Всеволод Иванов Амулет[1]
Рассказ
1. Старик Хе-ми знает
И пока ловцы спускали вилы в воду, — четырем духам: севера, востока, юга и запада, возносил Хе-ми заклинания. Седые, древние молитвы, верные.
Ту-юн-шан вспотел — язык во рту чужой — рыба. И море вокруг лодок желтое, клейкое, — потное. Черни вил в воде как корни. Руки над водой, как цветы. Желтое море, золотые руки и над хребтом Сихоте-Алинь великой бронзы небо…
— Не бормочи, — сказал отцу Ту-юн шан: — я устал и капуста не идет на силки, когда ты бормочешь. Скажи лучше, еще раз скажи — сколько нужно работать, чтоб уйти домой? Чтобы дома был рис, черная чени из бобов, и не ходили с палками круглоголовые солдаты…
Хе-ми отвечал:
— Ты, как трава — только радуешься. Вот я нюхаю воду и говорю — идет беда. Или ветер под морем несет на берега тайфун. Прибежит, вырвет капусту со дна бухты, унесет в море.
— Откуда тебе знать?
— Тогда умрем.
— Почему ты не скажешь, болит у меня спина или перестала? У круглоголового палка толстая. Он меня сегодня палкой по костям…
Отрубал Хе-ми корни капусты — уаханга. С заклинаньями опускал в воду. На другой идущий год, от корня опять отрастет капуста. Сказал:
— Сердце привыкло к морю. Сердце — чайка или рыба, одно.
— Круглоголовые ждут фуне. Они сидят в палатке и боятся. Я не хочу, чтоб они боялись, тогда они будут меньше драться. Я не хочу, чтоб у меня визжало на сердце, когда они идут мимо… Ты скажи, Хе ми, ты знаешь.
— Я знаю. Я говорю — будет беда. Может быть тучи огненными палками будут колотить горы, а по пути разобьют наши фанзы… А может придет наводнение с гор. Я знаю — будет беда.
— Ты говоришь много. Я хочу уйти домой. Там много народу — больше, чем у этих гор. Я хочу петь, Хе ми.
Потому, — ушло солнце, — варили на берегу рис.
Мимо фанз и костров прошли японские солдаты. Махая палочкой, считали рабочих. Уйдя к себе, круглоголовые пили в синей палатке рисовую водку и забавлялись — хлопая хлопушкой.
Ночью в разопрелую, фиолетовую темь фанзы Хе-ми прибежал одноглазый, босоногий каули и протянул испуганно:
— Святой Хе-ми, ты всезнающий. Созывай стариков, говори им, чтоб сказали радость всем ловцам уаханга: идет сюда русский. От залива Кой Лиу послали меня, мо! Был там два русский, один увел с собой каули, убил круглоголовых, — другой идет сюда, мо!
Надел Хе-ми белый халат, закрывающий ногти ног. Сказал строго:
— Зажгу огонь, чтоб видно было горы. Говори правду перед огнем.
Сел на корточки посланный.
— Жду. Жги.
Собрались старейшие каули в фанзе Хе-ми. Закрывая рот ладонью, глядели на могучее пламя, освещающее горы. Слушали посланного.
— Mo! — кричал пронзительно одноглазый. — Идет русский на лошади с тонким брюхом. Говорит всем: «Уходи к нам. Убивай круглоголовых». На груди, к сердцу, у него амулет с пятихвостами, медный.
— Мо-о!..
— Амулет у него из великого города… дал ему самый большой русский — Ле-и-но… Ты, Хе-ми, все знаешь: скажи — он говорит много — не поймешь. Почему?
Сказал Хе-ми:
— У большого амулета говорить много надо. Я таких длинных молитв не знаю, оттого у меня нет амулета. Чтоб убить круглоголовых тут… Говорит много — хорошо.
— Эго хорошо, — подтвердили каули хором.
— Людей, говорит, круглоголовых людей с островов в Корее не будет. Будут люди с широких земель, с широкими, как у медведя сердцами. Всех круглоголовых с островов можно убить.
— Очень хорошо всех убить, — сказали каули хором.
Как старый китайский лан лицо у посланного. Как древняя монета кругло и желто.
Спросил Хе-ми:
— Придет ли сюда русский, говорящий много? Будет ли говорить много и непонятно? О людях с островов и о белых людях с широких земель и об амулете великого города? Будет ли?
Отвечал посланный:
— Бегу берегом моря, как изюбрь со стрелой в боку. Далеко бежать, больно и опасно. Вижу костер горит у фанзы Хе-ми, вижу хребет Сихоте-Алинь, — говорю правду: идет сюда русский седьмой день… идет берегом.
— Мо-о!.. — сказали каули: — Совсем хорошо.
Поспешил дальше посланный. Точно белый цветок повисла на кустах его кофта. Исчезла.
Еще гуще разжег Хе-ми костер. Сидели вокруг костра каули, дальше — жены, не имеющие имени, и еще дальше — дети.
Встал лицом на запад Хе-ми. Разровнял по телу белый балахон, разгладил по груди белую бороду. Глядел на молодые теплые горы — Сихоте Алинь, спрашивал Ту-юн-шана:
— Сколько, Ту-юн-шан, сожгли круглоголовые люди с островов фанз каули?
— Много… Как пены много, — отвечал Ту-юн-шан.
Посмотрел строго Хе-ми на каули. Ответили они хором торопливо:
— Много… как морской капусты — много.
Спросил Хе-ми сына Ту-юн-шана:
— Сколько народу убили?
— Много… Будто камбалу, били народ. Много.
Подтвердили каули:
— Совсем много. Язык надо, как у обезьяны, чтоб сказать сколько.
Спросил Хе-ми:
— Бьют ли круглоголовые нас палками?
— Бьют, много бьют…
— Заставляют ли доставать много капусты, а спать мало?..
— Спать… мало спать…
— Рука у круглоголового, как топор, пуля у него со смертью… Палки у него, как деревья… Мо-о!..
Прошел по тропе, ощупал твердые осенние травы. Понюхал рыжую, пахнущую солью землю. Впустил Хе-ми тощие и сухие пальцы в землю, прислонил лоо — слушал.
Уши у каули, как сердце. Глаза, как радость.
Поднялся и сказал:
— Будет человек с амулетом через четыре дня. Через четыре дня будем убивать круглоголовых.
Отвечали каули:
— Мо-о!..
Ушли спать.
2. Круглоголовые
Каждые двенадцать дней в бухту приплывала шхуна. В первый приход она привезла каули, а потом отвозила вылавливаемую капусту.
Работает на японских промыслах по южному берегу корейцев много. Здесь в бухте караулить каули оставляли двух солдат. Каули, хотя словно капуста, но плети у солдат были из морского вереска. Солдат двое, без плетей, как быть?
В день прибега одноглазого, уходу шхуны был второй день.
Виднелись на берегу двое круглоголовых с синими плетями. Хлестали плетями по козлам, по длинным сушившимся стеблям морской капусты.
А уаханга, как волна, сама сегодня шла на вилы. Легко и весело развешивалась по козлам сушиться. Как тонкая белая вилка среди козел — Ту-юн-шан. Говорил:
— Зачем ловить и развешивать, если идет русский? Ты, Хе-ми, сильно слышал его шаги?
— Тебе, Ту-юн-шан, не надо русского?
— Я хочу домой. Я не люблю убивать и у меня здоровая жена, здесь в фанзе. Ты, Хе-ми, один, тебе бормотать можно… У меня здесь сын. Мне надо домой — это я знаю. А русский, может русский уведет нас на другие промыслы?..
— Круглоголовые будут здесь держать, пока мы не умрем. Я сказал: надо умирать в других местах, не здесь…
Увидал в воде круглоголовых Ту-юн-шан, сказал громко:
— Я построю дома фанзу из камня, на крышу под окном прибью кедровую ветвь… Сколько надо сбросить таких, чтоб море стало красное, и я ушел домой?
— Много, — ответил Хе-ми.
Не так, как всегда, молчали, — больше обычного говорили между собой каули.
(Нельзя мычать и реветь зверю. Про зверя надо узнать, что он думает). Тогда:
Подошел японец и опрокинул козлы с развешанной капустой. Рос злобно и крепко у него — крутой подбородок. Узки тяжелые глаза.
Ту-юн-шан поднял покорно козлы, развесил капусту снова.
Подошел второй японец. Опрокинул.
— Мо-о, — сказал нетерпеливо Ту-юн-шан, поднимая козлы.
Махнул плетью круглоголовый. Сапогом опрокинул опять.
С хрипотой, взвизгнув, выругался Ту-юн-шан.
— Цхау-о!
Японцы поспешно ушли к палатке.
Потом в проходящего мимо каули Ляны из палатки разрядилось ружье. У корейца разорвало плечо.
Каули покинули капусту. С бухты к берегу подходили лодки. Люди в белых одеждах, с широкими, подвязанными под бородами шляпами сбирались к фанзе Хе-ми.
Круглоголовый, выглядывая из палатки, сказал тревожно:
— Раскупори патроны. Они ходят быстро и машут руками. Так раньше не было… До шхуны девять дней.
— Девять.
— Я говорил — не нужно их бить, а ты любишь стрелять…
— Нас поставили и дали плетья и ружья… Я солдат, а не каули.
Вечером они не пили рисовой водки. Огонь в палатке горел тихий, маленький.
После третьего дня пробега одноглазого, сказал Хе-ми:
— Слышу — идет русский. Копыто его по листьям — шпы… шпы..
Понюхал ветер, выставив вперед твердую, шуршащую бороду. Сказал Туюн-шану:
— Позови всех каули. Надо сказать в ихнее сердце.
Опять зажгли костры до гор. Голосом длинным и тощим, как сухие водоросли, сказал:
— Надо мыть до бела рубахи и шаровары, чтоб, как молоко белы и мягки. Надо всем богам молиться, чтоб не проехал мимо…
Хором отозвались каули:
— Мо-о… Вымоем. Еще что?
Белый к синим горам шел Хе-ми. Оранжевое пламя за ним, на его спине. Кустам сказал он разве?
— Пойдут каули домой… Я поведу или русский… Будем бить круглоголовых, потом много дома будет рисовых лепешек и гаолян будет густой, как море…
Так повторили кусты.
Так в синей палатке тихо, что складки шелестели, словно ржали лошади. В плетеной сумке плескались нераскупоренные бутылки рисовой водки. Круглоголовый солдат Bo-Ди пощупал бутылку горячей рукой.
— Мне нужно пить, провалиться бы этому берегу вместе с промыслами. Если не пить, я приеду домой в лихорадке и злости.
— Сейчас пить нельзя.
— Ломит мозг целый день следить за собакой, которая хочет случиться. От фанзы к фанзе хвосты моют! Буду стрелять по ним, пока есть патроны. Почему мне не дают отдыхать, разве я выдумал эти паршивые промыслы. Мне нужна эта капуста, тьфу!
— Нельзя все время воевать. Надо солдату отдохнуть.
— То же говорю и я. Я-яй! Дьяволы!
Такая тишина была в палатке и за палаткой, что второй солдат пошевелил губами, словно кинул кто сапоги.
Подполз Bo-Ди на животе к входу, посмотрел зорко в тишину.
— Скоро приплывет двухмачтовая фуне. Что мы доносить будем, если кули убегут. Не следили, скажем. Празднуй, скажем, каули. Я-яй.
Натянул ремни гетр щелкнул ногтем по стволу. Встал.
— Я пойду. Я буду позади каули. Я не знаю разве?..
И второй круглоголовый послушно пошел за Bo-Ди в оранжевую тишину. Оранжевую, потому что — было утро.
3. Славословие травам и водам
«Цепкие руки вод на моих плечах. Клегчут губы трав на сердце.
Ты видишь, жмурятся за багровевшие волны? Захлебываются водой скалы?.. То волосы мои, насыщенные жутким жаром моря. То — зубы моей радости замедлились над хилым ветром…
Ты думаешь, ютится вода в желтых, жирных рифах. Нет, желтым, хитрым зверем — лисицей — бежит она в тундры и к студеному морю А может быть не лисицей, — изюбрем плещется в сильных коленях тайги… Может быть да.
Слушайте:
Явились воды на моих губах — и пена, и волна, и вал.
— Радостно целую вас и их!..
В травах ясный круг моего лица и обтирает радость — не глаза, мокрые губы.
— Обнимаю вас и их!
Я хочу.
Я буду.
Я повторяю любовь мою, как море, как волны, как земля травы, повторяю и славлю.
Цепкие, теплые пальцы вод на моих щеках. Ютится в сердце клекот губ ваших!
Земля, земля! Повторяю цветы твои, повторяю!»
4. Когда рождается солнце
Вымыли каули белые одежды.
В длинном балахоне, широкополой шляпе, стянутой лентами к подбородку, повел Хе-ми на скалу встречать русского.
Жирное, рождающееся солнце тлело на скважистых вершинах сосен. Розовое и желтое.
Расставил на скале каули длинным рядом. Сказал весело и хлопотливо:
— Надо быть радостным. Вот так, надо смеяться!
И растянул по лицу беззубый коричневый рот. Над ртом, как усы, глаза в оранжевой полосе.
Попробовали каули растянуть рты, — а кожа, как береста, — не слушается.
Сказал Хе-ми:
— Плохо. Гостей встречать не умеете. Русский любит смеяться, я русского знаю — как рис.
Отодвинулся, оглядел каули.
Сказал Ту-юн-шан, ощупывая лицо:
— Много.
— Пущай много. Кабы у меня столько пальцев на руках было… я бы целую фуне в день капустой нагрузил.
— Много!
Переглянулись весело каули, повторили:
— Много… Мо-о!!
От скалы, замирая сердцем — тонкая, как годовалый изюбрь, спотыкаясь через камни, лежит тропа. В долине, дальше, оранжевый туман. Деревья из гунана, как перья.
На краю скалы срывал Ту-юн-шан кедровые ветви и кидал их в туман. Подвинулся к нему Хе-ми.
— Встань с другими. Жди.
Оправляя волосяной колпачок на голове, спросил тот:
— У тебя, отец, сердце веселое, — верит?
Строго спросил Хе-ми:
— Жди. Кому я буду не верить?
— Который идет берегом. Если это не русский?
Махнул кедровой лапой Хе-ми, — разогнал нехорошие слова. Закрываясь ветвью от каули, сказал:
— Так не думай. Ты не собака.
Опустился Ту-юн-шан на землю. Сказал, что на земле встретит русского, потому что земля ихняя, старая каули.
Забормотал Хе-ми в ветку ругательства на сына.
Пристально глядя в туман просоленными морскими глазами, неподвижно ждали каули.
Сказал Ту-юн-шан:
— Русский если украл амулет Шо-Гуанг-Го?.. Возьмет и поведет нас на новые промыслы. Где тяжелее будет?..
Двумя ветвями закрылся Хе-ми от нечестивых речей — священная хвоя кедра задерживает хулу.
Трепал Ту-юн-шан свои лохмотья:
— Не даст даром никто холста на шаровары и курму. Зачем русскому давать мне шаровары и землю для риса. Разве у него мало братьев-русских без шаровар и без риса. Эго хитрый купец идет, больше никто!..
Махая веткой, отошел Хе-ми. Лежала ветвь на балахоне, как на снегу.
— Разве я рыба, чтобы меня гнало волной. Пущай не умирает от круглоголовых жена…
Посмотрел на каули, — стоят в ряд, как японские солдаты. Лица кривят — смеяться учатся. Повел Ту-юм-шан рукой по тощему животу.
— Вот рыба, даже шкуру начистила — помыла. Ждет. А русский, как медведь жадный — всех слопает. Мо-о!.. Я — Ту-юн-шан! Буря будь, деревья ломай огонь рви — все почему знать хочу. Mo-о! Я, Ту-юн-шан, отца отговаривать не буду, сам себя отговаривать хочу!
Раз рвало здесь туман, со свистом закрутило его кольцом и хлопнуло в горы. А в открывшейся долине по тропе подвигаются к скале четверо.
Увидали их каули, завыли.
— Мо-о!.. Русский с амулетом. Мо-о!
Лошади у путников корейские, низенькие, ростом с тигра. Уши и хвост, как порванный парус под вихрем. — Комар жрет мясо.
Впереди идет кореец, а за ним второй, весь, как осенняя трава, рыжий. Русский. Лицо под комариной сеткой, а легкие ноги, как лодки, плывут по травам.
На край скалы подвинулся Ту-юн-шан. Смотрит в долину.
К скале идут четверо, не торопятся, — утром кто лошадь гонит?
И только сравнялись с тремя соснами, совсем недалеко у скалы, вдруг снизу из-под сосен, чакнул выстрел. Чакнул, прыгнул в сопки и осел.
Дрыгнула ногой лошадь русского, мордой ткнулась в землю, пала.
Спрыгнул тот. Ружье с плеча было…
Опять — выстрел. И еще раз за разом — два. Скользнули трое корейцев с лошадей на землю, повалились в травы, прячутся.
Русский плечо рукой жмет, через сетку кричит непонятное.
Разорвали здесь каули ряды и со скалы в долину. Камни в руках, жерди. Впереди Хе-ми.
— Яяй-я-й!.. О-о-я ояй!..
Вытащил русский револьвер и обернулся к соснам. А из-под сосен, из-под трав, двое круглоголовых с винтовками.
Крикнули:
— Тюа! — Стой!
Трясется револьвер. Трясущимся, чакающим звуком выстрелил.
Приняли травы одного круглоголового.
Повернулся русский, побежал. Револьвер в ладонях перекидывает, как горячий уголь. Цепляясь винтовкой за кустарники, догонял его круглоголовый, а позади них с жердями, с камнями, бежали каули.
— Я-о-яй!..
Вся рука русского — кровь. Хотел за сосну спрятаться! Должно быть, завернулся только, не успел — ударил тут круглоголовый его прикладом в шею. Соскочил приклад, размозжил темя.
Повернулся круглоголовый к корейцам, спиной уперся в дерево, винтовку к коленку, слова, как пули.
— Пошел. Убью. Пошел на работу, ну!
И подбородком, словно торопя ружье, дернул, выстрелил. Упал один каули, забороздил пальцами травы, а другой — руками за штык. Оттолкнул штык руку и, раздирая белую кофту, всунулся в грудь. Повисли здесь на японца. Один потянул от зубов губу…
— Мо-о!.. — крикнул Хе-ми. — Надо его целым. Свяжи!
Перевернул Хе-ми русского — нет у того лба. Нос и рот. И рот яркий, большой, словно морская рыба. Опустил Хе-ми седую бороду, откинул ветку.
— Ничего не скажешь. Зачем пришел?
Дотронулся до груди русского, а поверх суконной одежды прицеплен медный пятихвостый амулет. Отогнул тугие, спрятавшиеся в сукне застежки, приложил амулет к своему сердцу спросил:
— Зачем приехал — говори? Устал? Спишь? Мо-о!..
И понесли русского к морю, к фанзам. Впереди связанный ремнями круглоголовый.
Шел Ту-юн-шан позади Хе-ми и говорил:
— Не надо было на скалу идти. Придут через пять или восемь дней круглоголовые… убьют. И жену, и тебя, и меня…
— Убьют. Живой русский увел бы, мертвый куда поведет. Мертвый поведет к мертвым.
— А куда повел другой русский каули с берега, от залива Кой-Лиу?
— Не знаю…
Подозвали корейцев, провожавших русского. Отвечали те:
— Давал русский бумажки, уходил с бумажками.