Артём схватил себя за голову, чтоб она не лопнула.
— Идио-от! — пропел он. — Идиот! Какой ты идиот! Твоя привычка ни о чём не думать и жить по течению — убьёт тебя! И ладно бы тебя — она убьёт её!
Что-то надо было делать. Это тебе не снег граблями разгрести. Вчерашние страхи показались дурацкими, детскими… Какие следы на снегу, когда затевается такое! Такое — что? Злодеяние? Но Артём не считал это злодеянием — он ни минуты не сомневался в том, что лагерники имеют право сбежать — их тут убивают — они бегут прочь, чтоб попытаться пожить — кто им запретит?
Но — Галя? Как же быть с Галей? Она же наверняка сделала тут много кому зла — её точно захотят убить. Те, кого она сделала сексотами, — они захотят. Те, кого она отдала своему… как его?.. Ткачуку, который выбивает зубы? Могло такое быть? Или она наврала Артёму про это?
Да какая разница — её всё равно застрелят, зарежут, заколют, затопчут.
«Как поступить? — в лихорадке думал Артём. — Сказать Гале, что затевается побег? Чтоб всех арестовали и расстреляли? Ужас. Это просто ужас. Об этом даже думать нельзя».
Сказать Гале, что им нужно срочно вернуться на Лисий остров? И что, она послушает?
Сказать Афанасьеву, чтоб не смели убивать Галю?
— Ха! Ха! Ха! — вслух, отчего-то вспомнив Шлабуковского, ответил себе Артём.
Бурцева убить? Позвать его к себе в келью и задушить?
Бред, бред, бред, что за бред.
В дверь постучали, и она тут же отворилась. На пороге стояла мать Троянского.
— Извините, конечно, не моё дело, но к вам приехала мама, — сказала она. — Её сюда, в монастырь, не пускают, только мне Фёдор Иванович дал пропуск. А вы можете получить в Информационно-следственном отделе пропуск на выход к матери. Всех, приехавших на свидание, селят в бараке неподалёку от монастыря. Можно даже получить разрешение на то, чтоб переночевать с роднёй. У них там отдельные комнаты.
Артём несколько раз кивнул головой: хорошо, хорошо, хорошо. Понял, понял, понял. Хорошо-хорошо-хорошо.
Дверь закрылась.
«Ещё мать, ещё мать, ещё мать», — подумал Артём, изо всех сил сжимая башку.
* * *Когда объявили вечернюю поверку, он хотел затаиться и не идти, но явился незнакомый дневальный, наорал матом, даже порывался ударить. Артём смотрел на него чуть удивлённо: совсем, что ли, с ума сошёл?
«Сейчас поломаю его на части и засуну в ящик для съестных припасов», — прикинул устало, ленивым движением уклоняясь от руки замахнувшегося дневального.
Про Галю Артём ничего не придумал — да и как бы он с ней поговорил: пойти в ИСО и приказать: «Позовите мне Галину»? Ему бы там точно дали в зубы.
К матери он тоже не пошёл; впрочем, он сразу знал, что их встреча не случится.
Построение было общим, для всех рот.
Лагерники томились. Благо, снова чуть затеплело, и вчерашний снег позабылся, как некстати приснившийся.
Над головами летали молодые чайки. Редкие старые чайки, которые должны были их сегодня-завтра увести на юга, подальше от сошедшей в этом году с ума соловецкой природы, ходили по двору и не тратили сил.
Артём никого толком не знал из той роты, в строю которой стоял, заняв наугад место во втором ряду.
…Да и в остальные роты вглядываясь, тоже видел много новых лиц — наверное, нагнали за то время, пока он был на Лисьем острове.
Попробовал найти в двенадцатой роте Василия Петровича, но сразу наткнулся на Ксиву — и Ксива тоже его видел, скалился…
Артём отвернулся.
«Зачем Галя меня вытащила сюда? Что мне делать тут?» — ещё раз спросил он себя, но совсем слабо, будто осипшим, севшим голосом и заранее зная, что ответа не будет.
Кто-то пытался разговаривать, тут же прибегали то отделенные, то взводные, взлетали дрыны — били от души, злобно, стараясь.
«Порядки стали построже», — понял Артём: он видел всё это как бы со стороны и никак не мог поверить, что он такой же, как все остальные лагерники. Нет, он оказался здесь случайно, и место его на маленьком острове, с Фурой на крыше, с Крапиным и с лисьим поваром из притона… «Надо же, — часто вспоминал Артём, — Крапина посадили за то, что он целый притон перестрелял, а теперь вот… с таким же делягой живёт бок о бок».
Артём вздрогнул, снова вспомнив, где он, и посмотрел в сторону Никольских ворот, до которых было так недалеко — минута. И езжай себе в свою избушку, только б лодку раздобыть.
Один раз вдоль строя прошёл Бурцев, надменный и ни на кого не смотрящий.
Галины не было.
Простояли они уже целый час. Многие пытались дремать на ногах, плечом привалившись к соседу. Но смотрящим за порядком и это не нравилось, снова кому-то досталось дрыном, и кто-то вскрикнул от неожиданности, и крик был такой жалкий, что в строю засмеялись: забавно же, когда человеку так неожиданно больно.
…Часа через полтора с лишним появился Ногтев, Артём никак не мог рассмотреть его — уже заметно стемнело.
Начлагеря громко поприветствовал соловецких лагерников.
— Здра! — проорали они вразнобой.
Артём не кричал.
Ногтев, видимо, оказался недоволен приветствием, махнул какому-то чекисту, тот вместо него поздоровался с лагерниками ещё раз. «Здра!» — проорали они снова, получше, — два, — «Здра!», — три, — «Здра!» — взлетели все чайки, что были на дворе, отделенные бегали вдоль строя, выглядывая, кто голосит без должного старания, Артём на всякий случай начал открывать рот и шёпотом выцеживать «Здра…» — а если сексоты рядом?.. плевать, всё равно он тут не задержится… но на десятый раз и Артём решил покричать, на двадцать какой-то у всех вышло совсем хорошо, ещё дюжину раз гаркнули для закрепления и с приветствием закончили.
Так устали, что хоть спать ложись на площади.
Пошёл третий час поверки.
Ногтев вразвалку двигался вдоль рядов, время от времени указывая нагайкой на кого-то: тогда лагерников за шкибот вытаскивали из строя и сразу уводили. Видимо, кому-то немедленно полагался карцер за проступки, ведомые одному начлагеря.
— Выше бороду, поп, скоро Бога увидишь, — напутствовал Ногтев батюшку Зиновия, отправляемого на общие работы.
Зиновий часто моргал и что-то пришептывал.
Дошла очередь до второй роты.
Артём решил не смотреть на Ногтева. Смотрел в затылок стоящего впереди лагерника.
— Кто здесь едет в бесконвойную командировку? — басовито спросил Ногтев.
Троянского вытолкнули из строя. Потом больно ткнули в спину, и он, наконец, сказал:
— Я.
«Ай ты, и Осип здесь…» — только узнал Артём, но на бывшего соседа по келье смотреть тоже не стал. Застыл недвижимо и не дыша, чтоб его никто не заметил, не различил, не запомнил.
— Не вернёшься к седьмому ноября — расстреляем в роте каждого десятого, — сказал Ногтев Троянскому прямо в лицо. — Осознал?
Троянского снова ткнули в спину, но он никак не мог вспомнить, на какую букву начинается положенный ответ, и они высыпались из него вперемешку, перепутанные и очень быстрые:
— Вы… бз… Да!
Ногтев пошёл дальше, от роты к роте, с прибаутками и матерком, но вместе с тем скучно и муторно верша свой суд — от всего этого веяло тоской и душевным блудом.
Покорный и прибитый вид лагерников говорил о том, что подобные сегодняшнему осмотры и перетряски лагерного состава случаются уже не в первый раз.
«…Такой наверняка может стрелять из нагана по только что прибывшему этапу», — вдруг вспомнил Артём.
На четвёртом часу к охвостью ногтевской свиты присоединился встревоженный пилот, при первом же случайном взгляде начлагеря стеснительно показавший на часы.
Скомандовали расходиться.
Некоторое время все ещё стояли: не шутка? Обратно в ряды дрынами не погонят?
Наконец, не узнавая свои ноги, лагерники, путаясь и толкаясь, пошли по своим ротам.
Артём тоже, пытаясь быть незаметным и торопясь, двинулся в сторону кельи: видеться с Ксивой и Шафербековым он не имел ни сил, ни желания, но ещё не знал, как будет разбираться с Троянскими — придут они последнюю ночь ночевать или нет.
На входе в роту его поймал дневальный за рукав:
— Горяинов? Тебе велено идти в ИСО, — информационно-следственный отдел он называл — «исос», подцепляя последнее «с» со стеснением, будто догадываясь, что эта буква там не нужна, но не зная, как закончить слово на гласную.
«Что там ещё? — слегка передёрнуло Артёма. — Ведь не Бурцев же?.. Ведь ни в чём я не провинился?..»
«Ни в чём, конечно, — по привычке отвечал сам себе, — разве что давно заработал остаток срока досидеть на Секирке…»
В ИСО, против обыкновения, горели несколько окон: то ли въедливость Бурцева заставила его новых коллег работать больше, то ли новый начлагеря по новому спрашивал; а может, и то и другое.
Назвался дежурному; от волнения чуть мутило.
Вышел красноармеец проводить лагерника наверх.
В ИСО, против обыкновения, горели несколько окон: то ли въедливость Бурцева заставила его новых коллег работать больше, то ли новый начлагеря по новому спрашивал; а может, и то и другое.
Назвался дежурному; от волнения чуть мутило.
Вышел красноармеец проводить лагерника наверх.
Второй этаж, третий. Всё, Галин кабинет.
Открыли дверь, спросили: «Разрешите?» — и втолкнули Артёма.
Галя сидела за столом.
Глядя сейчас на неё, он снова забыл и думать о том, что это всё та же женщина, которая…
В комнате было тускло: белые ночи и белые вечера закончились, одной слабой лампочки на помещение не хватало.
Артём никогда не был тут так поздно.
— Тварь, ты почему не идёшь к матери? — сразу раздался вопрос; говорила Галя сквозь зубы, словно с трудом выпуская слова на волю. — Шакал! У тебя совесть есть?
«Что ты рот-то не можешь раскрыть, — думал Артём, щурясь. — Я ведь знаю, как он у тебя открывается…»
Он по-прежнему стоял у дверей.
— Сядь на стул, — сказала Галя и сама встала при этом.
Он прошёл к её столу и заметил, что под стеклом теперь не было ни одного портрета вообще — только какие-то бумаги с записями. Почерк у неё был красивый и очень понятный.
«Жаль, не могу прочитать кверху ногами, — почти всерьёз огорчился Артём. — Вдруг там написано: „Уточнить дату расстрела Горяинова“ — и три вопросительных знака».
Галя выпила воды — успокаивалась.
— Тебе что, стыдно, Тём? — спросила она совсем другим голосом. — Перед матерью?
Ему — до физической тошноты — не хотелось об этом говорить. Он и помнить-то этого не желал — и не вспоминал ни разу за все свои Соловки.
И приезд матери был не нужен ещё потому, что это сразу было и воспоминанием, и эхом — а зачем оно?.. зачем она?..
Но и не отвечать на Галин вопрос было нельзя, тем более в её кабинете, где в одном из шкафов лежало его дело и, наверное, все доносы на него, которых давно хватало на то, чтоб одну огромную жизнь пересекла одна маленькая смерть.
— Нет, не стыдно, — сказал он, ощутив, что слюны нет во рту, и слова его сухие и растрескавшиеся.
— А что? Как это случилось?
Артём проглотил слюну — о, неужели она не понимает неуместность таких вопросов и всего этого душевного разговора в тюрьме, в её кабинете, где людям, быть может, ломают позвоночники и отбивают внутренности…
— Мы с матерью… и с братом… вернулись домой… С дачи. Брат заболел, и мы приехали в середине августа, неожиданно, — начал он говорить так, словно это была обязанность и с ней надо было поскорее покончить. — Я вошёл первый, и отец был с женщиной. Он был голый… Началась ругань… крики, сутолока… отец был пьяный и схватил нож, брат визжит, мать полезла душить эту бабу, баба тоже бросилась на неё, я на отца, отец на баб… и в этой сутолоке… — Здесь Артём умолк, потому что всё сказал.
— Ты убил его из-за обиды за мать? — ещё раз переспросила Галя, хмуря брови.
Артём снова сделал болезненную гримасу, словно света было не мало, а, напротив, очень много, больше, чем способно выдержать зрение.
— Эта женщина… Мне было не так обидно, что он с ней… Ужасно было, что он голый… Я убил отца за наготу.
Артём вдруг расставил пошире колени и выпустил прямо на пол длинную, тягучую слюну и растирать не стал.
Галя посмотрела на всё это, но ничего не сказала.
Ей воистину было нужно понять Артёма.
— У тебя в деле ничего нет про женщину, — сказала она тихо.
— А я не сказал на следствии, что там была женщина, — ответил Артём, и Галя вскинулась на своём кресле: как так? вы что? — И мать не сказала: ей было бы стыдно… перед людьми. Она глупая у меня.
— А у тебя-то есть соображение? — спросила Галя, расширяя глаза; Артём, естественно, понимал, в чём дело: когда б они с матерью сказали, что там была женщина, это могло бы изменить исход дела. Он только не хотел говорить Гале, что стыдно было не только матери — стыдно было бы и ему: только не перед людьми. А вот перед кем — Артём не знал. Может, перед убитым отцом?..
Не было ответа на этот вопрос, да и кому он был нужен? Артёму точно нет.
— Есть, — ответил он Гале, чтоб завершить разговор.
Он всё размышлял, стоит ли говорить сейчас про все эти белибердовы россказни Афанасьева.
На вечерней поверке, при виде Ногтева, Артёму вдруг показалось совершенно немыслимым то, о чём говорил рыжий на Лисьем острове. Какой захват оружейных складов? Какой побег? Всюду вооружённые красноармейцы. За начальником лагеря ходит целая кожаная свита с пёсьими глазами. Сейчас Бурцев достанет свой револьвер и возьмёт их в плен? Дурь какая-то!
Завтра с утра пароход уедет и, кстати, увезёт Троянского — и нечего будет захватывать заговорщикам, — и всё, что так пугало и мучило Артёма, окажется фантазией рыжего сочинителя, у которого мозги продуло на соловецких сквозняках.
Но хотя бы про Бурцева надо сказать — что он всё знает про них.
И ещё не забыть про Авдея Сивцева и Захара, чтоб она придумала что-нибудь и отпустила обоих.
С чего начать-то?
— Галя, тебе надо знать… — начал Артём и тут же, ошарашенный выстрелами где-то то ли совсем поблизости, то ли этажом ниже, вскочил, уронив табуретку…
— Сидеть! — крикнула ему Галя, скорей по привычке, как кричала многим, попадавшим к ней в кабинет.
«Всё-таки началось! — запрыгало в голове у Артёма. — Они всё-таки решились!»
— Галя, стой! — крикнул он ей, побежавшей к дверям. — Это побег! Это заговор!
— Заткнись! — оглянувшись на него с искажённым лицом, почти сорвавшись на визг, крикнула, как клюнула ему в лоб, и вышла в коридор.
В коридоре на разные голоса, словно на пожаре, орали чекисты.
— Тут он! Тут! Готово!
— Убит?
— Убит?
— Убит, что ли?
— Раненый! Чуть, сука, не попал в Ткачука!
Артём несколько раз прошёлся по комнате: а ему что? А ему куда? А он за кого?
Через минуту вернулась бледная, но спокойная, с потемневшим взором Галя. Убрала наган в ящик стола.
— Бурцева арестовали в его кабинете. Он отстреливался. Теперь пошли по ротам — кого-то ещё будут брать под арест. Я ничего не знаю об этом. Пересиди ночь в келье, завтра отправлю тебя на Лисий. Сейчас я красноармейца вызову.
* * *Красноармеец проводил только до выхода из здания Информационно-следственного отдела.
Пахло оружием, порохом, нервозностью, бешенством, страхом, выбитой пулями извёсткой.
Всякий пробегавший навстречу чекист взглядывал Артёму в лицо, будто в нём подозревали задержанного заговорщика.
— Надо забрать все дела из его кабинета, — озабоченно говорили между собой двое поднимавшихся вверх. Артём догадался, что речь идёт о Бурцеве и всех собранных им материалах.
Афанасьев был прав, прав, прав.
Чекистов в здании оказалось неожиданно много, словно они повылезали из шкафов, из-под столов, из-под диванов, где прятались.
— Это кто? — спросили у красноармейца внизу очередные черти в кожаных тужурках.
Артём вздрогнул. Чекисты искали, кого бы им убить.
— С допроса, велели отпустить, — ответил красноармеец.
Его вытолкнули во двор.
В Преображенском стоял крик, словно туда забрались обезьяны и теперь их гоняли плётками по нарам и стенам.
Блэк, припадая на передние лапы, истошно лаял в сторону собора.
По двору иногда пробегали красноармейцы.
Артём заспешил в сторону Наместнического корпуса, но оттуда ему навстречу за волосы вытащили священника, и внутри здания кто-то орал, словно человеку зажали самые больные чресла дверью… а может, так оно и было.
Чекист, тащивший священника, был пьян — не отпуская волос из кулака, он проблевался на камни двора и через эту зловонную лужу потащил своего пленника дальше. Длинная борода батюшки была неестественно вывернута и зримо тяжела, словно состояла не из волоса, а была некой бескостной частью тела.
Артёма проняла догадка: вся борода была в крови — полна кровью, как намыленное мочало. Кровь текла изо рта, из носа, со лба, из ушей.
Сделав шаг назад, Артём оглянулся в болезненной и вялой нерешительности: куда идти? В корпус нельзя — там убьют и не спросят, кто ты и кому дышал в затылок прошлой ночью.
Отчего он не пошёл к матери? Спал бы сейчас у неё на коленях.
«Дровяной двор!» — подсказал ему кто-то, и он доверился.
Вдоль стен, избегая света фонарей, Артём побежал к дровяным складам, дыхание сразу сбилось, он дышал как плакал.
Ему казалось, что земля накренилась, и Соловецкий монастырь, как каменный тарантас на кривых колёсах, несётся с горы и сейчас ударится об ужасную твердь, и всё рассыплется на мельчайшие куски, и это крошево без остатка засосёт в чёрную дыру.
…Полез между поленниц, сдерживая сип, рвущийся из глотки.
Дрова были длинные — для монастырских печей, расцарапал щёку, нахватал заноз полные ладони, забрался как можно дальше и стих там, видя одну звезду над головой.