— Что она так жужжит, мама? — спросил Артём вслух.
Он открыл глаза. Никакой мамы не было.
Постучались в дверь.
Артём сел. На полу лежали болотные сапоги — так бы и порезал их на куски.
«Какого чёрта они не откроют сами, — подумал Артём, невесть кого имея в виду под словом „они“. — Дверь не заперта!»
— Кого там? — спросил он громко.
Дверь медленно — зато со скрипом — отворилась, и на пороге образовался Василий Петрович.
Артём выдохнул так, словно если не весь груз, то хотя бы часть его вдруг упала с души.
— А я увидел вас — как вы по двору идёте. И такой красивый, такой поджарый и помолодевший… Когда б вас в Москву — комсомольские барышни бы таяли… и в таких сапогах! — с порога зажурчал Василий Петрович, весь щурясь, как рыболов.
— Тьфу на них! — сказал Артём, глянув на сапоги, и снова почувствовал, как близко слёзы у него.
— Отчего же это, — удивился Василий Петрович, тоже заметив сапоги на пути у себя. — Мне бы такие очень понадобились — осень уж близится, осень, а мои развалились совсем.
Артём вдруг вспомнил — и зажмурился от душевной боли — что свою собственную одежду он сложил в тот тюк, куда засунул форму для всех остальных — и её теперь красноармеец увёз к Эйхманису. Да что ж это такое-то!
Он бросился к окну: вдруг этот Петро так и стоит во дворе? — но, естественно, нет. Олень Мишка перетаптывался на том месте.
День уже явно прошёл: белёсый соловецкий вечер наползал.
— Что такое, друг мой? — спросил Василий Петрович озадаченно. — Что вы мечетесь, как Чацкий?
Артём обернулся и некоторое время смотрел на Василия Петровича, ничего не говоря.
— Да и чёрт с ним! — решил наконец вслух, махнув рукой.
«Тебя завтра же расстрелять могут! — сказал себе Артём, — А ты о старых штанах опечалился!»
По совести говоря, он уже не очень верил в то, что его убьют: а за что? Его задержали в ИСО, он не виноват. Десятника ударил? Так он уже не десятник был, а освобождённый по амнистии бывший лагерник, к тому же пьяный.
Вся эта правота, конечно, выглядела шатко — но она же была.
— Как вы сюда попали, Василий Петрович? — спросил Артём, ещё не улыбаясь, но понемножку оживая.
— Я же ягодками то одних, то других кормлю, — готовно отвечал его старший товарищ. — Везде свои люди, без блата никак — они ж все не пойдут в двенадцатую роту за брусникой, вот я им и разношу время от времени… И тебе вот принёс, — в каждом слове милейшего Василия Петровича были разлиты ирония, и самоирония, и доброта, и лукавство, и новоявленные мудрости соловецкого жития.
Он выставил на стол кулёк смородины вперемешку с малиной — Артём и не помнил, когда ел эти ягоды.
— Можно? — переспросил он.
— Нет-нет-нет, — с деланой строгостью запротестовал Василий Петрович. — Только смотреть. Полюбуетесь — и я дальше по ротам понесу свои ягоды — вволю, чтоб подразниться, — и засмеялся. — Кушайте! Кушайте, Тёма.
Василий Петрович уселся напротив Артёма — на кровати Осипа.
Артём схватил кулёк, тут же зачерпнул горсть и отправил в рот.
Как воспитанный человек, предложил Василию Петровичу, тот, не переставая солнечно щуриться, ответствовал, подняв вверх раскрытую ладонь и несколько раз качнув ей влево-вправо.
— Как там в нашей роте? — спросил Артём, облизываясь.
— А всё как-то так, — ответил Василий Петрович, — …в тяготах и суете. Лажечников умер. Неужели не знаете? Вроде бы, когда вы лежали в больничке — тогда и умер? Афанасьева к артистам перевели. Блатные — блатуют и лютуют иногда. Кормлю их ягодами, Артём, представляете, какой позор старику? Бурцев… ну, про Бурцева вы сами всё поняли — лучше он не становится, только хуже. Китайца из нашей роты он, кажется, доконал совсем — уехал наш ходя в карцер, и с концами… Крапин — на Лисьем острове, кого-то там разводит — кажется, не совсем лисиц…
— А вы, значит, всё ягоды собираете? — спросил Артём, как бы поддерживая разговор — ему было ужасно вкусно и говорить не хотелось.
— А я всё ягоды, — согласился Василий Петрович. — А вы?..
Артём дал понять, что сейчас дожуёт и ответит, а сам подумал: «Сейчас я скажу милому Василию Петровичу, что начальник лагеря Эйхманис назначил меня старшим в поиске кладов — да-да-да, кладов! — на соловецких островах, после того, как мы с ним два дня пили самогон, — да-да-да, с ним пили самогон! — а сегодня я приехал сюда и на третьем этаже Информационно-следственного отдела во время допроса изнасиловал сотрудницу лагеря… или она меня изнасиловала. Да-да-да, разделись почти донага, на мне остались так понравившиеся вам болотные сапоги и спущенные галифе, а на ней — рубашка с закатанными рукавами, и мы неожиданно вступили в плотскую, чёрт, связь. Скажу — и Василий Петрович решит, что я сошёл с ума. И будет прав… Забыл сказать, что Галина — любовница Эйхманиса, Василий Петрович».
Прокрутив этот монолог в голове, Артём почувствовал натуральное головокружение и болезненную тошноту.
«Это ни в какие ворота…» — сказал он себе, чувствуя, как на лбу и висках разом появился бисерный пот.
Так как Артём всё не отвечал, а лишь делал странные знаки глазами — мол, ем, всё ещё ем, и сейчас всё ещё жую, а теперь глотаю, — Василий Петрович решил ответить за него сам:
— Мне казалось, вы попали… как они это называют? в спартакиаду?.. но я прохожу последние дни мимо спортивной площадки — вас там не видно.
— Да, — очень твёрдо ответил Артём, но больше ничего не сказал.
И к ягодам не прикасался, держа кулёк в руке. Рука была мокрой.
— Ну, хорошо, — кивнул тактичный Василий Петрович. — Потом расскажете. Я что зашёл: раз уж вы здесь — пойдёмте на наши соловецкие Афины? Мы сегодня собираемся. Мезерницкий, опять же, про вас спрашивал. И владычка Иоанн интересовался.
— А когда? — встрепенулся Артём.
— А вот сейчас, — сказал Василий Петрович, поднимаясь. — Вы, как я вижу, не очень заняты. Там, не поверите, будет некоторое количество пьянящих напитков. У вас есть какие-то закуски?
— У меня? — Артём полез под свою лежанку, так и не выпуская из рук кулёк с ягодами.
— Дайте я подержу, — предложил Василий Петрович.
Не глядя, Артём протянул ягоды. Следом — обнаруженные в ящике консервы.
— О, мясо-гороховые… — с интересом сказал Василий Петрович. — И ещё одни. Где вы их набрали?
— …Не помню, — ответил Артём снизу.
— Хорошо живёте, — сказал Василий Петрович.
— Хорошо, — эхом отозвался Артём.
* * *— А что, другой обуви у вас нет? — спросил Василий Петрович, когда Артём обувался. — Там, знаете ли, не очень сыро.
— Василий Петрович, прекратите, — с некоторой даже болью попросил Артём.
— Ну, как хотите, как хотите, — примирительно сказал Василий Петрович.
Встречались опять у Мезерницкого.
— Мы приветствуем вас, Артёмий, милый наш товарищ по несчастью! — шумел хозяин, обводя рукой то ли накрытый стол, то ли гостей за столом.
— Отчего же… — раздумчиво ответил Артём, разглядывая стол.
— Отчего же «товарищ» или отчего же «по несчастью»? — громко переспросил Мезерницкий.
Артём, будто ничего не понимая, но с улыбкой посмотрел в ответ: на том и закончили.
Над столом сияла радуга. Там имелись следующие напитки: лиловый денатурат, желтеющая политура, очищенный солью шерлачный лак — весь в чёрных лохмотьях. Рядом стоял неочищенный — «…на любителя», — пояснил Мезерницкий. Зеленеющий вежеталь. Цветочный одеколон для дам, хотя никаких дам не было.
— «Букет моей бабушки», — отрекомендовал Мезерницкий последний напиток.
В соловецких ларьках, между прочим, время от времени продавалась даже водка, в том числе и заключённым, по 3 рубля 50 копеек за бутылку — но на её покупку требовалось отдельное разрешение, появлялась она редко, уходила по блату, поэтому соловецкие лагерники старались обходиться своими возможностями.
— Что за праздник? — доброжелательно спросил Артём, разглядывая из-за плеча Мезерницкого, кто тут ещё есть в келье.
— Разве русские люди пьют, чтобы праздновать? — спросил Мезерницкий.
— Празднуют, чтобы пить, — с нарочитым бесстрастием сказал Граков; он привстал и подал руку Артёму.
— А владычка Иоанн нас благословит, — сказал Мезерницкий, оборачиваясь к батюшке.
— Упаси Бог, милый, — сказал владычка, улыбаясь Артёму, но разговаривая с Мезерницким. — Молю Господа, чтоб сия отрава не пошла вам во вред.
— У Мезерницкого именины, — шепнул Василий Петрович Артёму.
— Что ж вы! А я пустой, — озадаченно ответил Артём.
Василий Петрович покачал головой в том смысле, что ничего и не надо.
— Колесо истории едет мимо целых народов, а нас задело заживо, — отвечал Мезерницкий владычке. — Мы лечим раны, — и снова показал на радужный стол и покачивающиеся напитки.
— …Переехало! — в тон Мезерницкому добавил Граков, видимо, имея в виду колесо истории.
— Нас всех намотали на это колесо, — продолжал Мезерницкий, степенно кивнув Гракову в знак согласия. — Не поймёшь, где голова, где зад, руки-ноги торчат в разные стороны, один глаз вытек, другой всосало в черепушку, и он там плавает, между мозгом и носоглоткой, боясь выглянуть наружу, но!.. Но, друзья мои!
— Вы лошадь погоняете, голубчик? — ласково спросил Василий Петрович Мезерницкого.
— Нет! — очень серьёзно ответил Мезерникий. — Но ставлю разделительное — «но»! Потому что всю свою юность мы проговорили о народе. О народе — как о туземцах. О его величии и его судьбах. О его непознанности. Мы даже идею Бога, — тут Мезерницкий быстро взглянул на владычку, — познали и обрушили, но до народа так и не добрались. И вот оно! Состоялось место встречи! Место встречи народа — и Серебряного века! Серебряный век издыхает, простонародье — просыпается. Что мы должны сделать? То, что не сделали толстовцы и народники, — вдохнуть дух просвещения в туземные уста и — уйти с миром.
— Мировоззрение Мезерницкого несколько противоречиво, — с мягкой улыбкой сказал Василий Петрович. — Не далее как в позапрошлый раз он говорил, что аристократия, и даже ясней выражаясь — белогвардейцы и каэры, — в силу своего естественного превосходства способны постепенно заменить большевиков. По той простой причине, что большевики мало что умеют, а раздавленная и обесчещенная аристократия умеет всё — что легко доказать, наблюдая управленческие кадры Соловецкого лагеря, где, как выражался Мезерницкий, одни «наши».
— …Да, всё меняется, — согласился Мезерницкий. — Человек меняется, я меняюсь, идёт постоянный обмен веществ, целые народы меняют кровь на кровь, око на око, огонь на огонь — что вы хотите от меня? Всё течёт! Я тоже теку.
Произнося речь, Мезерницкий исхитрялся глазами показывать Артёму на напитки: этот? Или этот? Что предпочтёте?
— Да любой! — сказал Артём вслух. — Всё одно!
— Не скажите, — ответил Мезерницкий и налил Артёму что-то зелёное.
— Я одного не понял, — сказал Василий Петрович. — Отчего ж дух просвещения надо вдохнуть именно здесь? Неужели ж нет другого, более удобного места в России?
— Нет! — уверенно и даже чуть тряхнув головою, ответил Мезерницкий. — Здесь мы — уста в уста. Там красноармеец, пролетарьят, беспризорник — любой из них убежит, спрячет голову матери или жене в подол, в мох, в корневища — как ты его лицо обернёшь к себе? А здесь — всюду его лицо, куда ни дыхни.
— Вы ведёте разговор… как акробат, — с некоторым, впрочем, добрым разочарованием сказал Василий Петрович.
— Здесь происходит исход не только Серебряного века, — будто бы не услышав, а на самом деле отвечая на сказанное, говорил Мезерницкий. — Здесь заканчивают свой путь последние Арлекино. Последние денди. Взгляните, к примеру, на эти болотные сапоги, — и Мезерницкий указал на сапоги Артёма, одновременно чокаясь с ним.
— Прекратите, слышите, — с улыбкой попросил Артём, удивлённо чувствуя, что краснеет. — Я не нарочно…
— Хорошо, хорошо, — поспешно согласился Мезерницкий и поискал глазами, кого бы привести в качестве примера: владычка Иоанн не очень подходил. Граков — тоже нет. Василий Петрович… увы.
Пример явился, как заказывали.
Артём сразу вспомнил, кто это и как его зовут — Шлабуковский, артист. Это он лежал с лихорадкой в больнице и объяснил Артёму, что ему который день ставят градусник с чужой температурой. Вернее сказать — с его, Шлабуковского…
Но это был другой человек! Во-первых, он был в чёрных перчатках с белыми стрелками. Во-вторых, с тростью. В-третьих, в ботинках с замшевым верхом и отличных, от портного, брюках. Наконец: в твидовом пиджаке.
— Вы опять вынесли на себе весь театральный реквизит, душа моя, — сказал Мезерницкий.
Шлабуковский равнодушно, со скрытым весельем отмахнулся. Похоже, он тоже узнал Артёма.
— Ну, что, спа́ла температура? — спросил Шлабуковский.
— У нас же общая температура, — ответил Артём. — Судя по вам, спа́ла!
Шлабуковский почти беззвучно захохотал, кажется, очень довольный шуткой. Артём никогда не видел такой смех — неслышный, но заразительный.
— Шлабуковский, прекратите ваш припадок удушья; когда вы наконец научитесь смеяться вслух, — донимал его Мезерницкий, но, похоже, они были настолько дружны, что вправе были не обращать друг на друга внимания.
— У вас там шарлотка подгорает, — сказал Шлабуковский с большим достоинством и поставил трость в угол, положив сверху перчатки.
— Чёрт! — сказал Мезерницкий по поводу шарлотки; владычка Иоанн перекрестился, Мезерницкий выпил залпом свою дрянь, Артём понял, что ему тоже пора, но спросил у Шлабуковского: «А вы?» — тот оглядел стол и ответил: «Чуть позже!» — с таким видом, словно через семь минут должны будут принести его любимое шампанское 1849 года.
Артём выпил. Чувство было такое, словно ему плеснули в рот и заодно в глаза краску, перемешанную с кислотой, — это не глоталось, но жгло и душило.
Некоторое время он пребывал в лёгкой уверенности, что сейчас умрёт.
Открыл рот, попытался выдохнуть: воздух исчез.
Чудом появился Мезерницкий, будто знавший заранее, чем дело закончится, — в руках он нёс сразу четыре кружки ячменного кофе.
— А вот, а вот, — засуетился он около Артём. — А запить. А остыл уже.
Артём скорей сделал глоток: разбавил краску.
Но, удивительно, воздух едва начал проникать, а на душе уже становилось теплее и будто бы чище.
Владычка Иоанн смотрел на него, как на родное дитя, и, едва Артём вздохнул — батюшка и сам задышал.
Он обладал удивительным качеством — ни с кем не разговаривая, поддерживать всякий разговор: настолько полным понимания и вовлечённости был его взгляд.
Мезерницкий опять ушёл и вернулся с блюдом, на котором располагалось что-то пышное и очень ароматное, несмотря на то, что чуть подгоревшее, — видимо, та самая шарлотка.
— Бог ты мой, а я и не поверил, — всплеснул руками Василий Петрович. — Думал, шутка. Как же вы её приготовили, голубчик?
— На Соловках, как мы знаем, возможно всё, — отвечал Мезерницкий, ставя блюдо на стол, который поспешно пришлось освобождать — бутылки и склянки разноцветно зависли на вытянутых руках гостей, по-птичьи подыскивая себе место, — и лишь когда всё спиртное и съестное обрело некоторый покой, честно рассказал: — Купили сушеную дикую грушу, Василий Петрович — уже полдела. Нашли масло и повидло. Тюлений жир. Наконец, чёрные сухари. И вот вам — угощайтесь. Артём, ещё по одной? Тут все непьющие.
— Под шарлотку я всё-таки рискнул бы, — сказал Василий Петрович.
— Ну так рискнём! — сказал Мезерницкий и налил себе с Артёмом по второй, а Василию Петровичу — прорывную.
— Артём, — сказал Василий Петрович чуть патетично, хотя в глазах его было наглядное лукавство, — мы с вами столько…
— …Ягод съели, — подсказал Артём.
— Да, — согласился Василий Петрович, будто бы даже охмелевший заранее. — И ни разу ещё не выпили. Непорядок!
— Выпьем не раз ещё, — сказал Артём, тоже немного — насколько умел — расчувствовавшийся.
— Думаете? — очень серьёзно спросил Василий Петрович, словно Артём знал нечто, ему неизвестное.
— Думает! — ответил за него Мезерницкий, уставший их ждать со стаканом в руке. — Ergo bibamus! — и сам себе перевёл с латыни: — Следовательно, выпьем!
И выпил.
Артём во второй раз потерял воздух и снова застыл в его ожидании. Василий Петрович на удивление легко перенёс употребление ещё более, казалось бы, злого, в чёрных лохмотьях напитка, и поспешно искал младшему товарищу кружку ячменного кофе, заодно самовольно отломил ему — но не себе! — кусочек ещё не тронутой шарлотки.
Тем временем Мезерницкий заставил всех на минуту задуматься.
— Знаете ли вы, мои образованные друзья, что выражение «ergo bibamus» — «следовательно, выпьем» — позволяет прекратить любой спор и любую фразу превратить в тост?
Артём сначала выпил глоток кофе, а потом уже попытался осознать смысл сказанного. Внутри его песочными волнами осыпалось сознание и подступал тяжёлый хмель.
— Граков, будешь пить? — спросил Мезерницкий как бы в качестве примера, подтверждающего его слова.
— Вы же знаете, я не пью, — сказал Граков чуть напуганно.
— …Я не пью, ergo bibamus! — завершил Мезерницкий и действительно ещё разлил по одной.
— Милый ты мой, дай же ты ребёнку отдышаться, как с цепи сорвался! — не удержался тут владычка Иоанн.
— Да! — осушив третью, воскликнул Мезерницкий. — Именно!..С цепи сорвался, ergo bibamus!
Все захохотали, и владычка тоже тихо засмеялся, прикрывая глаза рукой.
— Так решительно не получится разговаривать, — пожаловался со слезой в лукавом голосе Василий Петрович и, естественно, тут же попался на крючок.