Ращупкин привалился спиной к стволу, расслабился. Ноги гудели, как провода под напряжением. Он лениво стянул сапоги, размотал портянки и с наслаждением пошевелил запревшими пальцами.
Он нашарил кепку, черпнул из нее горсть ягод, съел, повторил еще и еще, до тех пор, пока с сожалением не обнаружил, что кислица кончилась. Тогда вытащил из кармана смятую пачку «Севера» и спички. Покидать насиженное место было лень, но желание покурить пересилило, и он поднялся. Укалываясь босыми ногами, обогнул ствол и присел на корточки. Как выяснилось тут же, зажигать спичку нет надобности: из обеих остававшихся в пачке папирос табак выкрошился.
Это огорчило неожиданно сильно.
«Предлагала же Зинаида положить про запас пачку, что бы согласиться», — подосадовал на себя Ращупкин.
Машинально сложил пустые папиросы в пачку, зашвырнул в темноту и вернулся на прежнее место.
Тоска по куреву постепенно попритихла, сменилась тоской по дому. Там теперь переполох. Он обещал вернуться до десяти. Зинаида, конечно, под вечер сгоняла Мишку с Ленкой на озеро, они там покрутились и вернулись ни с чем. Хорошо, если сын с дочерью не наткнулись в ельнике на мешок. А нашли, так Зинаида вовсе с ума сходит. В Шумилово среди ночи сорвется его искать.
В огонь подбросили сухого валежника, и пока с быстротой пороха сгорали тонюсенькие ветки, Ращупкин не сводил глаз с костра. Около маячила всего одна сгорбленная фигура, но это не вызывало беспокойства. Он был уверен, все в кучке, лежат, субчики, умаялись.
Ращупкин поднес часы к глазам и всмотрелся в циферблат. Стрелки показывали половину первого.
«Спать», — приказал он себе, подтянул ноги и уткнул лицо в колени.
Ночь текла — сон не сон, забытье не забытье. Тишайшие шорохи тайги не давали разоспаться. Ращупкин задремывал и тут же вскидывал голову. Глаза попеременно обращались то на часы, то на костер. Пышное пламя не убывало: кто-то из троих бодрствовал и не забывал подкидывать в огонь хворост. А может, все они бодрствовали лежа. Он старался не думать о них, так было легче.
В какой-то момент ему показалось, что спит слишком долго. Он справился, вышло, что всего минуту. Зато погодя, когда вроде только успел сомкнуть и разомкнуть веки, проскользнул час.
Рассвет наметился, и потянуло свежестью. Босые ноги озябли, холод проник под куртку, под рубашку. Ращупкин окончательно стряхнул сон, обулся и, сунув руки под мышки сидел, нахохлившись. Голод давал о себе знать, но кислицы больше не хотелось, при одном воспоминании о ней к горлу подступала тошнота. Стоило, пожалуй, подняться и разогреться, да не к спеху. Он правильно поступил, сняв сапоги, голые йоги отдохнули, отошли, пускай еще отдыхают.
Серое небо светлело и сочнело. До алой краски было далеко, а деревья высветлялись, на ближних проступало четче, чем днем, переплетение веток. Костер пропал из виду, и местечко под раскидистой сосной некоторое время казалось обманчиво пустым; поднимавшийся от углей дымок усиливал впечатление покинутости.
Троица поднялась с первыми лучами. Судя по сборам, задерживаться подопечные не собирались. Завтрак откладывался на более поздний срок.
Пока Длинный и Альбинос возились под сосной, Шуляков отошел от них шагов на тридцать и замер. Лицо было обращено в сторону Ращупкина.
Заметить его невозможно, слишком далеко. Это Ращупкин знал наверняка. Но поскольку Шуляков продолжал стоять неподвижно, уверенность поколебалась.
«Поворачивай», — мысленно понукал он Шулякова, боясь шелохнуться, всякое шевеление, казалось, могло сослужить плохую службу.
Тот словно услышал приказ, двинулся, но не в обратном направлении, а вперед. Карабин был при нем, и Ращупкин напружинился, впился взглядом в руку: если она потянется к ремешку карабина, дело дрянь.
И тут Шулякова позвали. Негромко, но обострившийся до предела слух Ращупкина уловил обрывок фразы «…уда». «Ты куда?» — автоматически восстановил он.
Шуляков обернулся на зов не вдруг, широкой петлей развернулся и зашагал обратно. Попробуй догадайся, чем вызван этот его выпад — приспичило ли вглядеться в пройденный путь или что заподозрил.
Ращупкин перевел дух. Начало дня не сулило удачи.
«Психуют нынче, не выспались. Гладко, как вчера, не выйдет», — думал он, глядя в спину Шулякову.
Лес погустел, сосновые лапы молодой поросли плотно смыкались, приходилось порой, чтобы не потерять из виду троицу, идти на сближение до тридцати-сорока шагов. Риск, а с ним и напряжение возросли. В довершение к этому замыкавший вереницу Альбинос на коротком отрезке дважды обернулся. Его лицо, освещенное солнцем, во второй раз оказалось так близко, что Ращупкин разглядел красноватые по-кроличьи веки.
Троица поглощала внимание без остатка. Он полагал, что они по-прежнему идут трактом, но удостовериться, сориентироваться не имел возможности. Чащоба тянулась нескончаемой полосой. Солнце припекало, духота густо ложилась между кустами и деревьями. Все тело было мокрым, одежду хоть выжимай. Но это еще ничего. Куда серьезнее, что от горячего, настоянного на хвое воздуха запершило в горле. После того как прошлой осенью он чуть не утонул, когда пытался поймать паром, внезапные короткие приступы кашля по утрам изредка случались. Он боялся, что не сумеет совладать с собой и зайдется в кашле. Чтобы ослабить першение, сорвал пук травы, разжевал и проглотил сок.
Напряжение достигало предела. Снять его могла остановка. Она была желанна не для одного Ращупкина. Альбинос все чаще горбился, вскидывал сползавший рюкзак, Длинный выкидывал негнущиеся ноги и ставил их с размаху, будто от досады бил по земле, голова у него была склонена набок и моталась, как тряпичная. И только на Шулякова усталость не действовала. Наглухо застегнутый, в накомарнике и с карабином за спиной, он шагал с размеренностью робота.
Ращупкина особенно раздражал накомарник. Гнус не очень-то докучал, и без накомарника просто обойтись. «Прекрати», — приказал он себе, понимая, что накомарник — повод, а злится на Шулякова главным образом за то, что в его власти сделать привал, а тот и не собирается. До сих пор Ращупкин старался не рассуждать о своих подопечных, более или менее это удавалось, и так было легче возле них. Злость говорила за то, что он сильно устал, вымотался.
Утро было на исходе, когда словно в награду за долготерпение лее потерял густоту. Широкий просвет обозначился впереди. В самом конце голубовато засеребрилась водная гладь.
Глаза давно и настолько свыклись с монотонной краской хвойного леса, что Ращупкин не поверил себе, готов был принять воду за мираж. Голубой кусочек, однако, не пропал, наоборот, разросся, убеждая в своей реальности. Четь! Они подходили к Чети!
Близость реки приободрила бандитов. Все подобрались, ускорили шаг. Альбинос, ломая привычный строй, обогнал своих спутников, вырвался вперед. Длинный тоже не захотел отставать, так что Шуляков оказался замыкающим. Он предоставил приятелям свободу наперегонки достигать берега, а сам развернулся, откинул на тулью шляпы сетку и, как после ночевки, стал пристально вглядываться в зелень чащобы. И опять Ращупкин не мог ответить себе, привычка ли ото подытоживать пройденный путь или подозрение. Скорее всего Шуляков чувствовал что-то неладное, но у него не было доказательств, чтобы насторожиться всерьез. Видимо, их он и искал, не делясь пока опасениями с Длинным и Альбиносом.
«Гляди, гляди, можешь даже прогуляться», — говорил про себя Ращупкин. Сейчас поход Шулякова за доказательствами ему был бы на руку. Шуляков ничего не найдет, зато убедится в своей излишней подозрительности. В то же время этот поиск опасности за спиной, когда она, если и могла прорисовываться, то впереди, удручал.
Шуляков опустил сетку и пошел вдогонку своим спутникам. Ращупкин, кося глазами в его сторону, тозке направился к Чети, но наискосок, чтобы выйти на берег полевее троицы.
Последний раз Ращупкин был на Чети лет семь — восемь назад. Река и тогда не была глубокой, а год от года продолжала хиреть и теперь вовсе обмелела. Широкие песчаные отмели вылезли из-под низких лесистых берегов и сблизили берега до двух сотен метров. Посередке вода проносилась стремительно, бугрясь на мели.
На соседнем берегу, правее местонахождения Ращупкина, чернел столб — единственное, что сохранилось от паромной коноводной переправы. По столбу он заключил, что весь предыдущий путь по тракту они прошли как по линеечке.
Пока Ращупкин осматривался и прибрасывал, где ему лучше расположиться, подопечные времени даром не тратили. Выбрав местечко на перекате правее столба, вброд переправлялись через Четь. Шли в одежде, Длинный и Альбинос держали над головами рюкзаки, а Шуляков нес на плечах, как коромысло, карабин. Предосторожность была явно лишней, вода не доходила до пояса. Почему-то Ращупкин был уверен: Шуляков устроит привал, не минуя реки. Теперь понял, что куда разумнее переправиться сразу: освежатся и одежду просушат, пока отдыхают.
Ближе к середине, на стрежне, движение троицы застопорилось. Переставлять ноги и сохранять равновесие не так просто. Глядя, как шаг за шагом Шуляков и приятели перебираются через реку, Ращупкин остро пожалел, что нет под рукой тозовки. На зеркале Чети они были как рябчики в облетевшем березняке. Будь он вооружен, компания бы дальше не ушла.
Ясно было, что переправа пройдет без осложнений. В горле по-прежнему сухо. Нужно было подыскать укромное местечко, чтобы спуститься к воде, и Ращупкин побрел по кустарнику вдоль реки.
Пока не вел наблюдения, подопечные благополучно ступили на берег. Сколько ни всматривался, не удалось обнаружить следов на песке — Шуляков не поленился сделать крюк вдоль берега и вывести приятелей на сушу там, где трава подходила к самой кромке воды.
Шуляков не счел нужным забираться на отдых в лес, расположил лагерь у столба разрушенной переправы — риск с его стороны невеликий. Засечь лагерь, кроме как с противоположного берега, невозможно. Лениво, вразнобой все трое стягивали одежду, в одних трусах усаживались близко друг к другу.
Ращупкину тоже нужно было дать отдых телу. Он прокрался к кустам тальника, которые росли в шаге от воды, лег в их прикрытии на спину. От воды исходила прохлада и легкий шуршащий шум; ветерок свежил лицо и волосы. Несколько минут он лежал неподвижно, смежив веки, наслаждаясь покоем. Потом перевернулся на живот, поерзал, устраиваясь поудобнее, подпер кулаками подбородок. Глаза сами устремились на соседний берег. Компания завтракала.
Он постарался не думать ни о чем, целиком отдаться отдыху, однако это плохо удавалось. Тревожные мысли настойчиво лезли в голову. Постепенно беспокойство завладело им.
Ращупкин вдруг поймал себя на том, что совершенно не представляет, чем закончится преследование. До сих пор простая и важная эта мысль не посещала его. Но вчера он мог позволить идти по пятам троицы не задумываясь: в любой миг можно было повернуть обратно. С утра тоже был спокоен: в крайнем случае там, в конце, что гадать, должен же подвернуться счастливый случай. Лежа сейчас на берегу Чети, Ращупкин отчетливо осознал, что переоценил свои возможности. До Аннинска еще добрая сотня километров. Возвращаться — значит почти наверняка отпустить троицу восвояси, а на все оставшееся расстояние его может не хватить. Нынче, слов нет, он еще способен двигаться, но завтра растеряет силы. И тогда неизвестно, кто для кого окажется опаснее. Шуляков что-то заподозрил. Он теперь вдвойне настороже, а уж под занавес подавно постарается тщательно перепроверить, какой хвост ему мерещится.
В волнении Ращупкин перевернулся, опять лег на живот. Вода успокоительно шелестела рядом. Как бы ища ответ на вопрос, что же предпринять, он посмотрел налево, направо.
«Хорошо бы кто проплыл сейчас», — подумал он, зная, что рассчитывать на это бесполезно. Четь несудоходна, лес не сплавляют, в двух днях пути по ней нет селений. Раз — другой в полмесяца проплывет рыбацкий обласок, и все. Да и помощь оказалась бы не ахти. В рыбацком обласке в лучшем случае дробовичок может случиться. Это в лучшем…
Нет, нет, он посмотрел на соседний берег, нечего надеяться на кого-то. Нужно самому попытаться остановить их.
Ращупкин так и подумал — «остановить», пока не вкладывая в слово конкретного смысла. Но сердце забилось чаще.
Определенного плана не было, и он не стал составлять его. Действовать все равно придется по случаю. А тот ведь не предусмотришь.
От принятого решения Ращупкину стало легче дышать, словно в воздухе прибыло кислороду. Он свободно раскинул руки, щекой прижался к земле. «Отдыхать», — приказал себе и тут же отменил распоряжение. — Вот уж нет, отныне как раз с отдыхом повременить придется.
На четвереньках, пятясь по-рачьи, выбрался из тальника, дополз до сосен и, поднявшись, побежал вдоль берега по течению Чети.
Река от столба в обе стороны проглядывалась далеко. До точки, где был плавный изгиб русла и береговой выступ заслонял обзор, пришлось отмерить около километра. На этом участке русло не затянуло песком. Под низким обрывистым берегом в толще стремительной воды угадывалась глубина; немелко и на середине. Лишь ближе к соседнему берегу дно постепенно повышалось, проявляясь на мелководье островками. Плыть добрых полторы сотни метров. Правда, ниже виднелась ломкая линия переката, но до нее еще топать, и Ращупкин, присев на вывернутую с корнем сухую лиственницу, принялся стягивать сапоги.
Хотя переправляться вплавь, держа над водой одежду, было неловко, он по достоинству оценил купание: освежило, взбодрило, в теле прибыло легкости. Уже на пути к столбу он пожалел, что не пробыл в воде подольше.
Место возле разрушенной переправы было открытое, подбираться слишком близко рисково. Постояв в черемушнике, Ращупкин перебрался к соснам, которые клином подступали близко к берегу. Облюбовав крайнюю леснику, он, прижимаясь всем телом к стволу, вскарабкался до середины и удобно, как на стуле, устроился на толстом суку.
Усталость опять заполнила каждую клеточку тела, но он мог быть доволен собой: снова находился впритирочку к троице, контролировал всякое их движение.
Впрочем, пока у столба все трое вповалку лежали в траве. Альбинос и Длинный рядышком в тени лицами кверху, Шуляков на солнышке, чуть поодаль, ничком. Со стороны могло показаться, что он безмятежно наслаждается загаром, настолько безмятежной была его поза, если бы не карабин, до которого он едва не дотрагивался пальцами раскинутых рук.
Длинный и Шуляков вяло и медленно поднялись в самый полдень. Постояли и пошли к разбросанной одежде. Альбинос привстал на колени, уперся в землю ладонями и замер, видимо, надеясь, что одежда, может, не просохла и отдых продлится. Но вот он оторвал ладони, и стало ясно: троица уходит.
Пожалуй, Шуляков гнал чересчур: они ныне оставили за спиной тридцатикилометровый, не меньше, кусок; если бы не наслаивалась усталость вчерашнего перехода, то и тогда следовало бы попридержать темп, а тут…
Весь застегнутый, готовый к новому броску, Шуляков помог Длинному взвалить на спину рюкзак. Альбинос управился сам. Со вчерашнего дня его поклажа заметно уменьшилась. Это лишний раз подтверждало, что в рюкзаке поменьше продукты. На ходу выстраиваясь в привычную цепочку, открывал которую Шуляков, а замыкал Альбинос, компания двинулась прочь от реки.
Стоило Альбиносу нырнуть в мохнатый сосновый молодняк, Ращупкин, не мешкая, соскользнул с дерева и бесшумно заскользил по черемушнику, по соснячку, срезая на ходу угол, с тем чтобы приклеиться к троице сбоку.
И вот, когда увидел в качнувшемся лапнике примелькавшиеся фигуры, он вздрогнул всем телом. Занесенная для шага нога на мгновение застыла в воздухе — будто он оказался на краю пропасти и стоит ему ступить, как неизбежно полетит вниз. В цепочке Ращупкин недосчитал переднего — Шулякова.
Чувствуя, как с ног до головы покрывается испариной, словно окунулся в воздух парилки, Ращупкин заглянул вперед, в надежде, что тот опередил приятелей, стрельнул глазами по сторонам. Шулякова не было.
Он судорожно глотнул. Такого оборота он не ожидал. Казалось, Шуляков успокоился после того, как перед выходом к Чети не нашел подтверждения своим подозрениям. И вот на тебе.
Во что бы то ни стало нужно найти его. Без этого каждое движение делалось крайне рискованным. Ращупкин метр за метром обшаривал глазами окрестные деревья. Низкие сосны сливались в сплошной светло-зеленый поток. Шуляков находился поблизости, среди этого потока, но попробуй обнаружь.
До рези в глазах всматривался Ращупкин, лихорадочно соображая, что же предпринять, если Шуляков все же не обнаружится. И тут в просвете между хвойными лапами в двух десятках шагов промелькнуло белое пятнышко — шуляковский накомарник. Сетка, которая весь путь раздражала Ращупкина, сейчас сослужила ему неоценимую службу. Накомарник вместе с пришитой к нему шляпой лежал на сосновых ветках. Сам Шуляков стоял в укрытии сосны, повернувшись лицом к Чети, и вглядывался в сторону реки. Карабин был зажат под мышкой, незажженная сигарета нервно подрагивала в плотно сжатых губах. Просто удивительно, как Ращупкин сразу не заметил Шулякова, — так хорошо он был виден. Поражало, что и Шуляков не замечает его, — чуточный поворот головы, и все, Ращупкину некуда деться, не за что спрятаться.
Ращупкин набрал в легкие побольше воздуху, точно собрался погружаться на глубину, присел и бесшумно метнулся за деревья.
Почувствовав себя в относительной безопасности, он перевел дыхание. Усмехнулся оказавшемуся опять в руках складнику, кинул его в карман. Пальцы мелко-мелко дрожали, неприятная слабость была и в коленках.
Ращупкин предупреждал себя: чем дальше, тем опаснее. И вот она, первая ласточка. Не он, а уже его ловят. Сам виноват. Хватило ума сообразить, что часовой привал после такого броска — мало, а дальше не подумал. Как-то надоумило еще не по следу идти, тогда бы точно на мушку угодил.