться спокойной, но страшная тревога была написана у нее на лице. – Что вы хотите сказать? Пожалуйста, ничего от нас не скрывайте.
– Возможно, это преждевременное заключение. Я впервые сталкиваюсь с подобным случаем. Пожалуй, будь я специалистом, рискнул бы предположить, что Хампи создал некий идиолект, то есть свой собственный язык общения. Как я уже говорил, его познавательные способности чрезвычайно высоки для ребенка такого возраста. Если вы не возражаете, я бы хотел выслушать мнение коллеги.
– Что это означает? – спросила Мириам. Она была явно напугана развитием событий, тогда как Дэниэл, напротив, был заинтересован и подался вперед, весь внимание.
– Видите ли, сейчас, по чистому совпадению, в нашей клинике находится с визитом профессор Грауэрхольц. Вам сказочно повезло. Он бывший директор клиники, которая теперь базируется при институте Беттельхайма в Чикаго, кроме того, он, по общему признанию, является лучшим специалистом по линвистическо-когнитивным проблемам, как в Европе, так и в Штатах. Если он сейчас не занят, я попрошу его заглянуть к нам и перекинуться с Хампи парой слов. Надеюсь, вместе мы докопаемся до причин происхождения загадочного языка нашего героя. Вы согласны?
– Какова оценочная база объекта?
– Такая же, как обычно.
– А именно?
– А именно – у них был пакет незакрытых контрактов, а также основной фонд – номинально. Курс конвертации был один к одному, и эти средства находятся на условном депозите. Именно так, герр профессор.
– Да-да, конечно. Я в курсе. Я в курсе.
Дело шло к полудню, но Цвайерих чувствовал себя не намного лучше – скорее, наоборот. Он с трудом продрался через папку документов по «Ундервайгу» и теперь без особого энтузиазма обсуждал их со своим экспертом по капитализации, Хасселем. Слава богу, он вовремя попросил фрау Шеллинг отменить встречу с Боклином и Шиле.