— Бриться и мыться будете сейчас, — сказал Горшков, будто не услышав приветствия, — а то притащили вшу к нам на островок — на хрен бы она нужна.
Следом заявился Феофан с пирогами.
Пироги были вчерашние, или позавчерашние, а то и недельные — но что с того, когда весь день на воздухе с лопатой. Все бросились есть, давясь и дыша носом, время от времени обводя округу глазами: не выросла ли поблизости из земли бутылка молока или, пусть с ней, воды.
— Озёрной попьёте сейчас, — сказал Горшков.
…К тому же пироги были не только с капустой, но и с повидлом — и, когда это повидло попало Артёму на пальцы, он даже зажмурился: где я? Кто я? Почему я жру повидло, я что, сплю?
У озера Артём и Захар быстро всё с себя поскидывали и полезли в воду, Щелкачов задумался, а индусы вообще пристыли.
Отчего Щелкачов замешкался, Артём быстро догадался: у него на шее, вокруг пояса и на щиколотках висели мешочки с нафталином и чесноком — Василий Петрович тоже так себя украшал, вшам на страх, — но пахучие обереги, кажется, помогали не очень. Артём однажды тоже такой пытался носить, но скоро решил, что съесть чеснок куда приятнее.
— А вы что, глупоглазые? — заорал Горшков на индусов. — Ну-ка, геть до воды!
Артём заплыл подальше, пить не стал — но рот водой пополоскал, в горле побурлыкал ею — три раза сплюнул — вроде как и попил.
Когда возвращался, всем уже раздали мыло, а отец Феофан ходил с бритвой по берегу, будто поджидая того, кто первый решит вернуться.
Курез-шах и Кабир-шах стояли по пояс в воде, слабо оплёскиваясь и глядя на отца Феофана с некоторым страхом.
…Первым решился выйти из воды Захар — судя по всему, купаться он не любил и быстро замёрз.
— Может, щетину я сам? — предложил он. — А ты, отец, голову?
— Небось, больше одного уха не отрежу, — неожиданно пошутил отец Феофан, и все поочерёдно засмеялись: даже Горшков, и тот улыбнулся, но дала о себе знать вчерашняя ссадина, и он тут же скривился.
«Интересно, он мысленно называет Эйхманиса „сукой“ или не решается? Или сам себя убедил, что с табурета упал по своей собственной воле?» — веселил себя Артём.
Захар без волос стал совсем пацаном, зато нос у него вырос вдвое и заострился.
— Ты не с Кавказа ли? — спросил Артём, не вылезая из воды, весь в мыле — и продолжая расторопно себя натирать.
— С-под Липцев… — ответил Захар, будто ожидая издёвки и очень её не желая. — Крестьяне мы. Но тоже на горе живём. Маленькая, но гора.
Он всё гладил голову, удивлённый своим видом: в деревнях наголо бриться было не принято — по бритой голове в былые времена определяли каторжников — и вот он им стал.
Артём почувствовал, что парень болезненно воспринял его шутейный вопрос, и больше не лез.
Глядя на то, как из воды идёт худощавый, впрочем, недурно сложенный Щелкачов, и выбредая следом, по пути оплёскивая мыло, Артём поймал себя на мысли, может, и неуместной, но всё равно явившейся: он тут был самый видный, красивый.
Надо было всего пару дней не работать и питаться пирогами с селёдкой, чтоб всякая дурь в голову полезла…
Побритый наголо Щелкачов изменился не очень — как был питерский головастый мальчик с внимательными глазами, так и остался. Разве что ушей прибавилось на голове и синюшный череп смешил.
Пришла очередь побриться и Артёму — Феофан делал своё дело ловко и бережно.
Артём всё ждал — особенно в момент, когда Феофан крепко брал его за подбородок двумя пальцами, выбривая под губой, — что тот скажет шёпотом: «А тебе, охальник и рукоблуд, за то, что ты запоганил траву возле моего окошка, я отсеку сейчас нос…» — но ничего такого не случилось.
Солнце уже теряло жар, когда Артём ополоснулся, смыл мелкие остриженные волосы и кожную шелуху с плеч, и вдруг, глянув на своё отражение в воде, едва не засмеялся в голос: такой чистотой и юностью светилось всё его лицо, такой восторг ощущало тело — что какая тут тюрьма, и при чём она тут! — если целая, до самого солнца, жизнь впереди. Солнце плавало рядом в воде, как кусок масла.
Индусы между тем всё никак не могли решиться на то, чтоб доверить свои лица и волосы бородатому монаху с лезвием. Они так и стояли в озере по пояс, покрытые мурашками и вконец озябшие.
Артём разохотился было посмаковать картину пострижения индусов, но тут, нежданный, образовался Эйхманис, трезвый и бодрый.
— Здра! — заорал Артём очень искренне — Эйхманис привычно обрубил крик рукой: умолкни.
— Ты в какой роте, Артём, я забыл? — спросил Эйхманис, и Артём, сначала ответив в какой, потом быстро — нехорошо голым говорить с начальством — натянув рубаху, уже внутри рубахи подумал, что с ним общаются уже не как с заключённым, а как с бойцом, солдатом, армейцем. «…И это просто замечательно, — думал Артём, выныривая из рубахи так ретиво, что едва не оборвал уши, — это ужасно приятно…»
— И где живёшь? — спрашивал Эйхминис. — В келье?
Артём ответил, что да, в келье, на два места, и зачем-то уточнил: с Осипом Троянским, ботаником.
— А, я знаю про него, — сказал Эйхманис.
— Он сказал, что скоро меня должны оттуда переселить, потому что он обратился с просьбой разрешить его матери приехать к нему с материка и проживать с ним в келье, — пояснил Артём, отчего-то догадавшись, что Эйхманису это будет любопытно.
— Мать в келью? — улыбчиво переспросил Эйхманис и посмотрел на Горшкова. — Как весело, — Горшков на всякий случай кивнул. — Думаю, он чего-то недопонял, — сказал Эйхманис, и Горшков снова кивнул, на этот раз куда убеждённей.
— В общем, Артём, я посмотрел на всех вас, — продолжил Эйхманис. — Будете работать при мне, задачи я объясню, ты будешь старший группы.
Артём щёлкнул бы каблуками, если б не был босым — но пятки всё равно медленно соединил и подбородок поднял чуть выше.
— Горшков, сделай ему бумагу, что он командирован в монастырь и обратно, — велел Эйхманис, на Горшкова не глядя. — А ты, Артём, получишь там обмундирование на всех и продукты. И инструменты кое-какие — там Горшков всё напишет в заявительном письме.
«Жаль, что в военных уставах не прописано, что помимо ответа „Будет исполнено!“ — можно в особо важных случаях подпрыгивать вверх, — совершенно спокойно и очень серьёзно думал Артём, — …подпрыгивать и орать».
* * *Собрался спешно, всё принюхиваясь — Феофан явно наготовил чего-то грибного и вкусного, из печи шёл важный дух.
Когда уже выходил — заявились навстречу все остальные лагерники, неся на лицах усталость от долгого смеха: Курез-шаха и Кабир-шаха всё-таки выгнали на сушу и обрили.
— Суп с грибами будет вам, каторжные, — посулил отец Феофан, тоже немного развеселившийся.
Все разом уселись за стол, в благоговейном ожидании: лица вытянулись и сосредоточились.
Артём решил остаться: ему так не хотелось лишиться обеда, что даже бритые — и оттого почему-то обрусевшие на вид — индусы не смешили.
Суп пах, как лесной концерт. Эти чёртовы грибы выросли под птичий в сто тысяч голосов гомон и теперь сами запели: их голоса струились вокруг и волновали невероятно…
Но тут объявился Горшков.
— Ты чего пристыл тут? — в меру строго сказал Артёму. — Я за тобой ходить буду?
Артём запнулся, не зная, что ответить, — хорошо, ещё не уселся за стол и не начал суп хлебать.
— Держи свою бумагу, — сказал Горшков недовольно. — Провожатый ждёт, мчи пулей.
«…В который раз хотел назвать меня шакалом, но из-за того, что я старший группы, — снова не решился, — догадался Артём и тут же посмеялся над собой: — Что-то ты слишком о многом стал догадываться, догада. Может, все твои догадки — ерунда? И всё не так, и ты — дурак, Артём?»
С красноармейцем он знакомиться не стал, сел на лошадь — и поехал следом.
Верхом, надо сказать, он катался впервые — поначалу было боязно, что лошадь окажется норовистой и Артёма сбросит наземь — вот и будет тебе тогда «старший!» — но нет, она спокойно пошла вслед за красноармейской кобылой.
Трясло, конечно, но если приспособиться, то ничего — красноармеец никуда не спешил, спасибо ему. Через несколько минут Артём успокоился.
«Как скоро ты превратишься в Бурцева, дружок? — задиристо спрашивал себя он, — Начнёшь ли бить Щелкачова лопатой по хребту?..»
…Посмеивался, но ответа до конца не знал.
Нет, конечно, он и представить себя не мог в такой ситуации, но — вдруг?
«Если, к примеру, Эйхманис попросит? — Что попросит? Ударить Щелкачова лопатой?..»
Ни к чему не придя, Артём вообще перестал думать, а только озирался и поглаживал себя по голове ладонью: это было приятное чувство.
Если по пути попадались лагерники — из числа работавших за пределами кремля, — Артём выправлял осанку, и выражение лица его становилось независимым — ему так хотелось показать, что он теперь не просто шакал, как и все, — а шакал верхом на лошади, и даже красноармеец впереди не столько охраняет его, сколько — сопровождает.
Судя по тому, что на Артёма смотрели в основном неприветливо, лагерники кое о чём догадывались. Например, о том, что этому бритому наголо парню выпал кант. Или даже фарт.
В монастырь явились уже ближе к ночи.
Артёму, конечно же, хотелось, чтоб он подъезжал, а там — р-раз, и Василий Петрович идёт, или Афанасьев — ай, как хорошо можно было бы порисоваться. Но красноармеец заставил Артёма спешиться у ворот, забрал повод и пошёл в свою сторону.
— Эй, а куда мне? — негромко окликнул его Артём.
— А я, мля, знаю, — сказал красноармеец, не оборачиваясь. — Куда приказано — туда и следуй.
Потом всё-таки смилостивился, обернулся.
— Завтра соберёшь всё, что приказали, и двинем взад. Стой на площади, как соберёшься, жди меня. До полудня должны уехать.
На воротах Артём показал своё командировочное письмо, его пропустили, и он поспешил в келью.
— Надеюсь, что мама Осипа ещё не приехала, — бубнил вслух Артём. — А то Осипу придётся спать на полу…
Постучалась самозваная мысль о том, что мама Осипа могла оказаться вполне моложавой… а что? — если, допустим, ему двадцать с небольшим, а она родила его молодой… но Артём тут же оборвал себя: мерзость какая, мерзость, прекрати.
Монастырский двор был пустым. Артём подумал и решил, что, наверное, ни разу не случалось такого, чтоб он оказался здесь совсем один.
«А вдруг все ушли? — то ли усмехнулся, то ли затаился в надежде Артём. — Осталось двое постовых, и никого нет?..»
«…И не было», — ответил сам себе.
Только две чайки вскрикивали и кружили над двором, мучимые бессонницей и мигренью.
Навстречу одинокому человеку с разных концов двора двинулись олень Мишка и собака Блэк — каждый в своей манере. Блэк — достойно, но чуть танцуя своим мускулистым телом и сдержанно помахивая хвостом. Мишка — более бестолково и поторапливаясь, словно опасаясь, что, если он запоздает, — всё вкусное достанется псу.
«…Вот и лагерники, — посмешил себя Артём, — …зайду сейчас в любую роту — а там нары полны всякого зверья. Кроты, крысы, лисы — все грызутся, дерут друг друга, обнюхивают… Кто там на воротах у меня проверял документ, я забыл уже, — и Артём всерьёз посмотрел в сторону поста. — Может, там два козла сидело, с козлиными глазами, а я и не заметил…»
Мишка и Блэк приближались.
«А у меня и нет ничего», — с привычным огорчением подумал Артём, глядя на зверьё, и осёкся, нащупав в кармане кусок пирога: не помнил даже, когда прихватил его. Вроде после бритья на озере… кажется, да… чей-то объедок лежал там — зажрались. Или не объедок, а кто-то оставил, пока брили, и Артём умыкнул, не задумываясь.
Разломил пирог, левую протянул псу, правую оленю, оба взяли поднесённое, даже не принюхиваясь. Касание звериных влажных губ осталось на обеих руках.
Артём так и пошёл в свой корпус с этим ощущением: лёгкого и чуть мокрого тепла.
Зверьё доело всё разом, олешка сделал пару шагов вослед, но понял, что ничего больше нет, и остановился, а Блэк сразу знал, что, если дают один раз и уходят, значит, всё. Благодарно дождался, пока Артём исчезнет за дверями корпуса, и пошёл досыпать.
В келье пахло кисло, Осип, как обычно, спал крепко, Артём, особенно не церемонясь, стянул ботинки, потянул с плеч пиджак — и тут его сосед неожиданно вскинулся, напуганный шумом. Артём даже застыл, так и став с полуспущенным пиджаком на руках.
— Кто? Что? — вскрикнул Осип: в глазах его гулял ужас, он не узнавал своего товарища и двигал ногами, отползая в угол. — Уходите! — то ли приказывал, то ли умолял он. — Прочь! Мне не надо этого!
— Осип! Осип! — Артём хотел взмахнуть рукой, но мешал пиджак. — Это я, Артём!
Несколько мгновений Осип пытался осознать смысл сказанного.
— Я напугался… — сказал он шепотом. — Думал: чекист.
Потом долго тёр виски.
* * *— …Сконструировал аппарат для осаждения и фильтрации йода, — рассказывал Осип с утра, под завтрак. — Большой чан с двумя фильтрами. Мешалка и труба движимы электричеством. Труба снабжена вентилятором. Знаешь, как было до этого?
— Как? — поинтересовался Артём; он всё равно ничего не понимал и лишь время от времени думал: огорошить Осипа словами Эйхманиса о том, что едва ли в келью к нему подселят мать, или не лезть не в своё дело. Кстати сказать, кому-кому, а Осипу Артём не очень хотел хвалиться своим новым назначением. Хотя всё равно с трудом сдерживался, вопреки здравому смыслу.
— До сих пор осаждение велось вручную, в бутылях, — объяснял Осип; отчего-то, говоря о бутылях, он показывал поднятую вверх морковь, которую держал в руке. — Процесс, во-первых, трудный для рабочих, а главное, вредный — пары брома, окислы азота, пары кислоты, пары йода — и всем этим люди дышали.
— Ужас, — согласился Артём и повторил. — Окислы. Пары.
— Да, — кивнул Осип, довольный, что его слышат. — А я сделал так, что запаха почти нет, усилий прилагать не надо — всё идёт само собою, — и тут же, без перехода, мелко засмеялся, немножко даже подпрыгивая на своей лежанке. — Как же я вчера был напуган! Отчего вы побрились? Вошёл кто-то без волос — как бес, — рук не видно, и — будто свисает мантия. Я думал, что пришли забрать… даже не меня, а душу.
Осип так же резко перестал смеяться, как начал.
— Ешьте морковь, — сказал Артём, кивнув Осипу на зажатый в его руке овощ.
— Мне пора, — вдруг ответил Осип и засобирался.
— А мама ваша? — не сдержался Артём. — Она скоро приедет?
— Ой, — встрепенулся Осип. — Спасибо, что напомнили. Мама уже выехала. Вам нужно зайти в ИСО и заявить о необходимости предоставления вам нового места.
Артём поперхнулся, но ничего не сказал, только в который уже раз подумал: «Вот Анчутка… К нему мама приезжает — а я иди в ИСО. Чёрта с два я туда пойду».
…Пока Артём размышлял, Осип уже ушёл, забыв попрощаться.
Артём ещё раз умылся и даже решил на себя посмотреть — в их корпусе имелось общее зеркало. Из зеркала глянул бешеными и яркими глазами взрослый, повидавший жизнь пацан — загар чуть в белую крапинку, как подсоленная горбушка хлеба, башка красивая — по Арбату б её выгулять, ох.
«Отъелся за последнее время, как волчара», — с удовольствием подумал Артём, чуть-чуть даже прищёлкивая зубами.
Он очень себе понравился.
Он был полон летних сил.
…По командировочному письму получил на лагерном складе одежду на свою группу: размер определял на глаз, ему никто не перечил, давали выбирать.
Себе, естественно, подобрал влитое: сапоги болотные, высокие, галифе с леями и гимнастёрку с раскосыми карманами.
Приоделся сразу в новое, умытый и наглый вышел на улицу с таким чувством, будто ему сейчас должны честь отдавать красноармейцы.
На радостях позабыл забрать необходимый инструмент. Вернулся на склад, получил три лопаты, кирку, топор, совок, полотно, ведро, щётку и веник — это Щелкачов заказывал.
«…Стирать землю с золотых украшений и складывать их в ведро, как рыбу», — посмеялся Артём; его всё смешило.
Ещё карандаши и бумага — для индусов с их черчением.
Со всем своим барахлом — тюк одежды, ведро, — ощетинившийся черенками лопат, чертыхающийся и попеременно что-то теряющий, еле выбрел на монастырский двор — там снова всё уронил.
Набежал Афанасьев, кинулся помогать — всё такой же весёлый, чубатый, леденец во рту, видимо, вчера хорошо раскинул святцы.
— Тёма! — пропел Афанасьев, поигрывая конфеткой в зубах. — И что, тебя ещё не убили?
— Нет, я теперь при Эйхманисе, — сразу выпалил Артём: сколько ж можно было в себе это таить.
— В качестве? — весело спросил Афанасьев и схватил себя за чуб, видимо, чтоб голова не отвалилась.
— Это, брат, секрет! — в тон ему ответил Артём, чуть дурачась.
— Но не шутишь?
— Честное соловецкое! — съёрничал Артём: ещё месяц назад ему и в голову б не пришло острить так. — А ты?
— А я тоже готовлюсь к переводу, — похвастался Афанасьев. — По театральному делу. Но ты кручёней, ты верчёней, ты вообще лихой паренёк, а? А приодет-то как? Дьявол меня разорви!
В ответ Артём только сморгнул с достоинством: да, лихой; да, разорви тебя дьявол.
— Ну, я побёг, — нарочито сковеркал язык Афанасьев. — У нас репетиция. Скоро премьера. Сам гражданин Эйхманис явится. Ты одесную от него сидеть будешь? Или ошуюю?
Артём захохотал, Афанасьев тоже — они по разу толкнули друг друга, как пацаны, и разошлись, только Афанасьев ещё раза три оглянулся.
Уже когда на некотором отдалении был, сдержанно, быстро осмотревшись, крикнул:
— А лопаты-то куда? Ведро? Ты его мыть будешь? Или зарывать?
Это уже были совсем нехорошие шутки, тем более что вокруг невесть кто бродил, но Артёму по-прежнему было всё равно: он картинно плюнул в сторону Афанасьева и отвернулся.
Там, куда отвернулся, в поле зрения как раз Ксива объявился — нёс свою отвисшую губу куда-то.