Такой вот получился разговор. Егор знал Петьку и не сомневался, что тот как сказал, так и сделает — либо бумагу куда напишет, либо так нажалуется. Ну и черт бы с ним, пусть жалуется. Пока соберется, что-нибудь придумаем.
А что можно было придумать? Не будешь же стоять над волчицей с палкой: не вой, мол. Самое простое — сделать намордник, но тогда как кормить? Каждый раз снимать и опять надевать? Замучаешься. Волчица — не собака, просто так не подойдешь да не наденешь. Когда-никогда изловчится и хватит. И все же что-то надо делать. Как ни погляди, а Петька прав. И сам заметил: корова и овцы шарахаются, когда слышат вой. Правда, Красавка как доилась, так и доится, но ведь корова корове тоже рознь.
Подождав, пока за Петькой захлопнется калитка, Егор оделся и пошел к волчице. Она, как всегда, сидела в конуре. Егор прибрался вокруг, а потом присел на чурбак, валявшийся неподалеку от конуры. В прорезь был виден серый волчицын бок.
— Дождалась, дура, — сказал Егор. — Петька вон приходил, говорит, к стенке тебя надо. А ты как думала? Лежишь, тебе все до феньки, а мне как? Петька мужик стервозный, напишет бумагу, приврет чего, а потом выкручивайся. Не можешь не выть, что ли? Довоешься…
Вечером, когда пришла с работы жена, Егор рассказал ей про Петьку.
— Напишет, и думать нечего, — сказала жена. — Ох, Егор, Егор… Ну зачем тебе все это? Что у тебя, другого дела нет? А ты все с волчицей да с волчицей. Да застрели ты ее, ей-богу! Ну не можешь сам, позови кого, мало ль мужиков с ружьями.
— Еще чего, — сказал Егор, — позови! Не буду никого звать и убивать не стану. А не кончит выть — намордник сделаю.
— Еще чудней, — сказала жена. — Волк в наморднике! Достукаешься, дурачком считать будут.
— Пусть считают, — усмехнулся Егор. — Мне от этого ни жарко ни холодно.
Ложась спать, Егор надеялся, что волчице, может быть, надоест надсаживать глотку, однако ночью его снова разбудил вой. Заворочалась и жена, и только дочка спала по-детски крепко и безмятежно.
Надев валенки на босу ногу, Егор вышел и загнал волчицу в конуру. Все, сказал он, хватит чикаться, завтра же сделаю намордник.
Утром Егор принялся за работу. Всяких ремней у него хватало, и он, выбрав подходящий, уселся с шилом и дратвой у окна. Часа через полтора намордник был готов — не совсем складный, зато прочный, что и требовалось. Полюбовавшись на дело своих рук, Егор стал прикидывать, как бы получше управиться с волчицей. Сделать это одному было трудно, но звать кого-нибудь на помощь Егор не хотел. Хоть и сказал жене, что ему, дескать, все равно, как о нем будут говорить, однако лишние разговоры были ни к чему. А кто ж утерпит, чтоб не похвастать, что помогал Егору взнуздывать волчицу?
Сунув намордник за пазуху, Егор вооружился рогатиной и отправился на огород.
Первым делом нужно было выгнать волчицу из конуры. За цепь не потащишь. Вытянешь, а она оглашенная и кинется. Придется рогатиной, да не забыть лаз чурбаком заложить, чтобы назад не шмыгнула.
Но выгнать волчицу не удалось. Как ни стучал Егор по конуре, как ни шпынял волчицу черенком рогатины, она не хотела вылезать. Чувствовала, что против нее что-то умышляют. А черенок хватила зубами так, что чуть не перекусила.
Промучившись целых полчаса, Егор решил выкурить волчицу. Против дыма никакой зверь не устоит, это Егор знал по опыту. Он сходил за паклей, связал ее в пук, поджег и положил возле лаза. Пакля была сыроватая, не горела, а тлела, и едкий дым извилистой струйкой втягивало в лаз.
Волчица завозилась в конуре.
Выскочишь, никуда не денешься, подумал Егор и взял рогатину на изготовку. И в самый раз: цепь загремела, и волчица, вышмыгнув из лаза, метнулась за конуру. Но короткая цепь не пустила ее далеко, и она, ощерившись, прижалась задом к стенке.
Держа рогатину перед собой, Егор пошел на волчицу. Как и тогда, в лесу, она смотрела на него потемневшими от ненависти глазами.
Дура, разозлился Егор, не убивать же хочу! Надену намордник, и все!
Выбрав момент, он рогатиной захватил шею волчицы. Она дернулась, но Егор, нажав сильнее, прижал ее к насту. Волчица захрипела, однако Егор не ослабил нажима. Ничего, пусть немножко задохнется, ловчее будет надеть намордник.
Волчица захрипела сильнее, посунулась мордой в снег.
Ну вот, милая, и вся любовь. Потерпи немного.
Держа рогатину левой рукой, Егор правой вынул из-за пазухи намордник и стал надевать его на волчицу. И тут Егор сплоховал: занятый делом, он чуть ослабил нажим, и волчица сразу пришла в себя. Дернувшись с неистовой силой, она вывернулась из рогатины, и Егор увидел рядом с собой оскаленную волчью пасть. Он едва успел загородиться рукой.
Щелкнули волчьи зубы, по локтю словно процарапали гвоздем, и руке стало тепло от крови.
Швырнув в волчицу рогатину, Егор отскочил в сторону.
Доигрался!
Из разодранного рукава текла кровь, капала на снег.
Держа руку на весу, Егор побежал домой.
Ну сволочь! Правду сказал Петька: паскуда! Хватила-таки! Теперь придется в больницу — вдруг бешеная? Застрелю суку такую, ей-богу, застрелю!
Рана оказалась неглубокой, защитил полушубок, и волчьи зубы сорвали только кожу, но кровь текла сильно. Чтобы остановить ее, Егор залил рану зеленкой. От боли глаза полезли на лоб, но кровь стала понемногу запекаться. Отыскав в комоде чистую тряпку, Егор замотал руку и пошел в правление — хочешь не хочешь, а проси снова лошадь. До больницы двенадцать километров, пешком пока дойдешь, а за это время мало ли что сделается с рукой.
В правлении был народ, и Егор, вызвав председателя на крыльцо, рассказал ему о своей неудаче.
— Ну ты даешь, парень! — обеспокоился председатель. — Вот что: бери давай жеребца и гони. Сам доедешь или Василия в провожатые дать?
— Доеду… — Егор помялся и попросил: — Ты, Степаныч, не говори никому, не хочу, чтоб болтали. Мне еще жена вечером холку намылит.
— Ладно, договорились. Иди, не трать времени.
До больницы Егор гнал, не жалея жеребца. Рука ныла, и он боялся, как бы не началось заражение.
В больнице Егору сразу сделали укол, а потом заново перевязали рану, сказав при этом, чтобы он не очень-то радовался, потому что для полного курса ему надо сделать сорок уколов.
Но и это было еще не все. Врач сказал, что собаку, которая укусила, надо показать ветеринарам на случай бешенства.
Покажу, пообещал Егор, стараясь не встречаться с врачом взглядом: он умолчал про волчицу, сказав, что укусила собака.
Назад Егор ехал не торопясь. Жеребец, разгоряченный давешней скачкой, еще не остыл и все порывался пойти во всю силу, но Егор придерживал его. Куда торопиться? Дома не ожидалось ничего хорошего, жена снова начнет старую песенку, и придется оправдываться. А крыть нечем, рука в бинтах, одни пальцы торчат, да еще эти сорок уколов. Вдобавок Егор вспомнил, что, когда завязывал руку, искровенил весь пол, а подтереть в спешке забыл, и жена подумает невесть что.
И все же больше Егора заботило другое — как теперь поступить с волчицей? Застрелить? Но злость у него уже прошла, и он спрашивал себя: а за что убивать-то? За то, что воет? А как же не выть, волк ведь, и вся его волчья сущность в этом. Тебе залепи рот — жить не захочется. Неужели придется отпустить? Засмеют ведь. Ничего себе охотник: сначала тащил, неизвестно зачем, волчицу в дом, потом целый месяц цацкался с ней, а теперь — отпустил! Петька, так тот просто злобянкой изойдет, скажет, что Егор нарочно привадил волчицу, и теперь она так и будет кормиться возле деревни, всех овец перережет. И попробуй лотом докажи, что ты тут ни при чем.
Жена дожидалась Егора. Глаза у нее были покрасневшие, и он понял, что она плакала, застав в доме ералаш и увидев кровь на полу. Егор начал было рассказывать, куда и зачем ездил, но оказалось, что Маша обо всем знает от председателя. Она ни словом не упрекнула Егора, опросила только, что сказали в больнице. Узнав про уколы, всплеснула руками: как же теперь? А как, ответил Егор, ходить придется.
Потом жена привела от бабушки дочку, и они сели ужинать. И за ужином Егор, чтобы совсем успокоить жену, сказал, что отпустит волчицу. Хватит с него всяких приключений. Невелик грех — одним волком в лесу больше станет.
На том и порешили.
2Кончался март.
По утрам под ногами еще лопались с хрустом намерзшие за ночь колчишки, но к обеду разогревало, и в огородах пахло оттаявшим навозом и сырой землей. Ошалело кричали на деревьях вернувшиеся в гнездовья грачи.
Странное состояние владело Егором этой весной.
Раньше его всегда тянуло в лес. Сезон не сезон, он брал ружье и на целый день уходил из деревни. Дело в лесу всегда находилось — и тропы новые поискать, и норы барсучьи приметить, и глухариные тока. Хорошо было и просто посидеть в каком-нибудь тихом месте, послушать, как поют птицы, последить за белкой или ежом. Особенно нравилось в лесу ранней осенью, когда летели журавли, а листья осин и кленов покрывались багрянцем. Ранняя осень — самое тихое время года. Лето с его буйством цветения и несмолкающим гомоном птиц прошло, а время дождей и сплошного листопада еще не наступило, и в этот короткий промежуток природа как бы отдыхает от бурных дней молодости и готовится к будущим переменам. Падают первые листья, леса светлеют, и в них становится видно далеко и отчетливо. Птицы все на полях, и лишь дятлы стучат в просторных рощах да ползают по стволам молчаливые поползни.
Егор любил это время и, как и природа, тоже отдыхал, готовясь к новым трудам и переменам.
Теперь ничего такого не было. С тех пор, как попалась волчица, Егор ни разу не вспомнил про лес, хотя на болоте оставались еще два волка из стаи. Оставались и оставались, Егор и не думал их ловить. Всякий интерес к охоте у него пропал, словно что-то пресытило его в ней и сделало равнодушным. В его голове временами возникало смутное воспоминание о чем-то таком, что то ли было, то ли приснилось-привиделось. И это «что-то» было связано с волчицей. Как будто когда-то и где-то она сказала ему некое заветное слово. Но где и когда? И что это было за слово?
Даже жена заметила перемену в Егоре, но пока что но спрашивала ни о чем и про волчицу не напоминала, хотя время шло, а Егор все не отпускал ее. С ней у Егора установились спокойные, молчаливые отношения. Он больше не делал попыток надеть волчице намордник, тем более что выть она перестала. То ли прошло желание, то ли нюхом поняла, что из-за нее заварилась каша и лучше жить молчком.
Егор приходил к ней каждый день, приносил мясо и прибирался, а потом садился на чурбак и подолгу наблюдал за волчицей. Она дичилась уже меньше, хотя из конуры, пока возле был Егор, так и не выходила, однако он замечал, что и она смотрит на него, словно тоже изучает. В такие моменты ему казалось, что между ним и волчицей протягивается какая-то понятная связь, которую нельзя высказать, а можно только почувствовать, как без всяких слов чувствуешь, когда тебя любят, а когда нет.
Но была между ними и еще одна связь, самая прочная и жгучая, какая только может связывать живых и какая заставляла Егора медлить с решением отпустить волчицу. Связь эта была смертная, и они были повязаны ею как круговой порукой или клятвой молчания, ибо, посягнув на жизнь друг друга и пережив приближение смерти, они уравнялись в земных и небесных правах, и это породнило их как кровным родством.
Егор давно уже не испытывал к волчице никаких враждебных чувств, и ему было досадно, что она не понимает этого. Чего уперлась? Сидит в своей конуре, как будто больше сидеть негде. На солнышко хоть бы вылезла, блох порастрясла бы, небось поедом едят. Эх, дура, дура…
Но волчица волчицей, а было и другое дело, которое заботило и не давало покоя. Дело это касалось всей Егоровой жизни, и касалось не вскользь, а задевало самую глубину, потому что Егор все больше укреплялся в решении бросить охоту.
Он и сам не знал, что с ним такое случилось, но ему не хотелось не только охотиться, но даже браться за ружье, которое так и висело на гвозде, куда Егор повесил его два месяца назад. То, что еще вчера казалось главным и необходимым, вдруг перестало волновать, и Егор, глядя на себя как бы со стороны, удивлялся своим прежним желаниям и страстям. Ему просто не верилось, что он столько лет изо дня в день мог без устали ходить по всем этим лесам и болотам, таскать на своем горбу приваду, есть всухомятку, а пить из первой попавшейся лужи. И для чего все?
Словом, Егор, что говорится, свесил ножки, но кто-то дол жен был подтолкнуть его к окончательному действию. Говорить на эту тему с женой было для Егора мало. Он давно знал ее мнение, знал, что она обрадуется, если Егор забросит свое ружье я станет работать в колхозе, но эта радость будет бабьей: слава богу, мужик наконец-то образумился, а то все по лесам да по лесам, как будто ни дома, ни семьи нету.
Нет, такой разговор Егора не устраивал. Да и не разговор был ему нужен, а участие понятливого человека. Ведь скажи кому из охотников: бросаю, мол, охоту. Ну и дурак, ответит. Где лучше-то заработаешь, в колхозе, что ли? Хлеб-то, Егор, надо вырастить и убрать, а наши погоды, сам знаешь, какие: то жара, то льет. А волкам хоть вёдро, хоть дождик — все одно. Если и не повезет даже, с голода все равно не умрешь, ружье прокормит.
В другое время Егор и сам бы ответил так, но сейчас-то зачем ему это? Не о выгоде речь, по-человечески поговорить хочется.
Был только один человек, который мог выручить, как палочка-выручалочка, — председатель, и Егор пошел к нему, хотя сомнения были и тут. Председатель мог посмотреть на все со своей колокольни. Верно: охотники не так связаны с колхозом, как остальные, но и они работают на колхоз, им трудодни тоже начисляют, и председателю не все равно, какие люди у него в охотничьей бригаде. Уговаривал же он Егора не уходить из нее, может и сейчас сказать, что зря Егор вылез со своей затеей.
— Никак спять что стряслось? — спросил председатель.
— А ты уж испугался, — засмеялся Егор. — Думаешь, снова жеребца попрошу?
— А хрен тебя знает! Довозишься ты с этой волчицей, Егор. Уколы-то делаешь?
— Бросил. Неделю поделал, а потом плюнул. Сил нет таскаться каждый раз.
— Вот это ты зря. А если заразишься?
— Не заражусь, засохло уже все. Деда вон тоже кусали, а он до смерти в лес ходил. За другим я к тебе, посоветоваться хочу.
— Ну, коли смогу, посоветую. Давай говори.
— Да чего говорить-то? — пожал плечами Егор. — В общем, ну ее к богу в рай, эту охоту, Степаныч. Хватит, наохотился. Зачисляй куда хочешь, а из охотников вычеркивай.
— Вот те раз! — удивился председатель. — Чего тебе вдруг стукнуло?
— Может, и стукнуло, а охотиться больше не буду.
— Чудак ты, Егор! Говоришь: посоветоваться пришел, а сам заладил, как попка: не буду да не буду. Толком можешь сказать, что там у тебя случилось?
— Сам не знаю, а только глаза бы не глядели на ружье. Как отрезало что-то. Вот ты говоришь: довозишься ты с этой волчицей. А я и сам уже думал: рехнулся, что ли? Хожу, а из башки не вылезает, что от волчицы все. Будто в ухо нашептывает: бросай, Егор, охоту, бросай… Оказать кому, так смех.
Говоря так, Егор ожидал, что его слова вызовут улыбку и у председателя, но тот вдруг хлопнул себя по коленке:
— Ах, дьявол тебя возьми, ну надо же! — И, видя, что Егор смотрит на него удивленно, продолжал: — Вот слушал тебя и вспоминал, случай на фронте приключился. У нас во взводе Мишка Звонарев был. Постарше нас всех, года с шестнадцатого, наверное. Мы все, как на подбор, холостяки, а у Мишки уже четверо ребятишек было. И что интересно: мы все раненые-перераненые, я вон четыре раза в медсанбатах да в госпиталях был, а у Мишки ни одной царапины. Спрашиваем: «Слово, что ли, знаешь?» А он: «Да какое слово, жена молится. Каждый день, — говорит, — слышу ее молитвы». Мы сначала думали, врет Мишка, а он говорит: «Да что вы, ребята, зачем мне врать-то, когда все под одной смертью ходим». — «Ну а как слышишь-то?» — «Очень просто, — говорит. — Шепчет кто-то в ухо, и все тут». Ты понял, Егор, какая штука? Правда, ранило все же Мишку, так опять же чудно: только-только немецкую границу перешли, тут его и долбануло в щеку. Мы все удивлялись: до самой границы ничего, а за ней как будто и действовать все перестало.
Председатель достал смятую пачку «Севера», закурил, протянул пачку Егору, но тот отказался.
— В общем, Егор, что тут присоветуешь? Тебе виднее. Надумал бросать — бросай, я тебя неволить не стану. Работу мы тебе найдем, чай, косить и пахать не разучился. А насчет охоты я тебе давно хотел сказать: и что ты в ней хорошего нашел? Что война, что охота — убийство одно, и ничего больше. Некоторые говорят: подумаешь, зайца застрелил. А заяц жить не хочет? Все хотят. Кровь-то, Егор, у всех одна, и у всех красная. Хоть нас с тобой возьми, хоть лягушку какую. А почему красная? Доктора говорят: шарики в ней, мол, красные плавают. Может, и плавают, не видел. А по-моему, потому и красная, чтобы проливать было страшно. Была б зеленая, скажем, или синяя — ну и что? Чернила и чернила, и ничего такого. А вот когда красная, тогда и страшно. Ты вот на войне не был, не видел, как из человека-то кровь льется. И не дай бог видеть. А что говорят, будто привыкают, — врут это, Егор. Нельзя к такому привыкнуть.
Егор слушал председателя с удивлением. Никогда не думал, что человек, у которого одних наград сколько, будет говорить так. Ведь четыре года воевал, не раз убивать приходилось, а оказывается, вон все как. А главное, что все было правдой и созвучно с тем, что происходило в душе Егора сейчас. И он не привык к крови, хотя и думал, что привык. Просто одеревенел, что ли, — ведь каждый день только и знал, что стрелял. Он вспомнил, как мальчишкой еще убил первую свою птицу и как смотрел на нее с испугом и удивлением, не веря, что это он лишил ее жизни. Может, всего-то одна дробинка попала птице в грудь, и вся птица была целая, и только пониже зоба на чистых перьях у нее проступала красная капелька крови, и Егор глядел на нее, зачарованный внезапным и непонятным испугом. Это не был тот испуг, который возникает при опасности; его вызвало душевное прикосновение к тому, что было непознанным и запретным и что вдруг открылось воочию, зримо, как будто выстрелом сдернуло некий покров, загораживающий это запретное и тайное.
И вот сейчас в словах председателя прозвучало то, что казалось Егору давно прошедшим и забытым.