Театр Шаббата - Рот Филип 20 стр.

— Но все равно всегда был чужим, всё превращал в фарс.

— Всё?

— Ты-то? Конечно. Послушай, ты даже саму смерть превращаешь в фарс. Есть ли на свете серьезнее занятие, чем умирать? Нету. А ты хочешь и это превратить в фарс. Даже убить себя с достоинством не можешь.

— Ты требуешь слишком многого. Не думаю, что тот, кто кончает самоубийством, убивает себя «с достоинством». Не верю, что такое возможно.

— Ну так подай всем пример. Сделай так, чтобы мы тобою гордились.

— Но как, мама?

Около сервированного для него завтрака лежала довольно пространная записка, начинавшаяся словами «ДОБРОЕ УТРО!». Заглавными буквами. Записка была от Нормана. Набрано на компьютере.

Мы ушли на работу. Заупокойная служба по Линку начнется в два. Часовня Риверсайд на 76-й улице. Увидимся там. Мы займем для тебя место. Уборщица (ее зовут Роса) придет в девять. Если хочешь, чтобы она тебе что-нибудь выстирала или выгладила, просто попроси ее. Я все утро в офисе (994-6932). Надеюсь, после сна тебе немного лучше. У тебя сильнейший стресс. Я бы хотел, чтобы ты поговорил с психиатром, пока ты здесь. Мой врач не гений, но он толковый. Д-р Юджин Гроббс (фамилия — не очень, но свое дело он знает). Я связался с ним, и он сказал, что ты можешь позвонить ему, если захочешь, сегодня днем. Пожалуйста, отнесись к этому серьезно. Меня он вытащил из летней депрессии. Возможно, он посоветует тебе какие-то лекарства — или просто поговорит. Ты в неважной форме, и тебе нужна помощь. ПРИМИ ЕЕ! Пожалуйста, позвони Юджину. Мишель передает привет. Она тоже будет на заупокойной службе. Мы надеемся, что ты пообедаешь сегодня с нами. Дома, тихо, только втроем. Думаю, тебе стоит остаться у нас, пока не встанешь на ноги. Кровать и комната в полном твоем распоряжении. Мы с тобой старые друзья. Друзей у нас осталось не так много.

К записке был прикреплен белый конверт. Пятидесятидолларовые купюры. Не шесть, которые покрыли бы стоимость чека с совместного счета, а целых десять. У Микки Шаббата теперь было пятьсот баксов. Достаточно, чтобы заплатить Дренке за секс втроем, если бы Дренка могла… Но она не может, а так как Норман, скорее всего, не намерен обналичивать чек Шаббата — возможно, он уже порвал его, чтобы у Розеанны не отняли ее кусок пирога, — Шаббату нужно всего лишь подсуетиться и выписать новый чек на триста долларов, а потом найти место, где обналичивают чеки и берут десять процентов комиссионных. Все это вместе дало бы ему семьсот семьдесят. Причин для самоубийства вдруг убавилось процентов на тридцать, а то и на пятьдесят.

— Сначала ты устраиваешь фарс из самоубийства, а теперь — снова из своей жизни.

— По-другому я не умею, мама. Оставь меня. Замолчи. Тебя не существует. Призраков не бывает.

— Неправда. Только призраки и бывают.

Потом Шаббат насладился обильным завтраком. Он не ел с таким удовольствием с тех пор, как заболела Дренка. Он почувствовал себя почти всесильным. Пусть Розеанна забирает триста долларов себе. Зато ложбинка на кровати Деборы — теперь его ложбинка. Мишель, Норман и доктор Гроб поставят его на ноги.

Гроббс.

Набив живот, как чемодан, у которого уже молния не застегивается, он прогулялся по комнатам своей походкой старого моряка, осмотрел ванные, библиотеку, сауну; открыл все шкафы, изучил шляпы, пальто, ботинки и туфли, стопки постельного белья, груды разноцветных мягких полотенец; побродил по холлу со стеллажами красного дерева, на которых стояли только самые лучшие книги; восхитился коврами на полу, акварелями на стенах; внимательно рассмотрел всю элегантную обстановку дома Коэнов — лампы, утварь, дверные ручки, даже ершики для унитазов — все это оказалось ни больше ни меньше, как от Бранкузи. Он жевал твердую горбушку ржаного хлеба грубого помола, щедро намазанную «Лита Скарлет» по 8.95$ за банку, и притворялся, что дом принадлежит ему.

Сложись жизнь по-другому — все было бы иначе.

Липкими от джема пальцами Шаббат залез напоследок в ящик стола в комнате Деборы. Даже у Сильвии они были. У них у всех есть. Просто надо найти, где они хранятся. Ни Яхве, ни Иисус, ни Аллах не в силах вытравить у молодежи интерес к полароиду, с полароидом ведь такая потеха. Даже Глории Стейнем[21] это не под силу. Яхве, Иисус, Аллах и Глория — против этого интимнейшего зуда, этого сладкого трепета… Нет, при таком раскладе я не поставлю на Глорию и этих трех парней.

Ну, так где же ты их спрятала, Дебора? Горячо или холодно? Письменный стол был дубовый, старинный, с начищенными медными ручками, возможно, раньше он стоял в конторе какого-нибудь адвоката девятнадцатого века. Необычно. Большинство детишек предпочитают пластиковый ширпотреб. Или теперь это считается ширпотребом? Он начал с верхнего выдвижного ящика. Два больших альбома в кожаных обложках, с засушенными листьями и цветами между страницами. Интересуется ботаникой, деликатного воспитания… ладно, ладно, нас не проведешь. Ножницы. Обрезки бумаги. Клей. Линейка. Малюсенькие записные книжки с цветочками на обложках, совершенно чистые внутри. Две серые коробки примерно пять на шесть дюймов. Эврика! Но там оказалась всего лишь всякая канцелярия, все в нежно-сиреневых тонах, как то благоухающее лавандой саше. В одной коробке — сложенные пополам, исписанные от руки листы. Они выглядели так многообещающе, но оказались всего-навсего набросками любовного стихотворения, так и не законченного. «Я раскрыла объятия, но никто не увидел этого… Я открыла рот, но никто меня не услышал…» Нет, ты не читала про Аву Гарднер, дорогая. Следующий ящик, пожалуйста. Далтоновский ежегодник — с 1989 по 1992 год. Еще мишки. Шесть тут плюс восемь в плетеной корзине. Камуфляж. Умно. Дальше. Дневники! Карты! Колода в коробочке с цветочным рисунком, похожим на рисунок на трусиках, что лежали у него в кармане. Он даже вытащил их, чтобы сравнить. Ага, сочетающиеся по цвету трусики, дневники, записные книжки. Все есть у девочки. Кроме… Кроме! Где фотографии, Дебби? «Дорогой дневник, меня все больше и больше тянет к нему, я пытаюсь справиться со своими чувствами. Ну почему, почему у нас такие непростые отношения?» Почему бы не написать о том, как ты с ним трахаешься? Неужели никто в университете не научил тебя, для чего собственно ведут дневник? Страница за страницей всякой чепухи, совершенно недостойной ее, пока он не наткнулся на запись, начинавшуюся так же, как и все остальные: «Дорогой дневник», но дальше страница была разбита на два столбика, один озаглавлен «МОИ СИЛЬНЫЕ СТОРОНЫ», другой — «МОИ СЛАБЫЕ СТОРОНЫ». Может, здесь что-нибудь? Он уже был готов довольствоваться малым.

Он присвистнул. Это работа! Тонкая тетрадь на трех колечках с декалькомани колледжа на обложке и наклейкой, на которой напечатано «Йейтс, Элиот, Паунд, Вт. Чт. 10:30. Соломон 002. Проф. Крансдорф». В тетради ее конспекты занятий и фотокопии стихов, которые раздавал этот Крансдорф. Первым шло стихотворение Йейтса. Под названием «Меру». Шаббат медленно прочитал его… первое прочитанное им стихотворение Йейтса, и одно из последних, прочитанных им вообще с тех пор, как он перестал быть моряком:

Записи Дебби были сделаны на том же листке, сразу под датой написания стихотворения.

Меру. Гора в Тибете. В 1934 году Уильям Батлер Йейтс (ирландский поэт) написал предисловие к переводу, выполненному его другом-индуистом, — описание восхождения святого человека на гору, его ухода от мира.

К: «Йейтс находился на грани, за которой всякое искусство тщетно».

Тема стихотворения — человек не успокоится, пока не разрушит то, что построил, то есть цивилизации Египта и Рима.

К: «В стихотворении сделан акцент на том, что долг человека — отбросить всякие иллюзии, несмотря на ужас перед тем, что в конце пути его ждет ничто».

Йейтс — в письме к другу: «Мы стараемся освободиться от навязчивой мысли, что мы тоже ничто. Последний поцелуй достается пустоте».

Человек = мужчина.

В классе стихотворение было подвергнуто критике за пренебрежение к женщине. Не вполне осознанное автором, но признание за мужчиной привилегированного положения — это он дрожит от страха, это он разрушает, а гора — фаллический символ.

Он обыскал оставшиеся ящики. Письма Деборе Коэн еще времен начальной школы. Вот здесь бы и прятать фотографии полароидом. Он внимательно изучил содержимое всех конвертов. Ничего. Пригоршня желудей. Открытки: на одной стороне бланк, на другой репродукция. Прадо, Национальная галерея, галерея Уффици… Коробочка скрепок. Он открыл ее, чтобы посмотреть, не прячет ли эта девятнадцатилетняя девушка, которая притворяется, будто больше всего на свете любит цветы и плюшевых мишек, в коробке из-под скрепок полдюжины косячков. Но в коробке из-под скрепок она прятала только скрепки. Что ж такое с ребенком?

Нижний ящик. Две деревянные шкатулки с резным орнаментом. Не-а. Ничего. Разные безделушки. Браслетики с крохотными бусинками, ожерелья. Косичка. Ободки для волос. Заколка с черным бархатным бантиком. Никакого запаха волос. Пахнет лавандой. Девочка явно извращенка — только не в ту сторону.

Платяной шкаф набит до отказа. Юбки-гофре с цветочным рисунком. Свободные шелковые брюки. Черные бархатные жакеты. Спортивные костюмы. На верхней полке тонны платочков с узором пейсли[22]. Большие мешковатые вещи, похожие на одежду для беременных. Короткие льняные платьица. С ее-то ногами? Размер 10. Какой был у Дренки? Он уже забыл! И горы брюк. Вельветовые. Изобилие синих джинсов. Но почему, уезжая в школу, она оставляет дома все белье и верхнюю одежду, включая джинсы? У нее там есть еще одежда (они так неприлично богаты?), или так поступают все девочки из привилегированных семей — метят территорию, оставляют за собой пахучий шлейф?

Он обыскал карманы всех курток и всех брюк. Порылся в платках. К этому времени он уже начал злиться. Где они, черт возьми, Дебора?

Ящики. Успокойся. Осталось еще три ящика. Поскольку в верхнем ящике, в том, где белье, он уже порылся не однажды, а время поджимало — он планировал до похорон пойти в город и взглянуть на свой первый и единственный театр, — пора было переходить ко второму ящику. Он с трудом открыл его — ящик был набит майками, джемперами, бейсбольными кепками, носками всех видов, некоторые пары — с разноцветными вставками спереди. Как круто. Он нырнул в глубь ящика. Ничего. Покопался в майках. Ничего. Выдвинул нижний. Купальники, всех сортов. Трогать — наслаждение, но придется к ним вернуться попозже, чтобы изучить основательно. Фланелевые пижамы с миленькими рисуночками — сердечки всякие. Ночные рубашки с оборочками и кружевами. Розовое с белым. К ним тоже он вернется. Время, время, время… и ведь еще на ковре перед комодом разбросаны майки, а в шкафу валяются юбки и брюки, а на кровати — платки, а на письменном столе кавардак, ящики выдвинуты, ее дневники раскиданы по столу. Все это еще предстояло собрать и положить на место, притом пальцами, которые теперь причиняли ему столько мучений. Нижний ящик. Последний шанс. Туристское снаряжение. Солнечные очки от Вуарне, три штуки, и все без футляров. У нее всего было по три, шесть, десять штук. Кроме… Кроме! Вот оно.

Оно здесь. Клад. Для него сущий клад. На самом дне самого нижнего ящика, с которого ему, безусловно, следовало начать, среди старых учебников и очередных мишек — обычная коробка бумажных салфеток «Скоттиз», на обложке — белые, сиреневые, бледно-зеленые цветочки на лимонном фоне. «В каждой коробочке „Скоттиз“ — мягкость и сила, которая так нужна вашей семье…» А ты не дура, Ди. На коробочку приклеена бумажка с надписью от руки: «Рецепты». Ах ты хитрюга. Я тебя люблю. Рецепты. В задницу твоих медведей!

В коробке действительно были ее кулинарные рецепты: «Бисквит от Деборы», «Шоколадные пирожные с орехами», «Печенье с шоколадной крошкой», «Божественный лимонный пирог от Деборы» — написано ее рукой синими чернилами. Авторучкой. Последняя девочка в Америке, которая еще пишет авторучкой. Ты и пяти минут не продержалась бы в Баиа.

В дверях спальни Деборы стояла низенькая толстая женщина и пронзительно кричала. Только ее рот не утратил способности шевелиться — все остальное парализовал ужас. На ней были коричневые брюки стрейч, растянутые дальше некуда, и серый джемпер с логотипом университета Деборы. На широком лице с островками оспин отчетливым был только рот — растянутые и резко очерченные губы туземки откуда-то южнее Мексики. Но зато глаза как у Ивонн де Карло. Почти у каждого есть по крайней мере одна привлекательная черта, и у млекопитающих это обычно глаза. Никки считала, что его глаза просто приковывают к себе. Она была очень высокого мнения о них в те времена, когда он весил на семьдесят фунтов меньше, чем сейчас. Зеленые, как у колдуна Мерлина, так говорила Никки, когда все это еще было игрой, когда она была его Ники́та, а он был Агапэ моу, Михалакимоу, Михалио́.

— Нет стрелять. Нет стрелять меня. Четыре ребенка. Один — тут, — она показала на свой живот, надутый как шарик. — Нет стрелять. Деньги. Я показываю деньги. Здесь нет. Я показываю где. Нет стрелять меня, мистер. Уборщица.

— Я не собираюсь стрелять в вас, — сказал он, все еще сидя на ковре с кулинарными рецептами в руках. — Не кричите. Не плачьте. Все нормально.

Нервно, истерически жестикулируя, показывая то на него, то на себя, она проговорила: «Я показываю деньги. Вы берете. Я остаюсь. Вы уходите. Нет полиции. Все деньги вам». Она знаками позвала его следовать за ней, вывела из лишенной девственности комнаты Деборы, повела по заставленному книжными шкафами коридору. В спальне хозяина постель еще не убирали, книги и ночная одежда валялись рядом с кроватью. Книги были разбросаны по кровати, как кубики с буквами алфавита по детской. Он задержался взглянуть на обложки. От чего теперь засыпает этот образованный богатый еврей? Все еще от Элдриджа Кливера?[23] «Президент Кеннеди: профиль власти» Ричарда Ривза[24]. «Книга житейской мудрости сестер Делейни»[25]. Издания из Библиотеки Варбурга при Лондонском университете…

Почему же я так не живу? Простыни здесь не застиранные, но и не антисептически белые, как те, на которых они с Розеанной спали в разных концах кровати, а с теплым бледно-золотистым рисунком, напомнившим ему тот сияющий великолепный октябрьский день в Гроте, когда Дренка побила свой собственный рекорд и кончила тринадцать раз. «Еще, — умоляла она, — еще», но в конце концов его сразила страшная головная боль и он сказал ей, что не станет рисковать своей жизнью. Он тяжело сел себе на пятки, бледный, задыхающийся, а Дренка продолжала свои подвиги одна. Он ничего подобного никогда раньше не видел. Он тогда подумал: как будто борется с Судьбой, с Богом, со Смертью, и если сейчас еще раз победит, уже ничто и никогда ее не остановит. Она, казалось, находится в переходном состоянии — от женщины к богине, у него было странное чувство, что он присутствует при уходе человека из мира. Она готова была подниматься и подниматься, набирать и набирать высоту, дрожа от запредельного, безумного возбуждения, но что-то все-таки остановило ее, и год спустя она умерла.

Почему одна женщина, глотая это самое, безумно тебя любит, а другая люто ненавидит, стоит тебе даже предложить ей такое? Почему женщина, которая с жадностью глотает, это ваша умершая любовница, а та, которая не подпускает, так что вы проливаетесь в пустоту, это ваша здравствующая жена? Это всем так везет или только мне? А как было у Кеннеди? У Варбургов? У сестер Делейни? Мои сорокасемилетние игры с женщинами, которые я ныне официально объявляю закрытыми… Тем не менее, огромный шар Росиного зада возбуждал его любопытство не меньше, чем ее беременный живот. Когда она наклонилась, чтобы открыть один из ящиков письменного стола в комнате хозяина, он вспомнил свою инициацию в Гаване, классический старый бордель, где входишь в салон и девушек созывают — клиент пришел. Молодые женщины, кончив прохлаждаться, сходятся на зов, и одеты они в нечто совсем не похожее на мешковатую одежду из комода Деборы. Они все в облегающих платьях. Он-то выбрал ту, что была похожа на Ивонн де Карло, а его дружок Рон — что самое удивительное и чего он никогда не забудет, — беременную. Шаббат понять не мог почему. Потом-то он стал поумнее, но ему, как это ни странно, никогда больше не представлялась такая возможность.