Через минуту Осип нагнал его.
Руку он держал в том кармане, куда положил булавку.
«Правда, что ли, хотел отдать?» — подумал Артём с лёгким презрением.
— Вы что, не видели фитилей? — спросил он, немного остыв.
— Фитилей? — переспросил Осип и, поняв, о чём речь, ответил: — Нет, почему-то мне это не попадалось.
Слово «это» прозвучало так, будто Осип вынес на своих длинных пальцах что-то неприятное, вроде детской пелёнки.
— Ну, представьте, что «это» — мираж, — сказал Артём. — По Монжу.
— По Монжу? — переспросил Осип и, помолчав, добавил: — Нет, это не мираж.
— Вы вообще почему здесь очутились? — спросил Артём быстро.
— Меня посадили в тюрьму, — объяснил Осип.
— Надо же, как, — сказал Артём.
Они уже были возле своего Наместнического корпуса.
— Эй! — позвали, судя по всему, Артёма. — Стой-ка!
Он оглянулся и увидел Ксиву, Шафербекова и Жабру, поспешающих наперерез.
«Шесть рублей 22 копейки, полкило колбасы, шесть конфет», — вталкивая Осипа в двери корпуса, перечислил Артём про себя всё то, что мог потерять немедленно.
Не считая жизни, про которую забыл.
— Вроде бы нас, — сказал Осип, чуть упираясь у поста дневальных.
— Нет-нет-нет, не нас, — больно толкая его, шептал Артём, готовый закинуть Осипа на плечо и бегом бежать на второй этаж: учёный был тщедушен и вообще неприятно гибок под одеждою, словно сделанный из селёдочных костей.
Наклонившись над лестничным проёмом и невидимый снизу, Артём услышал грохот дверей и тут же окрик дневального.
— Куда? — спросил дневальный, поднявшись, судя по голосу, с места.
— Вот эти двое нужны… которые прошли, — быстро и чуть шепелявя, сказал беззубый Шафербеков своим гнусным голосом.
У Артёма, как припадочное, колотилось сердце.
— За мной? — спросил Осип, придерживаемый Артёмом за рукав. — Может быть, из лаборатории?
— Стойте на месте! — шёпотом велел Артём.
— Вы откуда? — спросил внизу дневальный.
— Нам нужен Артём Горяинов, — сказал Жабра.
Артём даже вздрогнул. Узнать, как его зовут, было несложно, но он всё равно испытал краткий приступ гадливости, услышав из уст Жабры свою фамилию. Одно дело, что эта мразь искала неведомо кого, похожего на Артёма, а другое, когда так. Ощущение было, словно Жабра поймал Артёма своими нестрижеными когтями за воротник.
— Мало ли кого вам нужно, идите за пропуском, — ответил дневальный.
Артём нагнулся и увидел, как дневальный подталкивает блатных к выходу.
Будто бы зная о том, что его слышат, Жабра обернулся и крикнул:
— Никуда не денешься, понял, фраер?
* * *«О чём я думаю?! — размышлял Артём ночью под крик никогда не замолкающих чаек и язвительные разговоры Осипа. — Что я веду себя как дитя?! Я же могу пойти к Галине и наговорить про Жабру, и про Ксиву, и про Шафербекова — чтоб их всех засадили в карцер… А что я могу наговорить, я же ничего не знаю? Плевать, надо спросить у Афанасьева. Или просто наврать. Наврать что-то ужасное, и эту мразь заморят в глиномялке…»
Чуть шевеля губами, Артём уговаривал себя, не слушая очередные парадоксы Осипа о скучном, ледниковом, мусорном, наносном ландшафте Соловков.
По страсти, с которой Артём убеждал себя, казалось, что всё в нём уже готово к этому шагу и с утра он немедленно отправится в ИСО…
…Но никуда Артём, естественно, не пошёл и, попивая утренний кипяток вприкуску с колбасой из ларька и морковкой из сухпая Осипа, даже не вспоминал своё ночное вдохновенное и горячечное бормотание.
В десять для всех будущих страстотерпцев соловецкого спорта Борис Лукьянович проводил разминку. Затем разбивались по группам: бегуны — бегали, прыгуны — прыгали, футболисты гоняли тряпичный мяч: настоящий им пока не выдавали — он был один-единственный. Появились два борца и дюжина богатырей, набранных со всех рот тягать гири. Гирь тоже было немного, и за ними стояли в очередь, без особой, впрочем, охоты.
Помимо борцов и тяжеловесов, команда подобралась молодая, студенческая, из горожан — поэтому и обстановка была шебутной, смешливой, много валяли дурака.
Как-то улетел мяч, а мимо проходил невесть откуда взявшийся батюшка Зиновий. Ему заорали: «Длиннополый, подай!» — но тот на мяч плюнул, и это всех несказанно развеселило. Тут же кто-то предложил ввести соревнование среди духовенства по метанию кадила — студенты снова покатились от хохота.
Артём вдруг заметил, что не смеялись только он и Борис Лукьянович.
По возрасту Артём оказался посредине остальных — все студенты были моложе его лет на пять-семь, а тяжеловесы с гирями — старше на семь-десять.
Приглядевшись, он понял, что Борис Лукьянович — тоже почти его ровесник, разве на пару лет старше. Впрочем, опыта общения с людьми, в том числе с большевистским начальством, у него было очевидно больше.
Артём мысленно признал верховенство Бориса Лукьяновича, но вида не подавал: держался достойно, как бы на равных, твёрдо за шаг до панибратства. Борис Лукьянович это, похоже, отметил, обратился к Артёму раз за мелкой помощью, обратился два, — Артём оказался точен, быстр и сметлив. На третий раз Борис Лукьянович уже перекинулся с ним шуткой, говоря об остальных на площадке в третьем лице. Артём шутку развивать не стал и посмеялся вроде от души, но в меру: так было надо, он чувствовал.
«Борис Лукьянович имеет право ставить себя чуть выше остальных, а мне незачем», — понимал Артём.
Перед обедом Борис Лукьянович ушёл, попросив Артёма последить за общей дисциплиной.
Почему бы и нет: гиревиков с борцами Артём благоразумно не трогал, а студенты сами по себе играли с удовольствием до самого обеда.
Вернулся Борис Лукьянович часам к четырём с каким-то белёсым парнем.
— Вроде нашёл тебе напарника, — кивнул на новенького, — в карцере! На Секирку только пока меня не пускают.
«На „ты“ перешёл», — не без удовольствия отметил Артём, разглядывая белёсого: до сих пор Борис Лукьянович сказал ему «ты» только однажды, когда они дрались, — но там ситуация предполагала некоторую близость.
Новоприведённый оказался на полголовы выше Артёма, в редкой неопрятной щетине, напуганный и потный.
«Неужели и я так же смотрел?» — подумал Артём, брезгливо дрогнув плечом.
— А давай ты, — предложил Борис Лукьянович, протягивая Артёму рукавицы. — Что мне-то, ты у нас боксёр.
Поглядывая на противника, Артём осознавал своё превосходство. Это было малосимпатичное, но всё равно неодолимое чувство. Белёсый ведь, скорей всего, не знал, что Артём и сам здесь второй день. Напротив, он был уверен, что попал в компанию прожжённых мастеров, давно уже снятых с общих работ. Наглядный страх белёсого усиливал ощущения Артёма, и он всем своим независимым видом подчёркивал: да, мы тут веселимся, да, я намну сейчас тебе твои ребристые бока, потный шкет.
На этот раз Артёма даже не смущало, а чуть возбуждало внимание окружающих. Гиревики первыми оставили свои гири, вскоре подошли и борцы. Футболисты ещё играли, но многие уже сбавляли бег и откровенно косились на Артёма с белёсым.
— Готовы? — спросил Борис Лукьянович.
Артём коснулся рукавицей лба.
— Висок-то ничего? — вдруг вспомнил Борис Лукьянович.
— Я буду другую сторону подставлять, — ответил Артём; Борис Лукьянович, сдержав улыбку, кивнул.
Всё произошло очень скоро: Артём пугнул слева, пугнул справа, быстро понял, что белёсый плывёт: несмотря на то что руки держит правильно и вроде бы умеет двигаться, продолжает очень бояться… ну и сунул ему, при первой нехитрой возможности, в зубы, куда жёстче, чем следовало бы.
Белёсый упал.
Чайки, и так вёдшие себя безобразно, тут вообще захохотали.
Один из студентов, подбежавших поглазеть, насмешливо ахнул, но другие не поддержали — белёсый выглядел весьма жалко.
Подниматься он не стал. Облокотившись на правую руку, стянул рукавицу с левой, зажав её край меж челюстью и плечом, — и тихо трогал варежкой губы.
У Артёма поначалу едва не свело челюсти в радостной улыбке: вот-де как я, — но он быстро понял, что радоваться тут нечему.
Борис Лукьянович помог белёсому подняться.
Артём понял, что это нужно было сделать ему.
— Ты побережнее в другой раз, — сказал Борис Лукьянович, подмигнув Артёму, и повёл белёсого в амбар.
Подмигивание немного успокоило Артёма.
«Ну а что, — сказал он себе. — Мне сказали проверить парня — я проверил…»
Но прошло ещё десять минут, и Артём неожиданно понял, какой он кромешный дурак.
«Надо было танцевать вокруг него минут хотя бы пять, а только потом уронить! — горестно и злобно отчитывал он сам себя. — А то неизвестно кого ещё найдут ему на смену!»
Борис Лукьянович, напоив белёсого водой и предложив ему поесть, вернулся.
Похлопал Артёма по плечу. Тот скривил улыбку, ничего не сказав.
— Подержи очки? — попросил Борис Лукьянович и резво вклинился в ряды футболистов.
Артёму болезненно хотелось, чтоб Борис Лукьянович вместо дурацкой забавы с мячом как-то успокоил его. Но хоть очки дал, и то хорошо.
Он гладил дужку и продолжал тихо злиться на себя.
Тут примешивалось и другое, стыдное чувство: белёсого наверняка вытащили из карцера, где, как вечно рассказывали, творилось чёрт знает что — может быть, даже из той самой глиномялки, которой пугал Жабра… У него была спасительная возможность задержаться в спортсекции — и тут Артём.
— Какая гадость! Подлость какая! — шёпотом повторял Артём, одновременно желая, чтоб белёсый доел наконец консервы и провалил отсюда.
«Куда? — спрашивал себя Артём. — Назад в карцер?»
Очень вовремя объявился фельетонист Граков, который непонятно когда и откуда пришёл.
— А ты что тут? — спросил Артём, спеша заговорить не столько из интереса к Гракову, сколько потому, что хотел отвлечься. — Тоже решил податься в олимпийцы?
— Куда там, — отозвался Граков. — Я теперь по печатной части: газета, журнал…
— В «Новые Соловки» взяли? — едва ли не всерьёз обрадовался Артём, хотя с Граковым разговаривал разве что пару раз и никаких особенных симпатий к этому молчаливому и не очень приметному типу не испытывал; чуть было не добавил: «…И Афанасьева за собой тащи, вы же из Питера оба», — но тут же вспомнил, что двое упомянутых общения избегали.
— Борис Лукьянович где? — спросил Граков. — Я по его душу. Готовлю статью о предстоящих соревнованиях.
— А вон, — показал Артём.
Борис Лукьянович, близоруко щурясь, высматривал мяч, это выглядело мило и забавно. Похоже, без очков он ни черта не видел на другом конце поля и определял мяч исключительно по скоплению весёлых студентов.
Студенты, ещё с утра отметил Артём, несмотря на своё серьёзное, хоть и насильно прерванное образование, умели ругаться небоскрёбным матом. Только Борис Лукьянович даже в запале игры выражался исключительно корректным образом.
— Ко мне? — он подбежал, чуть запыхавшийся и приветливый.
— Вот, из газеты, — подавая ему очки, сказал Артём. — Товарищ Граков.
Борис Лукьянович посмотрел на Гракова сначала без очков, а потом в очках — как бы сверяя впечатление.
— Я пишу статью о… — начал Граков, но Борис Лукьянович тут же тоскливо скривился:
— Слушайте, я не умею. Вот Артём хорошо говорит. Скажите ему что-нибудь, Артём.
«С чего это? Откуда он взял?» — удивился Артём, впрочем, довольный. Граков тут же развернул блокнот и достал из-за уха карандаш: пришлось немедленно отвечать.
— Участие заключённых в спортивных соревнованиях — это… — начал Артём очень уверенно, перевёл взгляд на Бориса Лукьяновича, тот медленно кивнул большой головой — с таким видом, словно слушал и тут же переводил про себя на русский иностранную речь, — …это не развлечение. Это отражение грамотно поставленной культурной работы Соллагерей. Отражение пути, проходимого исправляющимися, но пока ещё виновными членами общества.
— Вот! — сказал более чем удовлетворённый Борис Лукьянович в подтверждение и начал протирать о майку очки.
— Спорт — это очищение духа, столь же важное, как труд, — чеканил Артём, откуда-то извлекая сочетания слов, которыми никогда в жизни не думал и не говорил. — В спорте, как и в труде, есть красота. Спорт — это руки сильных, поддерживающие и ведущие слабых. Товарищ Троцкий говорит: «Если б человек не падал — он бы не смог приподняться». Спорт учит тому же, что и Соллагерь, — приподниматься после падения.
— Ах, красота, — по-доброму ёрничая, нахваливал Борис Лукьянович. — Это просто соловьиный сад. Артём, вы могли бы стать великолепным агитатором. Громокипящим!
«Тютчева любит или Северянина? — мельком подумал Артём, чуть зардевшийся от похвалы, сколь бы ни была она иронична. — Скорей, Тютчева. И Блока, конечно».
— Подождите, — попросил Граков, наносящий в свой блокнот каракули, явственно напоминающие хохломскую роспись, но никак не буквы. — Сейчас… Да, слушаю.
Артём изгалялся ещё полчаса, пока не кончились страницы в блокноте у Гракова.
— За вами вчера приходили в двенадцатую роту из ИСО, — сказал Граков на прощанье. — Я как раз собирал вещи, чтоб перейти на новое место… Нашли они вас?
Артём смотрел на Гракова не мигая, даже забыв ответить.
Про Галю он не вспоминал целый день.
«Пора стучать, Артём, пришла твоя пора», — пропел мысленно и, не попрощавшись с Граковым, медленно пошёл к амбару, возле дальней стены которого в прошлый раз ел сало с лимоном, — там отличное место, чтоб подумать, как теперь быть… Будто что-то зависело от его дум.
«Это тебе за белёсого», — сказал себе Артём.
«Ага, — отозвался сам же. — А когда б не было белёсого, то и Галина про меня забыла бы… Может, спросить у неё: „А разве участники спортсекции не освобождаются от обязанностей филёра и доносчика?“» — пытался развеселить себя Артём, но всё равно было не забавно.
По пути его поймал Борис Лукьянович.
— Слушай, Артём, а ты всё равно худоват что-то, — сказал он. — Давай выпишем тебе ещё и сухпай? С завтрашнего дня? Денежное довольствие — как бойцу, а сухпай — как агитатору, верно?
Больше ни с кем Борис Лукьянович таким добрым и шутливым тоном не разговаривал.
* * *«Вчера не явились, значит, сегодня прямо из кельи заберут», — предполагал Артём, чувствуя тяжесть на сердце.
Отчего-то вызов в ИСО пугал его даже больше, чем возможность встретить блатных на входе в Наместнический корпус.
«Оттого, что бесчестье страшнее смерти», — патетично произнёс Артём про себя, заранее зная, что всё это глупые слова, блажь.
По дороге в кремль Артём решительно свернул в «Розмаг» и приобрёл чугунок: «…хоть покормить себя горячим перед грехопадением».
Деньги теперь он носил при себе: это как-то придавало ему сил — возникало обманчивое ощущение свободы и весомости.
«А начнёшь стучать, — подзуживал себя Артём, — тебе ещё один паёк назначат, третий. Всегда будут рубли на кармане. Разъешься. Станешь масляный, медленный, щекастый…»
Представил, как, икая, переходит кремлёвский двор, жирный, что твой нэпман; стало чуть забавней на душе.
На главной кухне по бумаге Бориса Лукьяновича старший повар выдал ему сухпай, да ещё с капустой, с головкой чеснока, с жирами…
Повар — нестерпимо пропахший баландой, рыбой, пшёнкой и гречкой, бритый наголо, с единственным глазом мужичина — внимательно осмотрел Артёма, пытаясь на всякий случай понять, что за тип перед ним и отчего ему улучшенный паёк.
Артём подмигнул повару. Как-то было диковато подмигивать одноглазому.
«Пусть думает, что я главный лагерный стукач, — продолжал Артём насмехаться над самим собою, унося паёк, — …пусть догадается по моей наглой морде, что я отсидел своё и остался вольняшкой в монастыре из природной склонности к подлости и лизоблюдству! За это меня и кормят!»
Ни блатные, ни красноармейцы не ждали Артёма у корпуса.
Он спешил ко входу в свою роту так, словно о нём печалились в келье сорок ласковых сестёр.
…или лучше одна, и не сестра вовсе.
«Может, Галина забыла про меня? — думал Артём, хрустя капустным листом и резво, пока никто не окликнул, поднимаясь на свой второй этаж. — Или ИСО так и не сможет меня найти? Потеряют в бумагах, подумают, что заключённого Горяинова услали на дальнюю командировку, и забудут до конца срока? Так ведь бывает?»
Он готов был поверить во что угодно, лишь бы не встречаться с этой тонкогубой тварью больше никогда.
В келье на своей незастеленной лежанке полулежал смурной Осип с каким-то, без обложки, учебником.
«Осип дома», — с тёплым чувством отметил Артём, словно его учёный товарищ тоже мог послужить ему защитой. Заодно поймал себя на мысли, что говорит «дома» про эту их клеть, а вот двенадцатую роту, прежний помойный клоповник, никогда так не называл.
— Давайте-ка приготовим щи, Осип? — предложил Артём с порога.
— Вы умеете? — недоверчиво спросил Осип, облизнувшись.
Артём умел.
Облизывался Осип только в хорошем настроении, заметил Артём. В плохом, напротив, держал рот запечатанным и сухим.
Печь в коридоре уже кто-то растопил, Артём подбросил поленьев и скорей, пока не заняли место, приспособил свой новый чугунок.
Через полтора часа всё было готово.
— Водоросли штормами выбрасывает на берег, — рассказывал Осип про свою работу, держа миску обеими руками за края, словно та могла упрыгать куда-нибудь. — Образуются валы в несколько километров длиной. Они все съедобны, ядовитых водорослей нет. В Англии, Японии, Шотландии из них делают много вкусного. Конфеты, варенье, бланманже.