Написана летопись староукраинским языком, который русскому читателю покажется понятнее современного украинского, но я все-таки буду переводить цитаты: «Итак, снова Украина вся оказалась под властью короля польского, кроме Переяславля, и Нежина, и Чернигова с волостями, потому что в тех городах оставались (московские – С. Б.) воеводы»[203]. Брюховецкого летописец называет «украинским» гетманом[204], пишет о «старожитной шляхте украинской»[205], отличает «города украинские» от «городов московских»[206]. Невозможно представить, будто летописец в самом деле считал свою страну только окраиной Польши или царства Московского. Да ведь в тексте он и различает пограничье и страну-Украину, например, упоминает: «Умань, преславный город украинский пограничный…»[207]
«Отчизна наша Украино-Малороссийская», – так называет свою страну Самуил Величко, автор другой известной «козацкой» летописи[208].
Богдан Хмельницкий неоднократно называл свое отечество «Украиной». И гетман здесь не произвел филологической революции. Слово «Украина» хорошо знали и простые люди. Перед сражением при Желтых Водах (апрель 1648 года) реестровые козаки перешли на сторону Хмельницкого, чтобы «служить верою и правдою церкви святой и матери нашей Украине»[209].
Некий Мишка, по-видимому, холоп боярина П. В. Шереметева, оказался в начале 1668 года в Новгороде-Северском. Там он слушал и записывал разговоры козаков. Если верить ему, то и простые «черкасы» уже тогда называли родную страну «Украиной»[210]. Знаменитый козацкий атаман Семен Палий, герой войн с турками, величал ее «свободной казацкой Украиной»[211]. Злейший враг Палия гетман Иван Мазепа в своем универсале говорил о «нашей Украине»[212]. Универсал гетмана, как и манифест императора, – это одновременно и закон, и обращение к народу, а потому язык универсала должен быть прост и всем понятен. Если гетман называет свою страну «Украиной» и рассчитывает при этом на поддержку народа, значит, понятие «Украина» было уже хорошо известным, общепринятым и среди простых людей. О «национально мыслящей» элите и говорить нечего. Пилип (Филипп) Орлик, бывший генеральный писарь при Мазепе, а после его поражения и гибели – политэмигрант, утверждал, будто Мазепа действовал «ради общего добра нашей бедной Украины, для пользы всего Войска Запорожского и народа малороссийского»[213].
Словом, и простые козаки, и гетманы, полковники, атаманы – все называли свою родину Украиной. Не украиной / окраиной Польши или царства Московского, а просто Украиной – страной, родной страной.
В Европе, как мы помним, впервые узнали и приняли не русскую, а именно украинскую трактовку понятия «Украина». Гильом де Боплан, посвящая свое сочинение польскому королю Яну Казимиру, писал о «пограничной Украине, находящейся между Московией и Трансильванией»[214]. Иоганн Баптист Гоманн напечатал в своем атласе карту «Украины, или Казацкой земли», а не карту польской или московской украины/окраины. Матеус Зойтер издал в Аугсбурге в 1742 году карту «Украинского королевства с Киевским и Брацлавским воеводствами»[215]. Здесь Украина не имеет ничего общего с окраиной или пограничьем.
Советские историки, этнографы и филологи к единой трактовке так и не пришли. В последнем издании Большой советской энциклопедии принята была «русская» точка зрения: «Название “Украина” первоначально относилось к отдельным юго-западным русским землям, означая пограничье страны (от “край” – граница)»[216].
В энциклопедии «Народы России», изданной в постсоветском 1994-м, но подготовленной еще в СССР, приняли «украинскую» и «европейскую» трактовку: «Основой этнонима <…> стал термин “краина”, т.е. страна, к-рый к 18 в. закрепился в офиц. документах и восходит к назв. “Украина” (“край”)…»[217].
В современном русском языке слово «край» – однокоренное с Украиной – может означать и особую землю («Краснодарский край»), и окраину («на краю села»). Посмотрим, как в других славянских языках. По-польски «страна» – «kraj». По-сербски – «краjина». При этом в сербском языке у слова «краjина» есть и другое, знакомое нам значение – окраина государства, пограничная область. То есть перед нами омонимы.
Слово «Украина» / «украина» может означать и страну, и пограничную область. Для русского (великоросса) «Украина» и в самом деле – пограничье, юго-западная окраина. Для украинца – страна, земля. Противоречия здесь нет. Есть всего лишь два взгляда на один предмет: свой и чужой, украинский и русский. И оба правы, и оба исторически и филологически верны.
А как же быть со словом «украинец»?
Впервые украинцем назвал себя пленный запорожский козак Олешка Захарьев в 1619 году[218]. Свидетельство об этом сохранилось в архиве Разрядного приказа[219]. Правда, мы не знаем, что вкладывал в слово «украинец» сам Олешка Захарьев и насколько распространенным было самоназвание «украинец» в ту далекую эпоху.
Зато в гоголевское время понятие «украинец» было уже хорошо известно. Сам Николай Васильевич дважды упоминает «украинский народ» в «Страшной мести». Знали и употребляли это понятие и русские образованные люди. Из романа Антония Погорельского «Монастырка»: «Усатый, тучный украинец, не отвечая мне ни слова, покривил рот, почесал подбритую в кружок голову, медленными шагами вышел в другую комнату <…> Угрозы мои не изменили ни одной черты неподвижной физиономии упрямого украинца»[220].
Здесь украинец – не просто житель Украины. Сам Антоний Погорельский (Алексей Алексеевич Перовский) подолгу жил в своих украинских имениях – Погорельцах и Красном Роге, однако украинцем себя не называл. Украинцы в его романе – это украинские крестьяне, которые и говорят, и ведут себя не так, как русские.
А что же сами крестьяне, которые так упорно отказывались отождествлять себя с русскими, малороссиянами, хохлами? Называли они себя украинцами? Неизвестно. Тарас Шевченко понятие «украинский народ» употреблял крайне редко. В комментарии к своему офорту «Дары в Чигирине 1649 года» Тарас Григорьевич упоминает «народ украинский, уже вольный и сильный»[221]. Об «Украине» он писал много, он даже ставил ее выше Бога. Однако с точки зрения современного демографа или этнографа и тем более политолога или философа, Шевченко вообще не украинец, раз украинцем себя прямо не называл. Что уж говорить о неграмотных крестьянах, которые скромно называли себя и своих соотечественников «нашi мужики-сiряки»[222]. Или, как знакомые нам собеседники Кулиша, «люде так собi народ…»[223]. Что поделаешь, не научили их в школе, как «правильно» отвечать на вопросы этнографа.
Часть III Этнография нации
Русский взгляд на украинца
В XIX веке украинцу еще никто не разъяснил, что он украинец, а русский мужик, если верить современной науке, знать не знал, что он русский. Оба просто не подходили под современные определения нации.
Скучная модернизация едва-едва начиналась в императорской России. Русские и украинские крестьяне после века Просвещения в большинстве своем не умели ни читать, ни писать. Да им и некогда было отвлекаться от важных дел ради этих досужих, барских, панских занятий. А сами баре и паны внешне больше походили на французов, реже – на немцев или англичан, чем на своих крепостных и даже на собственных предков – русских бояр и князей, козацких гетманов и полковников. Господа между собой даже разговаривали на языке, непонятном их собственной прислуге.
Каждая большая деревня жила собственным миром, имела свои обычаи, свои порядки. Мелкие черточки отличали людей из разных деревень, уроженцы разных губерний различались еще больше: одеждой, говором и опять-таки обычаями и традициями. Но и в те времена нация не распадалась на бесчисленное множество общин, деревень, мирков. Разнообразие только укрепляло единство. Границы наций, которые никак не может заметить современный ученый, вооруженный «теорией модернизации» и монографией Бенедикта Андерсона, прекрасно видели современники Гоголя и Шевченко.
Жители Малороссии даже внешне мало походили на великороссов. Они почти не носили бород, но отпускали усы и часто брили головы на козацкий манер. Постоянный труд под южным солнцем преображал внешность. И бледнолицые русские баре с интересом смотрели на украинского крестьянина, бронзового от загара: «Лучи солнца его смуглят до того, что он светится, как лаком покрыт, и весь череп его из желта позеленеет…»[224]
В XIX веке стремительно развивались новые науки – этнография и фольклористика. Интеллигентные господа из Петербурга, Москвы, Варшавы приезжали в деревню или небольшой город, заходили в крестьянские избы и хаты, расспрашивали мужиков о жизни, пытались узнать о традициях и обрядах, записать песни, сказки, думы, рассказы о старине. Ездили этнографы и по украинским сёлам. Украинские крестьяне не ждали от русских или польских панов ничего доброго, а потому глядели на ученых с подозрением. Когда же этнограф раскрывал рот и начинал задавать вопросы, которые мужики менее всего ожидали от него услышать, подозрения только усиливались: «О, да се добра казючка!»[225], – решали они и «хитрости» барина противопоставляли свою собственную хитрость. На вопросы отвечали уклончиво, прикидывались дурачками, тупицами, не понимающими, о чем их вообще спрашивают. Но все-таки находились этнографы, сумевшие завоевать сердца недоверчивых малороссиян. Среди них были и поляки (Зориан Доленга-Ходаковский), и русские (Измаил Срезневский), и, разумеется, образованные малороссияне: Пантелеймон Кулиш, Михаил Максимович, Михаил Драгоманов. Все они старались не только описать материальную культуру, но и рассказать о «нравах», «темпераменте», «мировоззрении» малороссов. Сведения, добытые этнографами, использовали авторы учебников и научно-популярных сочинений. Наблюдения этнографов подтверждаются и свидетельствами русских путешественников, и воспоминаниями помещиков, которые подолгу жили в своих малороссийских имениях, и даже высказываниями государственных чиновников. Удивительно, но на протяжении почти целого столетия об украинцах писали приблизительно одно и то же.
В XIX веке стремительно развивались новые науки – этнография и фольклористика. Интеллигентные господа из Петербурга, Москвы, Варшавы приезжали в деревню или небольшой город, заходили в крестьянские избы и хаты, расспрашивали мужиков о жизни, пытались узнать о традициях и обрядах, записать песни, сказки, думы, рассказы о старине. Ездили этнографы и по украинским сёлам. Украинские крестьяне не ждали от русских или польских панов ничего доброго, а потому глядели на ученых с подозрением. Когда же этнограф раскрывал рот и начинал задавать вопросы, которые мужики менее всего ожидали от него услышать, подозрения только усиливались: «О, да се добра казючка!»[225], – решали они и «хитрости» барина противопоставляли свою собственную хитрость. На вопросы отвечали уклончиво, прикидывались дурачками, тупицами, не понимающими, о чем их вообще спрашивают. Но все-таки находились этнографы, сумевшие завоевать сердца недоверчивых малороссиян. Среди них были и поляки (Зориан Доленга-Ходаковский), и русские (Измаил Срезневский), и, разумеется, образованные малороссияне: Пантелеймон Кулиш, Михаил Максимович, Михаил Драгоманов. Все они старались не только описать материальную культуру, но и рассказать о «нравах», «темпераменте», «мировоззрении» малороссов. Сведения, добытые этнографами, использовали авторы учебников и научно-популярных сочинений. Наблюдения этнографов подтверждаются и свидетельствами русских путешественников, и воспоминаниями помещиков, которые подолгу жили в своих малороссийских имениях, и даже высказываниями государственных чиновников. Удивительно, но на протяжении почти целого столетия об украинцах писали приблизительно одно и то же.
На взгляд русского образованного человека, типичный украинец (малороссиянин, южноросс, хохол) «угрюм, неразговорчив, самоуверен»[226], скрытен и упрям. Вообще редкий русский наблюдатель не писал о «хохлацком упрямстве»[227]. Алексей Левшин, расположенный к малороссиянам, описывал их почти так же: «…умные лица и усы, при крепком сложении, обритой бороде и высоком росте, придают им величественный вид. Жаль, что они неповоротливы»[228].
Эту серьезность, меланхоличность отмечали и русские, и сами украинцы. Пантелеймон Кулиш сочтет «глубокое спокойствие» малороссиян национальной чертой, а Тарас Шевченко – следствием тяжкой доли: «…бедный неулыбающийся мужик <…> поет свою унылую задушевную песню в надежде на лучшее существование»[229].
Свадьба – одно из самых радостных событий в жизни человека. На украинском языке она даже и называется «весiлля». Но вот И. М. Долгорукий и на свадьбе заметил мало радости. Князь нашел, что в родной Великороссии много лучше, веселее и женихи, и невесты, и свадебные обряды: «Взгляните вы на Хохла, даже самого обрадованного <…> который только что женился и с молодой выспался: он тупит глаза, стоит недвижим и ворочается по-медвежьи. Подруга его была бы наказание всякого человека, у коего сердце бьется и ищет сладости жизни, тогда как на Севере, в нашей, можно сказать, железной стороне, где всё уже теперь скутано от мороза, простая девка крестьянская в сарафане так привлекательна, парень молодой в сапогах, заломя шапку, после венца, так затейлив и занимателен. Они могут быть и не Адонис с Венерою, но веселы, резвы, забавны. Свобода и довольство: вот корни, от которых произрастает наше счастье и отрада! А у Хохла, кажется, нет ни того, ни другого…»[230].
Зато русские единодушно писали о честности украинцев. «Воровство и теперь здесь в омерзении», – замечал в начале XIX века Алексей Левшин. Полвека спустя эта оценка слово в слово повторяется преподавателем географии во Владимирской киевской гимназии А. Редровым: «Воровство между малороссами считается самым постыдным, самым ненавистным пороком»[231], а еще двадцать лет спустя и Дмитрием Семеновым: «Честность малоросса <…> также известна всем. Случаи воровства очень редки»[232].
Впрочем, сами украинцы относились к себе строже. Этнографом записан анекдот о христианском благочестии. Евреи схватили Христа и водили его по христианским землям: польским, немецким, украинским. Поляки решили: давайте нашего Спасителя отобьем! И Христос полякам за их «щирость» (искренность, великодушие) даровал военную доблесть. И теперь что ни поляк, то вояка. Немцы решили: давайте нашего Спасителя выкупим! Христос и немцам за их «щирость» даровал успех в торговых делах. Что ни немец, то купец. И повели, наконец, евреи Христа туда, где «наши мужики-сиряки у корчмы стояли, мед-горилку попивали». И один из мужиков предложил: давайте нашего Спасителя выкрадем! И Спаситель не оставил их без награды. И с тех пор повелось: что ни мужик, то вор[233].
Русские замечали в малороссиянах не только честность, но и скрытность, и плутовство. А честность, на взгляд русских, парадоксально сочеталась с хитростью и скрытностью. Даже Николай Васильевич Гоголь при первом знакомстве в 1832 году не понравился Сергею Тимофеевичу Аксакову: «Наружный вид Гоголя был тогда совершенно другой и невыгодный для него: хохол на голове, гладко подстриженные височки, выбритые усы и подбородок <…> нам показалось, что в нем было что-то хохлацкое и плутоватое»[234]. А ведь Сергей Тимофеевич был, пожалуй, одним из самых толерантных к малороссиянам людей, хорошим знакомым не только Гоголя, но и Шевченко, и Кулиша.
Впрочем, гораздо чаще писали не о плутовстве, но о сердечности малороссов, их склонности к «задумчивой созерцательности» и «задушевному лиризму»[235], об их любви к природе и «аристократическом презрении» к торгашеству. Разумеется, «меланхоличные» и «задумчивые» казались совершенно неспособными к торговле и предпринимательству. Здесь они безнадежно проигрывали не только евреям, но и русским. Малоросс «не кулак, не барышник», – пишет прозаик Д. Л. Мордовцев (сам украинец), во многом повторяя украинского этнографа П. Чубинского. Украинский крестьянин, таким образом, начисто лишен «бойкости, подвижности, быстрой сметки, умения пользоваться обстоятельствами», ему чужды цинизм и практицизм[236]. «Малороссиянин молчалив, не словоохотлив, не кланяется[237], подобно русскому крестьянину, не обещает многого; но он хитр, умен. Дорожит словом и держит его»[238], – писал Николай Полевой.
Мария Лескинен, современный ученый славист из академического Института славяноведения, замечает, что сами различия между великороссом и малороссом слишком напоминают противопоставление человека, испорченного цивилизацией, городской культурой, человеку традиционной культуры, не тронутому пороками цивилизации. Взгляд русского на малоросса – это взгляд «свысока», взгляд человека цивилизованного на человека «природного»[239]. Всё это так, но вот русские крестьяне не были ни культурнее, ни цивилизованнее своих соседей украинцев, они ничего не слышали про образ «естественного человека», однако их взгляды на украинцев напоминали барские. Правда, было важное различие: этнограф, писатель, вообще барин или интеллигент, вольно или невольно смягчали свои оценки, находили случай подчеркнуть достоинства малороссов. Исключением была грубость не любившего «хохлов» князя Долгорукого. Простые же русские люди были куда менее деликатны, они прямо называли украинцев «хохлами», считали их людьми «упрямыми» и «недалекими». Многие всячески старались «обдурить хохла», насмехаясь над «хохлацкой харей»[240].
Украинцы в глазах русских – народ земледельцев. Упорный, в меру трудолюбивый, в меру ленивый (а потому нуждается в управлении и даже в понукании). «Хохол по природе, кажется, сотворен на то, чтобы пахать землю, потеть, гореть на солнце…»[241] Князь Долгорукий даже сравнил их с… неграми на плантациях и, уже прямо переходя к миру животных, – с волами. Если это не социальный и национальный расизм, то что? Пожалуй, это сравнение можно было б и обойти вниманием, если б не параллели из русской и украинской литературы.
В «Энеиде» Ивана Котляревского (современника Долгорукого) троянцы-запорожцы под командованием «пана Энея» проплывают мимо острова волшебницы Цирцеи. В отличие от Цирцеи Гомера героиня Котляревского обращает людей в животных по этническому признаку: бородатых «москалей» – в козлов, поляков – почему-то в баранов, французов (воинственных и беспокойных французов времен Великой революции и Наполеоновских войн) – в собак. А спутников Энея она должна превратить в волов, которые будут тащить плуг и возить дрова на пивоварню:
В «Тарасе Бульбе» волы – боевые товарищи запорожцев, что затоптали конницу вражьих ляхов под Дубно: «О, спасибо вам, волы! – кричали запорожцы, – служили всё походную службу, а теперь и военную сослужили!»