Хотя Шаббат и устроил эту встречу и заплатил Дренке деньги, которые она потребовала, он начал чувствовать себя более-менее ненужным с той самой минуты, как Дренка постучала в дверь и он впустил ее в комнату на чердаке, куда сам пришел пораньше, думая, что, может быть, потребуется, даже после месяца тонкой дипломатии, продолжить переговоры. Эти усилия вовсе не показались бы ему чрезмерными, и он до сих пор не знал, насколько надежна Криста, — она еще не избавилась здесь, в Мадамаска-Фолс, от своей европейской подозрительности, и Шаббат что-то не замечал, чтобы у нее формировался более бескорыстный взгляд на мир. «Дренка, — произнес он, впуская ее в комнату, — это моя подруга Криста», и хотя до этого Дренка видела Кристу лишь однажды, через стекло витрины, прогуливаясь, по предложению Шаббата, мимо гастронома, она направилась прямо к Кристе, сидевшей на видавшем виды диване в обтягивающих драных джинсах и сиреневатой бархатной кофточке с блестками, которая так подходила к ее глазам. Опустившись на колени на голый деревянный пол, Дренка обхватила руками коротко стриженую голову Кристы и крепко поцеловала девушку в губы. Шаббат удивился, как проворно Дренка расстегнула кофточку и бюстгальтер Кристы. Его всегда поражала смелость Дренки. Он-то думал, что обеим потребуется разогрев — поболтать, пошутить под его присмотром, поговорить по душам, может быть, даже бросить заинтересованный взгляд на эти ее покрывала — чтобы почувствовать себя комфортно. А оказалось, что пятьсот долларов в сумочке придали Дренке храбрости, и она сумела «просто прийти и сделать это, как это делают шлюхи».
После Дренка не могла наговориться о Кристе. Пока Шаббат вез Дренку до места, где она оставила машину, она льнула к нему, целовала в бороду, норовила лизнуть в шею. Она, сорокавосьмилетняя женщина, была взволнована, как девочка, только что вернувшаяся домой из цирка. «Когда имеешь дело с лесбиянкой, есть ощущение любви. Она так хорошо знает, как нужно трогать женщину. А поцелуи! Как она знает женское тело, как умеет ласкать, целовать, гладить, дотрагиваться до сосков и сосать их, и она такая ласковая, любящая, она готова отдавать — прямо как мужчина, и от нее исходит такая эротическая вибрация, она меня так заводит! Мне кажется, она лучше, чем мужчины, знает, как обращаться с моим телом. Найти эту нужную кнопочку и трогать ее именно столько времени, сколько надо, чтобы я кончила. А когда она начала меня целовать — ну, помнишь, и стала спускаться все ниже и ниже, и сосать… Она надавливает языком именно так, как надо, и там, где надо… о, это так чудесно!»
Сидя на кровати в нескольких дюймах от них, следя за каждым движением, как студент-медик на операции, он тоже неплохо провел время, и однажды даже смог быть полезен, когда Криста, чей мускулистый язык утвердился между бедер Дренки, начала вслепую шарить по простыне в поисках вибратора. Чуть раньше она достала три вибратора из тумбочки у кровати, — все цвета слоновой кости, разной длины, от трех до шести дюймов, — и Шаббату удалось найти один, самый длинный, и вложить ей в руку, придав ему нужное направление. «Итак, я-то вам не нужен», — сказал он. «О нет! Это удивительно и так интересно — быть с женщиной, но… — сказала Дренка и солгала, как выяснилось позже, — я бы не стала с ней одна. Я бы не возбудилась. Мне нужен мужской пенис, мужское желание, оно меня подстегивает. Но тело молодой женщины так эротично, так красиво: мягкие линии, маленькие груди, то, как она сложена, ее запах, нежная кожа… А когда я целую ее и спускаюсь вниз, мне кажется, что у нас там тоже все красиво. У меня никогда не возникало такого чувства, когда я просто смотрелась в зеркало. На себя смотреть стыдно, а собственные половые органы неприятны. А тут я всё рассмотрела, и знаешь, хоть я и часть этой великой тайны, я все равно не могу ее постичь».
* * *Могила Дренки находилась у подножия холма, в сорока футах от стены времен Войны за независимость и огромных кленов, отгораживавших кладбище от асфальтовой дороги, которая серпантином поднималась к вершине холма. Все эти месяцы не меньше шести-семи дребезжащих машин за ночь — судя по звуку, грузовичков-пикапов — вспыхивали фарами и уносились прочь, оставляя Шаббата скорбеть о своей утрате. Требовалось всего лишь опуститься на колени, чтобы его не было видно с дороги, как не видно покойников. Он стоял на коленях, а машины мчались по шоссе мимо. Кроме него, ночных посетителей не было: старое деревенское кладбище на высоте восьмисот футов над уровнем моря — даже весной не лучшее место для прогулок в темноте. Звуки снаружи, — на Бэттл-Маунтин в изобилии водились олени, — в первые месяцы сильно нервировали Шаббата. Иногда он был почти уверен, что различал какое-то быстрое движение среди могил и что это была его мать.
Вначале он не знал, что станет приходить сюда регулярно. Тогда, глядя на могилу, он и представить себе не мог, что научится видеть сквозь землю, что увидит Дренку — увидит ее в гробу, увидит, как она приподнимает платье до той соблазнительной высоты, на которой чулки крепятся к резинкам пояса, увидит эту полоску плоти, которая всегда напоминала ему слой сливок у самого горлышка молочной бутылки. Такие бутылки привозил им Борден, когда Шаббат был ребенком. Глупо было в такой ситуации не предаться похотливым мыслям. «Ложись на меня, — говорила она Шаббату. — Вылижи меня, Кантри, вылижи, как это делала Криста». И Шаббат бросался на могилу, рыдая, как не рыдал на похоронах.
Теперь, когда она ушла навсегда, Шаббату казалось непостижимым, как это, даже будучи просто ее сумасшедшим любовником, мужчиной, зацикленным на ее дырке, еще до того, как Дренка стала для него всепоглощающим занятием, женщиной, с которой можно веселиться и строить планы, как это он ни разу не подумал о том, чтобы сменить мучительный брак с вечно пьяной Розеанной, потерявшей всякую сексуальную привлекательность, на брак с женщиной, близкой ему настолько, что подобной близости не бывает — разве что в борделе. Приличная женщина, готовая разрешить ему всё. Респектабельная женщина, бесстрашная настолько, что готова была соперничать с ним в смелости. Во всей стране и ста таких женщин не нашлось бы. Да нет, и пятидесяти не набралось бы во всей Америке. Тем не менее, не подумал! За тринадцать лет ему не надоело заглядывать в вырез ее блузки и задирать ей юбку — а ведь не подумал!
И вот теперь эта мысль просто рвалась из него. Кто поверил бы, что этот мерзкий развратник, оскверняющий город своим присутствием, этот негодяй Шаббат способен на такой прилив чувств. На похоронах, ледяным ноябрьским утром, его била крупная дрожь. Его колотило даже сильнее, чем ее мужа. Молодой Мэтью в полицейской форме не проявлял никаких эмоций, кроме затаенной ярости, которую переживал молча, — конфликт с собственным сознанием, мастерски урегулированный копом-профессионалом. Как будто его мать умерла не от страшной болезни, а была изнасилована и убита каким-нибудь психопатом, которого он непременно достанет и спокойно задержит, как только закончатся похороны. Дренка всегда хотела, чтобы в своих отношениях с отцом Мэтью проявлял ту же потрясающую сдержанность, что и на дороге, на дежурстве, где, по его словам, он ни разу не потерял над собой контроль, как бы его ни провоцировали. Дренка простодушно пересказывала Шаббату все эти похвальбы, пересказывала словами самого Мэтью. Радость, с которой она говорила о своем мальчике, возможно, не являлась для Шаббата самой интересной чертой Дренки, но, безусловно, была чертой вполне безобидной. Человеку простодушному, конечно, трудно представить, что одна и та же женщина может быть такой разной, но и Шаббата, знавшего толк в непоследовательности, иногда поражало то обожание, с которым свободная от предрассудков и постоянно искавшая приключений Дренка относилась к своему сыну, считавшему безупречное исполнение закона самой серьезной вещью в жизни и не имевшему друзей кроме копов: он объяснил ей, что теперь вообще не доверяет людям, если они не копы. Едва выйдя из академии, Мэтью, бывало, говорил матери: «А ведь у меня больше прав, чем у президента. Знаешь почему? Потому что я могу лишать людей их прав. Права на свободу. Вы арестованы. Вы задержаны. У вас больше нет вашей свободы». Именно чувство ответственности за такие большие полномочия и заставляло Мэтью столь неукоснительно придерживаться правил. «Он никогда не выходит из себя, — хвасталась Дренка Шаббату. — Если, допустим, его напарник распускает язык и обзывает подозреваемого, Мэтью ему говорит: не стоит. Заработаешь неприятности. Делай только то, что должен. На прошлой неделе привезли одного парня. Он пинал ногой машину и все такое, так Мэтью сказал: пусть делает что хочет, он задержан. Что мы изменим, если будем орать на него и ругаться? Он потом на суде об этом расскажет. Он же на это и рассчитывает, это поможет ему выпутаться из того, что он натворил. Мэтью говорит, пусть ругаются, пусть делают что хотят, они все равно в наручниках, и это он хозяин положения, а не они. Мэтью говорит: меня часто пытаются вывести из себя. Есть копы, которые теряют терпение. Начинают кричать на задержанных. А чего ради, мам? Зачем? Мэтью всегда сохраняет спокойствие».
По меркам Мадамаска-Фолс, на похороны собралась целая толпа. Кроме здешних друзей и знакомых, бывших и нынешних служащих гостиницы, приехали десятки клиентов из Нью-Йорка, Провиденса, Портсмута и Бостона. Для них Дренка многие годы была гостеприимной, расторопной хозяйкой. Среди приезжих были мужчины, с которыми она спала. Шаббат предпочел наблюдать за всем издалека, стоя в задних рядах собравшейся толпы. Он сразу вычислял этих мужчин по осунувшимся, скорбным лицам, на которых отпечаталось чувство огромной потери. Который здесь Эдвард? А кто Томас? А Патрик? Вот этот высоченный детина, должно быть, Скотт. А неподалеку от того места, откуда наблюдал Шаббат, то есть тоже довольно далеко от гроба, стоял Баррет, молодой электрик из Блэкуэлла, заштатного городка к северу от Мадамаска-Фолс, где только и есть, что пять кабаков низкого пошиба да психбольница. Так вышло, что автомобиль Шаббата на кладбищенской стоянке оказался сразу за пикапом Баррета — на заднем откидном борте грузовика было написано: «„Баррет электрик компани“. Мы справим вашу нужду».
Баррет, который стягивал волосы в хвост и носил мексиканские усы, стоял рядом с беременной женой. Она держала сверток — крошечного орущего младенца. Дважды в неделю по утрам, когда миссис Баррет уезжала в долину на свою секретарскую работу в страховой компании, Дренка в объезд водохранилища добиралась до Блэкуэлла и принимала ванну с мужем миссис Баррет. В день похорон мистер Баррет выглядел, прямо скажем, неважно, возможно, потому, что костюм был ему тесноват, а может, он просто сильно замерз без пальто. Он переминался с ноги на ногу, как будто боялся чего-то, как будто по окончании церемонии его должны были линчевать. Баррет был последней добычей Дренки. Он был из тех, кто время от времени обслуживал гостиницу, что-то там ремонтировал. Последняя добыча. На год моложе ее сына. Говорил он редко, разве что когда они наконец вылезали из ванны и он, заикаясь от восхищения, признавался ей: «Ну ты ваще! Это что-то!» Кроме его возраста, его молодого тела, Дренку возбуждало еще и то, что он был «естественный человек». «Он не лишен своеобразной красоты, — говорила она Шаббату. — В нем есть нечто звериное, я это люблю. Как если бы я пользовалась услугами круглосуточной фирмы сексуальных услуг. Мускулы у него будь здоров, живот абсолютно плоский, а еще у него большой член, и он сильно потеет, просто весь исходит потом, а лицо у него краснеет, и он совсем как ты, он тоже вечно: я еще не хочу кончать, Дренка, я не хочу пока кончать. А потом: о боже, сейчас кончу, сейчас… А потом: о-о-о! О-о-о! да так громко. Когда он кончает, это просто обвал какой-то. И то, что он живет в рабочем районе, и что я приезжаю туда — все это меня тоже заводит. Маленькая квартирка, какие-то ужасные лошади на обоях. У них две комнаты и вкус ужасный. А соседи — персонал психбольницы. Ванна такая, знаешь, старого образца. Прихожу и сразу говорю: включи воду, я хочу принять ванну. Помню, как-то раз я пришла в полдень и была страшно голодная, мы уже разогрели пиццу. А я сразу разделась и побежала в ванную. Мы там очень возбудились, в ванне, ну, я его подергала немножко, в общем, ты понимаешь. Можно трахаться прямо в ванной, и мы трахались, но потом вода стала переливаться через край. Мне больше всего нравится, как он это делает, в какой позе. Он сидит очень прямо, а палка у него что надо, — мы так, сидя, это и делаем. Так стараемся, что потеем ужасно, физически очень сильно напрягаемся, не знаю, с кем еще такое было бы возможно. Я обожаю принимать ванну и намыливаться мылом — очень возбуждает. Сначала намыливаешь ему лицо, потом грудь и живот, потом добираешься до члена, и он становится такой большой и твердый, если не отвердел еще раньше. А потом он входит. Если это в душе — значит, стоя. Иногда он подхватывает меня под колени и поднимает. Так вот держит и трахает на весу. А если в ванне — тогда я сажусь на него. Или становлюсь на четвереньки, и он вставляет сзади. Мне нравится, когда мой глупый электрик трахает меня в ванне. Очень нравится».
Ей только не надо было сообщать Баррету плохие новости. «Зачем ты мне это рассказываешь? — сказал он ей. — Ты же обещала, что не будет никаких сложностей, и вот, пожалуйста. У меня маленький ребенок, беременная жена. У меня новый бизнес, которым нужно заниматься, и что мне сейчас уж точно без надобности, от тебя или от кого другого, так это рак!»
Дренка позвонила Шаббату и немедленно назначила ему встречу в Гроте. «Тебе не надо было ему говорить», — Шаббат сидел на камне и утешал ее, усадив к себе на колени. «Но мы же любовники, — жалобно всхлипывала она, — я хотела, чтобы он знал. Я же не думала, что он такое дерьмо». — «Ну, если бы ты посмотрела на все это глазами его беременной жены, может быть, ты бы лучше поняла его. Ты же знала, что он дурак. Тебе нравилось, что он дурак. Мой глупый электрик. Тебя и привлекало в нем животное начало. И что он живет в ужасном месте, и что он глупый — тебе все это нравилось…». — «Но ведь я же сказала ему: рак! Любой дурак понял бы…» — «Ш-ш-ш, ш-ш-ш, ну, наверно, не такой дурак, как Баррет…»
Шаббат заканчивал свое бдение на могиле — изливая семя на узкую полоску Матери-земли, принадлежавшую теперь Дренке, — когда на широкой, посыпанной белым гравием дорожке, по которой обычно с шоссе на кладбище въезжали катафалки, появилась машина с включенными фарами. Фары приближались, волнообразно качаясь, и наконец погасли. Мотор заглох. Пригнувшись, на ходу застегивая брюки, Шаббат пробрался к ближайшему клену. Встал на колени между широким стволом дерева и старой каменной стеной и постарался получше спрятать свою седую бороду. По очертаниям машины он из своего укрытия смог различить, что это лимузин. Из него вышел человек и направился прямо к могиле Дренки, — высокий, в громоздком пальто, на ногах что-то вроде сапог. Он освещал себе дорогу фонариком, — то включал его, то гасил. В туманном полумраке освещенного луной кладбища в этих своих сапогах он выглядел великаном. Видно, думал, что здесь очень холодно. Наверно, он… Да это же тот, с кредитными карточками! Это Скотт!
Рост шесть футов пять дюймов. Женщина ростом пять футов два дюйма улыбнулась ему в лифте в Бостоне и спросила, который час. Больше ничего не потребовалось. На заднем сиденье лимузина она садилась на его член, а водитель медленно объезжал окрестности, время от времени проезжая и мимо дома самого Льюиса. Скотт Льюис был один из тех мужчин, кто говорил Дренке, что другой такой женщины, как она, больше нет. Шаббат слышал, как он сказал это по телефону из своей машины.
«Ему очень нравится мое тело, — рассказывала Дренка Шаббату. — Он любит фотографировать меня, смотреть на меня, все время целовать. Он хорошо лижет, и он очень нежный». Нежность не помешала Льюису устроить так, что в их второе свидание в гостинице в Бостоне через десять минут после прихода Дренки в номер постучалась девушка по вызову. «Даже не спросил меня, — жаловалась Дренка Шаббату на следующее утро. — Он просто поставил меня перед фактом». — «Ну а ты?» — «Мне оставалось только соответствовать, Микки. Представь, она входит. Одета, как одеваются шлюхи высокого класса. Открывает свою сумку. Там у нее все, что нужно. Хотите костюм маленькой горничной? Предпочитаете индийский стиль? Потом достает фаллоимитаторы. Какой хотите: этот или тот? Ну вот, теперь можно начинать. Разве от этого возбудишься? Даже мне пришлось трудновато. Ну, тем не менее, как-то начали. Фишка в том, что мужчина, он как бы здесь наблюдатель. С интересом смотрит, как две женщины этим занимаются. Он велел ей оттянуться со мной по-всякому. Мне-то кажется, что все это — как-то механически, что ли. И бездушно. Но я решила, ладно, я готова на все. Так что я постаралась и в конце концов возбудилась. Зато потом отыгралась на Льюисе — мы с ним трахались, а эта просто маячила где-то на горизонте. А когда он кончил, я стала целовать ее киску, но она была совершенно сухая. Правда, потом эта девица стала потихоньку разогреваться, и я решила, что это у меня такая сверхзадача. Смогу ли я разогреть шлюху? Может быть, в какой-то степени мне это и удалось, если только она не притворялась. Знаешь, что она мне потом сказала? Мне! Уже одеваемся, а она говорит: „Вас очень трудно довести до оргазма!“ Она разозлилась. „Мужья часто просят меня об этом. — Она, выходит, решила, что мы муж и жена. — Но с вами пришлось особенно непросто“. Значит, у всех мужей и жен с этим одно и то же, Микки. Эта проститутка говорит, что все время этим занимается». — «Тебе трудно в это поверить?» — улыбнулся он. «Ты хочешь сказать, что все такие ненормальные, как мы?» — весело рассмеялась она. «Еще ненормальнее, — заверил ее Шаббат. — Гораздо ненормальнее».
Дренка называла эрекцию Льюиса «радуга-дуга», потому что «у него член довольно длинный и как бы кривой. И еще вбок загибается». По просьбе Шаббата она сделала набросок на листке бумаги — у него до сих пор где-то хранился рисунок, может быть, среди ее непристойных фотографий, на которые он смотреть не мог после ее смерти. Льюис был единственным из ее мужчин, не считая Шаббата, кому она позволяла в зад. Вот такой он был особенный. Когда Льюис попробовал трахнуть в зад проститутку, проститутка сказала: пардон, туда нельзя.