– Юваль тебя катал, – повторил я, и только после этого до меня дошло.
– То есть, – сказал я, – ты хочешь сказать… что ты не только видишь и слышишь то, что… ты еще там бываешь… физически то есть я хочу сказать…
Правильных слов у меня больше не было. Игорь наверняка не понял, о чем я хотел у него спросить. А сам я понимал?
– Папа сказал, чтобы я никому не рассказывал, – виновато произнес мальчик, отбирая у меня тетрадь и бросая в груду таких же; наверняка ни мама, ни бабушка не могли знать, к какому миру принадлежали те или иные тетради, лежавшие грудой на столе, откуда были учебники, а может, и игрушки тоже, вон тот клоун, валявшийся на полу в углу комнаты – что-то в нем было такое… странное… да нет, просто обычный маленький клоун за двадцать шекелей, с большим оранжевым носом, только с содранным уже колпаком и плешью на затылке.
– В какую школу ты ходишь? – Вопрос вырвался у меня будто сам по себе, не я его задал, а кто-то, вдруг завладевший моим сознанием, кто-то, более чем я компетентный, знающий, что и как спрашивать и как интерпретировать ответы, какими бы странными они ни оказались.
– В «Леви Эшколь», – ответил Игорь, не найдя в моем вопросе ничего странного, и добавил именно то, что я, оказывается, хотел услышать: – Здесь. А там – в «Бегине».
– В «Бегине», – повторил я. – Послушай, но в «Бегин» далеко идти, это же на другом конце города!
– Ну, – сказал Игорь, – там мы живем рядом с «Бегином», там до «Эшколя» дальше.
– Там до «Эшколя» дальше, – повторил я, соображая. Нет, это просто невозможно. Он что, действительно живет в двух мирах сразу? И так, что ни мама, ни бабушка, ни друзья, ни учителя, ни я, черт меня возьми, и никто на всем белом свете не догадывается? Кроме отца, который наверняка знал все, помогал сыну и, судя по его словам, требовал (или просил?), чтобы Игорь никому и никогда не рассказывал о том, что видел, чувствовал, понимал, знал… Зачем?
Я понимал – зачем. Это-то понять было легко – Алик не хотел, чтобы к Игорю относились, как к изгою, не такому, как все, странному; он сам так жил и не желал такой судьбы своему сыну.
Но Алик должен был понимать, и понимал, конечно, не дураком же он был, что все равно двойная жизнь Игоря станет известна – сначала маме и бабушке, потом друзьям (а может, наоборот, сначала кому-то из друзей, а потом маме с бабушкой), и наконец, каждому, и на Игоря станут показывать пальцем, и будут над ним смеяться, и можно себе представить, какие разговоры пойдут у него за спиной, а может, и в его присутствии. Если Алик хотел оградить сына от такой жизни, то должен был понимать, что это все равно не получится – когда-нибудь настанет день…
Может, он хотел этот день отдалить? Когда-нибудь… Когда мальчик научится жить в двух (может, не в двух, а больше?) мирах, как в единой и неразделимой вселенной?
Не знаю.
Но теперь я не мог задать Игорю тот вопрос, с которым пришел. Нужно было заново обдумать все произошедшее, понять, как вписывается в картину и вписывается ли вообще то обстоятельство, что Игорь умеет делать то, чего его отец не умел.
Когда печень Алика оказывалась на соседней ветви Многомирия, а ему доставалась на время печень другого Алика, он все-таки оставался самим собой, личность оставалась той же личностью, правда, с некоторыми психологическими отклонениями, связанными с тем, что он иногда видел, слышал или ощущал происходившее в другой реальности. А если Игорь… Что-то здесь не так, или я чего-то решительно не понял в его рассказе. Если Игорь способен перемещаться на другую ветвь Многомирия, значит, на нашей появляется мальчик из соседнего мира – другой человек, другая память, другая внешность, в конце концов, ведь у того Игоря может быть, например, синяк от вчерашней драки, а наш Игорь не дрался.
Если происходит перемещение… Как? Обмен телами – как у Алика менялись печень или легкие? В одежде нашего Игоря вдруг оказывается он же, но другой? Или обмен происходит вместе с одеждой? Чушь, этого, конечно, произойти не может. Почему? Что я вообще знаю о таких склейках?
– Наверно, – сказал я, – там очень интересно? Я имею в виду в другом мире…
Игорь посмотрел на меня с сожалением.
– Нет, – сказал он. – Какая разница? Только путаешься…
Ну да. Там он ходит в «Бегин», здесь – в «Леви Эшколь». Там у него одни друзья, здесь – другие.
– Там, – сказал я, – ты со Шмуликом дружишь, а здесь вы всегда ссоритесь.
– Нет, – сказал он, подумав, – там мы тоже ссоримся.
– Послушай, – решился я все-таки задать наводящий вопрос. – Это случается… неожиданно, да? Вот сейчас мы с тобой разговариваем, и вдруг вместо тебя передо мной… тоже ты, но уже другой, оттуда… Или ты сидишь с мамой или бабушкой, и вдруг…
– Нет, – покачал головой Игорь. – Так не бывает.
– А как?
– Ну… Если я не хочу… Ну, мы в футбол играем. Или с мамой уроки делаем… Или бабушка мне яичницу приготовила… В общем, если я не хочу. Я говорю: не надо. И все.
– Не надо, и все, – повторил я.
Так просто? То, что у Алика происходило спонтанно и чем он совершенно не мог управлять, Игорь делал по собственному желанию?
– Ты можешь сам, когда захочешь…
– Нет, – с сожалением сказал Игорь. – Когда захочу – нет. А когда случается… Могу не захотеть.
– Понятно, – сказал я, хотя многого, конечно, не понял, но с ужасом подумал, что если вчера все произошло так, как я сейчас себе представил… Не дай бог, если Игорь догадается о том, что сделал. Через десять или двадцать лет, когда воспоминания об отце останутся лишь светом давно погасшей свечи, тогда, может быть. Хотя и тогда – трудно сказать, как может подействовать это знание на человека восприимчивого, с тонкой психической организацией…
– Ты не боишься, когда это случается?
Почему я задал этот вопрос?
– Нет, – покачал головой Игорь и посмотрел на меня со странным выражением. – А ты?
Я растерялся. Я? Почему я? Я – человек своего мира, как миллиарды прочих людей. Мне никогда не доводилось даже мимолетного взгляда бросить на что-нибудь, происходившее в иной ветви. Впрочем, я не стал бы – если бы разговаривал сейчас с Аликом – утверждать это категорически. Время от времени мы обсуждали, конечно, и такие возможности: каждый человек, в том числе не имеющий ни малейшего представления ни о ветвящемся мироздании, ни даже о том, что во Вселенной, кроме Луны и Солнца, существуют еще великие множества миров, каждый в какие-то моменты жизни соприкасается с иной реальностью: это может быть книга, появившаяся на полке, хотя вы точно знаете, что ее туда не ставили, это может быть блокнот, вчера лежавший на тумбочке у кровати, а утром бесследно исчезнувший, это может быть старый знакомый, чье лицо мелькнуло в толпе – вы знаете, что его нет в живых, вы точно это знаете, потому что сами были на похоронах, но сейчас в толпе увидели именно его, в этом у вас не возникает никаких сомнений; а сколько раз в вашей жизни случалось то, что называют дежа-вю, вам кажется, что вы здесь уже были, вы это уже видели и можете сказать, что находится за той перегородкой, хотя так же точно знаете, что никогда на самом деле там не были, вы идете и смотрите, и все оказывается именно так, как подсказала вам фантазия… или все-таки память?
Об этих спонтанных склейках реальностей мы с Аликом говорили много, не представляя, что можно извлечь из разрозненных, мелких, мало что значащих событий для создания теории Многомирия, разветвленного мироздания, в котором мы жили, живем и всегда будем жить, даже если…
Даже если смерть придет за нашим постаревшим телом. Или застанет нас в молодости и расцвете сил.
Даже если.
«Мы существуем в огромном количестве реальностей, – говорил Алик, – которых становится больше с каждой микросекундой, и, когда кто-то из нас, из меня, из Александра Гринберга, умирает в одной вселенной, на одной ветви, остаются жить другие, такие же, как я, а потом умирает следующий, но что такое два-три меня для всех моих копий, они живут, многие из них только рождаются, а огромное число еще не родилось, потому что время в каждой ветви течет по-своему, то быстрее, то медленнее, чем у нас, и если где-то мы уже умерли, то где-то еще не родились, и значит, если все сложить, всех нас, тех, кто в разных мирах зовется Александром Гринбергом, это будет такая длинная цепочка, может, бесконечная во времени, и, значит, моя жизнь, и твоя, и Иркина, и все наши жизни – они бесконечны, смерти на самом деле нет, понимаешь, смерти нет и не нужно ее бояться»…
Так говорил Алик, а я пытался возражать: какое мне, мол, дело до моих еще живущих или еще не рожденных копий, если я, тот, каким себя здесь и сейчас воспринимаю, умру, перестану быть, сознание мое угаснет, а ведь это главное, это определяет меня, как личность: мое сознание, моя память, мои нынешние и прошлые ощущения, и если где-то на другой ветви в то же время или раньше, или, может, позже живет или будет жить некто, чье сознание полностью повторяет мое с небольшими, возможно, вариантами, связанными с конкретными особенностями того, не нашего, мира, то мне-то здешнему какая в том польза, какая радость?
«Ты не понимаешь, – говорил Алик, – все эти миллиарды, сотни миллиардов, триллионы Матвеев, которых ты с собой не отождествляешь, это на самом деле и есть ты, не разные варианты тебя, а ты лично, ты во множестве своих измерений, каждый человек живет не в одном-единственном мире, в котором себя ощущает, но во всех мирах сразу, в одной книге – кажется, у Джеймса Дойча, но могу ошибиться – я читал, что человек представляет собой не индивидуум (так было бы в одной-единственной Вселенной), а мультивидуум, единое многомерное существо, и на самом деле каждый из нас, конечно, содержит в себе всех, кто живет, жил или будет жить в других ветвях, мы чувствуем друг друга, хотя не осознаем этого, мы советуемся друг с другом, хотя это происходит в подсознании, мы помогаем друг другу, хотя часто думаем, что принимаем решения сами и помощь приходит по воле случая или провидения, мы живем друг для друга и друг за другом, и если угасает сознание одного, моя личность растворяется в сознаниях всех, тогда и может возникнуть то, что называют дежа-вю, а это всего лишь напоминание нам о себе самих»…
Так говорил Алик, а я то пытался, то даже не пытался ему возражать, но беда в том, что никогда все-таки не принимал его объяснения на свой счет. Алик был для меня человеком особого свойства, со странностями, каких не было ни у меня и ни у кого из знакомых. И только сейчас, глядя в голубые печальные глаза Игоря, я неожиданно понял… нет, не понял, а почувствовал… даже не почувствовал, а воспринял какой-то глубинной частью самого себя, что все это так и со мной тоже, и, наверно, если я приложу какие-то усилия, душевные или физические, то пойму себя таким, какой я на самом деле, и таким, каким был вчера не в этом, а в другом мире, на другой ветви, и там, где Алик еще жив, я смогу спасти его, он останется жить и…
Так Игорь и поступил. Теперь я был в этом уверен. Вот почему Алик падал вперед, а упал на спину. Задать Игорю единственный вопрос, имевший смысл в сложившейся ситуации, я не мог, потому что…
Потому что, если он сам не понял, что сделал, не мне ему это объяснять. А если я все-таки объясню, то как ему потом с этим жить?
Я бы смог?
Я встал и пошел к двери.
– Ты не помнишь, – спросил я безразличным тоном, не глядя в сторону Игоря, – с кем папа вчера ссорился, когда ты вечером играл на компьютере?
– Нет, – мрачно сказал Игорь мне в спину. Я обернулся. Игорь знал. Помнил. Я это вполне определенно видел в его глазах.
– Ты узнал голос? – спросил я. Узнал, конечно, узнал.
Игорь смотрел мимо меня и молчал.
Я тихо вернулся, опустился перед Игорем на корточки и приподнял пальцами его подбородок. Мне не нужно было больше спрашивать. Только ждать.
Мне показалось… Или это была игра воображения? Может – внушение? Слышал ли я на самом деле? Я не мог этого слышать, не было у меня никогда такой способности, только у Алика и сейчас – у его сына, а у меня – никогда, хотя кто может знать такое даже о самом себе, разве не случалось и в моей жизни, когда будто из ниоткуда раздавался тихий голос и говорил мне «не делай этого»? Или – «Да, так правильно»? Голос совести, второе «я» – то, что там уже миновало нынешнюю мою ситуацию и знает, как нужно, как правильно по его, конечно, субъективному мнению. Я смотрел в наполненные слезами глаза мальчишки и слышал странный разговор – знакомые голоса, знакомые интонации, незнакомый текст:
«Ты что, ты что, положи на место!»
«Я тебе говорю! Как ты можешь? С ней! Ты же знал, что…»
«Послушай…»
«Нет, это ты послушай, ты это прекратишь или…»
«Послушай…»
«Подонок!»
«Положи!»
Это не мог быть голос Иры. Чей же тогда? Инга? Высокий голос. Женский? Что-то в нем… Голос был мне знаком, но я не узнавал его. Да и слышал ли я на самом деле? Если это было, то где, когда, в каком мире, наверняка не в том, из которого вчера вечером… Или в том тоже?
Вспомнилось вдруг: третий курс, я готовился к экзамену по квантовой теории поля, и мне казалось, что сложнее этой науки нет ничего на свете, я сидел ночами, не зубрил, зубрежкой в физике ничего не добьешься, но старательно выводил формулы и пытался разобраться в аргументах и доказательствах. Мама спала в своей комнате, а я корпел над учебниками в гостиной, я и спал там на диване, потому что в нашей двухкомнатной другого места просто не было. Было, кажется, часа два ночи, кофе я выпил столько, что хватило бы на неделю, но все равно клонило в сон, строчки сливались, и вдруг я увидел, подняв глаза от книги, как мама в одной ночнушке беззвучно проходит от телевизора, стоявшего в углу, к кухонной двери, будто ей захотелось пить, и она отправилась налить себе воды в белую кружку, которую всегда держала на тумбочке у кровати. Я еще удивился: мамина комната находилась в противоположной стороне, и, вообще говоря, чтобы попасть на кухню, маме не нужно было проходить через гостиную, да и телевизор стоял у нас в дальнем углу, туда и подойти-то не было возможности, чтобы я не заметил. Может, я уснул на мгновение, но все равно… Мама скрылась в кухне, а я встал и поплелся за ней – не знаю почему, просто пошел и все, но на кухне было темно, мама наверняка зажгла бы свет, она же не кошка, чтобы видеть в темноте, да и тихо здесь было так, будто звуки сгустились и выпали на пол в осадок. Я включил свет, зажмурился на мгновение, но и так знал, чувствовал: никого на кухне не было, все мне привиделось, показалось, перезанимался, надо бы или выпить еще кофе, или пойти спать… Вместо этого я погасил свет и на цыпочках пошел к маминой комнате, входить, конечно, не стал, приложил ухо к тонкой двери и отчетливо услышал спокойное равномерное дыхание.
Я вернулся в гостиную, сложил книги стопкой и завалился спать.
Много лет спустя в научной литературе появился термин «склейка», удачный термин, мы с Аликом стали им пользоваться – в ту ночь со мной случилась обычная склейка, и сейчас, когда я смотрел в глаза Игоря, произошло, видимо, то же самое: склейка, соприкосновение ветвей. Наверно, для этого нужно особое состояние психики – я ведь тогда ночью был, можно сказать, не в себе, и сейчас тоже. А может, Игорь каким-то образом так повлиял на мою восприимчивость?
Я расцепил ладони, поднялся и, сказав «скоро вернусь», пошел к двери.
Мне и на этот раз не удалось уйти. Игорь пошел следом. Когда я взялся за ручку двери, он сказал мне в спину, приглушенно, но достаточно громко, чтобы я расслышал и не имел по этому поводу никаких сомнений:
– Мне стало страшно… Я закричал… Я схватил… Не помню. Дверь была открыта… Я потянул папу за руку…
Он потянул отца за руку. Дверь была открыта. Дверь между детской комнатой и гостиной или дверь между двумя ветвями Многомирия?
Наверно, обе.
Разве Игорь сделал что-то плохое? Он хотел спасти отца, и он отца спас. Чего еще можно требовать от десятилетнего мальчика?
– Ты ничего не сделал, – сказал я.
В дверь тихо постучали, и голос Анны Наумовны произнес:
– Игорь! Матвей! Как вы там? У вас все в порядке?
– Да! – громко сказал я.
По-моему, Анна Наумовна не ушла, стояла у двери, ждала, пока мы откроем: действительно, что это мы тут вдвоем засиделись?
Я больше не хотел спрашивать Игоря ни о чем. Я боялся. Не услышать боялся, хотя и это тоже. Боялся навредить – я не хотел, чтобы он всю жизнь мучился, поняв, что однажды вечером, желая спасти отца, обрек его на смерть.
Глупо, подумал я. Глупо оберегать Игоря от, как мне еще минуту назад казалось, ненужных знаний. Он умеет то, чего не умел его отец. Что от него можно скрыть? Он все равно узнает, если не знает уже сейчас. Он увидит живого Алика… там. Он сможет говорить с ним… с ним ли?
Человек, личность – это прежде всего память. Если я не помню себя, не помню, о чем думал минуту назад, не помню своей жизненной философии и своей мечты – я ли это? И если Игорь спас отца, то что сейчас чувствует Алик? Что он почувствовал, оказавшись перед Ирой, разъяренной, как фурия, с ножом в руке, на котором запеклась кровь… Господи, Алик же не дурак, он знает своего сына лучше, чем я, и, следовательно, должен был сразу понять… Что он думает сейчас, оставшись наедине с женой, которую, оказывается, знал так плохо, и с матерью, которая могла почувствовать подмену (подмену? Белого на белое?), и как он теперь поведет себя с Ингой, из-за которой вчера готов был умереть (и умер, что бы я тут ни думал), а сегодня наверняка посмотрит на нее равнодушным взглядом человека, избавившегося от любовной напасти и, по сути, никогда Ингу не любившего: так, интрижка, было, прошло, забыто… Для него это была интрижка. А Инга? И еще…
– Эта игрушка, – сказал я, показав пальцем на маленького клоуна с оранжевым носом, – она оттуда?
– Да, – кивнул Игорь.
– Игорёк! – Это был уже голос Иры. – Тебе нужно раньше лечь, завтра в школу.
Игорь отпрянул. Школа?
– Я не хочу… – пробормотал он.
Я спрятал Игоря за своей широкой спиной, открыл дверь и сказал Ире: