— Если я тебе объясню, ты станешь уважать меня меньше, чем если бы я оставил все это в тайне.
Тирон насупился.
— Я думаю, ты должен сказать мне, господин. Иначе где я найду лекарство, если мне посчастливится мучиться от похмелья? — Сквозь его хмурость проступила улыбка. Тирон умел строить замечательные гримасы не хуже Бетесды. Или меня.
— Прекрасно. — Я поднялся, вытянул руки над головой и с удивлением почувствовал, что их омывает жаркий солнечный свет, столь осязаемый, словно я погрузил ладони в горячую воду. Сад был наполовину залит солнцем. — Мы прогуляемся по саду, пока не развеялась прохлада. Бетесда! Я разъясню свои умозаключения, Бетесда уберет еду — Бетесда! — и порядок будет восстановлен.
Медленным шагом мы огибали пруд. На другом берегу кошка Баст подкрадывалась к стрекозам; ее черный мех мерцал на солнце.
— Итак, откуда мне известно то, что я знаю о Марке Туллии Цицероне? Я говорил, что он происходит из гордой семьи. Это с очевидностью явствует из его имени. Не просто родовое имя Туллий, которое я слышал и прежде, но и когномен — Цицерон. Как правило, когномен римского гражданина обозначает ветвь рода: в нашем случае фамильную ветвь Цицеронов в роду Туллиев. Если же фамильного имени не существует, когномен может принадлежать одному лицу и обычно описывает его характерную особенность. Назоном называют человека с большим носом, Суллой — как нашего уважаемого и почтенного диктатора — человека с красноватым цветом лица. В любом случае, имя у Цицерона очень примечательное. Это имя происходит от названия гороха и едва ли присвоено из лести. А как обстоит дело в действительности?
— Цицерон — это старинное фамильное имя. Говорят, что оно было дано их предку, который имел на кончике носа уродливую шишку, раздвоенную посередине и весьма напоминавшую горошину. Ты прав, звучит оно странно, хотя я настолько к нему привык, что почти не замечаю этого. Некоторые друзья хозяина советуют ему отказаться от своего имени, если он собирается заняться политикой или правом, но он не желает и слышать об этом. Цицерон говорит, что если его семья сочла подходящим взять себе такое странное имя, то человек, носивший его первым, наверняка был незаурядной личностью, пусть никто и не помнит, в чем. Он утверждает, что заставит весь Рим повторять и уважать имя Цицерона.
— Гордец, как я и предполагал. Но это, конечно, относится едва ли не к каждой римской семье, и уж несомненно, к каждому римскому адвокату. Что он живет в Риме, я счел само собой разумеющимся. Что корни его семьи где-то на юге, я заключил из имени Туллий. Помнится, я не раз слышал его по дороге в Помпеи — может быть, в Аквине, Интерамне, Арпине.
— Именно так, — кивнул Тирон. — У Цицерона имеются родственники во всех этих местах. Сам он родился в Арпине.
— Но он не живет там лет с девяти-десяти.
— Да, ему было восемь, когда семья переехала в Рим. Но откуда ты это знаешь?
Баст, которой наскучило ловить стрекоз, терлась о мои лодыжки.
— Подумай сам, Тирон. Десять лет — это возраст, когда гражданину надлежит начинать свое образование, и, учитывая познания Цицерона в философии и твою эрудицию, я решил, что твой хозяин воспитывался не в сонном городишке, который расположен в стороне от Помпейской дороги. Что его семья осела в Риме самое большее поколение назад, я заключил из того факта, что имя Цицерон мне незнакомо. Живи они здесь еще во времена моей юности, я наверняка хотя бы что-то услышал о них, а такое имя забыть невозможно. То, что Цицерон молод и богат, что он увлечен риторикой и философией, — все это очевидно: достаточно одного взгляда на тебя, Тирон.
— На меня?
— Раб — зеркало своего хозяина. То, что ты незнаком с опасностями вина, что ты был так застенчив с Бетесдой, свидетельствует о том, что ты служишь в доме, где на первом месте стоят сдержанность и благопристойность. Такие порядки могут быть заведены только самим хозяином. Ясно, что Цицерон — человек строгой нравственности. Это может свидетельствовать и о чисто римских добродетелях, но твое замечание об умеренности во всем — признак того, что в доме знают толк в греческой добродетели и греческой философии. В доме Цицерона также весьма ценят риторику, грамматику и ораторское искусство. Сомневаюсь, чтобы ты получил хоть один правильный урок в этих областях, но раб может немало почерпнуть из постоянного соприкосновения с ученостью. Это видно по твоей речи и манерам, по отточенным интонациям твоего голоса. Вне всяких сомнений, Цицерон учился в риторических школах долго и усердно.
Все это, вместе взятое, может значить только одно: он стремится стать адвокатом и участвовать в судебных процессах перед рострами. К этому заключению я пришел бы в любом случае, ведь иначе ты не явился бы сюда искать моих услуг. Большинство моих заказчиков — по крайней мере, респектабельных заказчиков — это или политики, или адвокаты, либо те и другие сразу.
Тирон кивнул.
— Но ты также знал, что Цицерон молод и только начинает свою карьеру.
— Да. Ведь будь он признанным адвокатом, я бы о нем прослышал. В скольких делах он уже участвовал?
— Только в одном, — признался Тирон. — Ничего такого, что могло бы привлечь внимание, — простое дело о компаньонстве.
— Что еще раз подтверждает его молодость и неопытность. Как, впрочем, и то, что он вообще послал тебя ко мне. Я не ошибусь, если скажу, что ты раб, которому Цицерон больше всего доверяет? Его любимый слуга?
— Личный секретарь. Я нахожусь при нем всю свою жизнь.
— Носил за ним книги в школу, натаскивал его по грамматике, готовил его заметки к первому процессу перед рострами?
— Именно так.
— Тогда ты не принадлежишь к тому типу рабов, каких посылает большинство адвокатов, когда они желают позвать Гордиана Сыщика. Только неопытный адвокат, вопиюще неосведомленный в общепринятых обычаях, снизойдет до того, чтобы послать к моим дверям свою правую руку. Я польщен, хотя и знаю, что лесть эта непреднамеренная. В знак благодарности я обещаю не проронить и слова о том, какого дурака свалял Марк Туллий Цицерон, послав своего лучшего раба за жалким Гордианом — исследователем навозных куч и разведчиком осиных гнезд. Эта оплошность Цицерона даст куда лучший повод для смеха, чем его имя.
Тирон нахмурил брови. Кончик моего сандалия зацепился за корень ивы у самого водоема. Я споткнулся и процедил проклятие.
— Ты прав, — спокойно и очень серьезно молвил Тирон. — Он очень молод, как и я. Ему еще не известны все эти мелкие законнические хитрости, эти дурацкие жесты и пустые формальности. Но он знает, во что верит, чего не скажешь о большинстве адвокатов.
Я внимательно осмотрел пальцы на ноге и с удивлением обнаружил, что крови нет. В моем саду живут боги — деревенские, дикие, неряшливые, как и сам сад. Они покарали меня за поддразнивание простодушного молодого раба. Я это заслужил.
— Преданность тебе к лицу, Тирон. Сколько же лет твоему хозяину?
— Ему двадцать шесть.
— А тебе?
— Двадцать три.
— Вы оба чуть старше, чем я предполагал. Выходит, я старше тебя не на десять, а только на семь лет. Впрочем, иногда даже разница в семь лет имеет немалое значение, — добавил я, задумавшись о питаемой молодыми людьми страсти к изменению мира. На меня нахлынула нежная волна ностальгии, подобная слабому ветерку, шелестевшему в ветвях ивы у нас над головами. Я бросил взгляд на пруд и увидел наши отражения в сверкавшей на солнце чистой воде. Я был выше Тирона, шире его в плечах и коренастее; мой подбородок сильнее выдавался вперед, нос был более плоским и крючковатым, а в карих, типично римских глазах не было ни малейшего бледно-лилового оттенка. Казалось, только смоль непослушных вьющихся волос была у нас одинакова, да и то в моих кудрях уже проступала седина.
— Ты упомянул Квинта Гортензия, — сказал Тирон. — Откуда ты узнал, что рекомендовал тебя Цицерону именно он?
Я улыбнулся.
— Я этого не знал. Не знал наверняка. Это была всего лишь догадка, но хорошая догадка. Твое изумление немедленно подтвердило мою правоту. Когда я установил, что в дело вовлечен Гортензий, все мне стало ясно.
Позволь тебе объяснить. Дней десять тому назад здесь побывал человек Гортензия, выпытывая меня об одном деле. Он всегда приходит ко мне, когда Гортензий нуждается в моей помощи; одна мысль об этом создании заставляет меня содрогнуться. Где такие люди, как Гортензий, выискивают подобных отвратительных типов? Почему все они оканчивают свои дни в Риме, перерезая друг другу глотки? Но тебе, разумеется, пока не стоит знать об этой стороне профессии адвоката. Еще не время.
Как бы то ни было, этот посланец Гортензия появляется у моих дверей. Задает мне самые разные, бессвязные вопросы, сам ничего не рассказывает — вдоволь таинственности, вдоволь позерства, обходительность, какую обычно используют такие типы, желая разузнать, не обращались ли ко мне в связи с этим делом их противники. Они всегда думают, что недруг подобрался к тебе первым, что ты будешь поддерживать их и делать вид, что всячески им помогаешь, а в последнее мгновение нанесешь им удар в спину. Подозреваю, что именно так они и поступили бы на моем месте.
Наконец, он убирается восвояси, оставив в прихожей вонь, которую в течение трех дней никак не могла выскрести Бетесда. Уходит, оставив мне только два намека на существо дела — имя Росций, городок Америя: знакомо ли мне это имя, бывал ли я в этом городке? Росцием зовут знаменитого комедианта, одного из фаворитов Суллы, это конечно же всем известно. Но речь не о нем. Америя — городишко среди холмов Умбрии, милях в пятидесяти к северу от Рима. Это не повод, чтобы там побывать. Если только не собираешься заняться земледелием. Итак, оба моих ответа были отрицательными.
Прошел день или два. Подручный Гортензия больше не появлялся. Я был заинтригован. Несколько вопросов здесь и там, и без особых хлопот все проясняется: речь идет о деле отцеубийцы, которое вскоре будет слушаться перед рострами. Секст Росций из Америи обвиняется в заговоре с целью убить здесь, в Риме, родного отца. Странное дело: мало кому известны подробности, но каждый советует держаться от этого подальше. Омерзительное преступление, говорят мне, и, несомненно, процесс будет столь же омерзительным. Я ждал, что Гортензий свяжется со мной снова, но его клеврет больше не появлялся. Два дня назад я услышал, что Гортензий отказался защищать подсудимого.
Я искоса посмотрел на Тирона. Во время моего рассказа он смотрел в землю, почти не глядя на меня, но я почти чувствовал его напряжение и сосредоточенность. Он был отменным слушателем. Не будь он рабом, из него вышел бы замечательный ученик, подумалось мне; и быть может, в другой жизни, в другом мире, из меня вышел бы замечательный наставник юношества.
Я покачал головой.
— Гортензий, его клеврет и этот таинственный процесс — я полностью выбросил все это из головы. Затем ты вырастаешь у моих дверей, говоря, что я «был рекомендован». — Кем? Возможно, подумал я, Гортензием, который, видимо, счел благоразумным передать дело об отцеубийстве кому-нибудь другому. Вероятно, адвокату помоложе, менее опытному. Начинающему защитнику, которого вдохновляет перспектива громкого дела, по крайней мере, дела, чреватого таким устрашающим приговором. Адвокату, который вряд ли знает и вряд ли в состоянии узнать все то, что известно Гортензию. Как только ты подтвердил, что меня порекомендовал именно Гортензий, мне не оставалось ничего иного, как спокойно следовать к окончательному выводу, руководствуясь на каждом шагу тем, что написано у тебя на лице, которое, между прочим, читается с такой же легкостью, как и Катонова латынь. — Я пожал плечами. — В какой-то мере, логика. В какой-то — предчувствия. В моей работе я привык пользоваться и тем и другим.
Некоторое время мы прохаживались в молчании. Затем Тирон улыбнулся и рассмеялся:
— Итак, тебе известно, зачем я пришел. И тебе известно, о чем я собираюсь просить. Мне нечего добавить. Ты очень упростил мою задачу.
Я пожал плечами и развел руки в типично римском жесте ложной скромности.
Тирон наморщил лоб.
— Хотелось бы мне читать твои мысли, но боюсь, что это потребует известного навыка. А может быть, тот факт, что ты принял меня столь благосклонно, уже означает, что ты согласен предоставить свои услуги Цицерону, который в них так нуждается? Гортензий рассказал ему, как ты работаешь и на какую плату рассчитываешь. Ты возьмешься?
— Возьмешься за что? Боюсь, что на этом мое умение читать мысли прекращается. Тебе придется изъясняться поконкретнее.
— Ты придешь?
— Куда?
— К Цицерону. — Видя непроницаемое выражение моего лица, Тирон попробовал выразиться яснее. — Чтобы с ним встретиться. Чтобы обсудить дело.
Пораженный, я резко остановился, и из-под моих шаркающих сандалий взметнулось облачко пыли.
— Твой хозяин действительно настолько несведущ в приличиях? Он зовет меня к себе домой. Зовет меня, Гордиана Сыщика? В гости? Как странно. Да, я думаю, что мне очень хочется повидать этого Марка Туллия Цицерона. Он, ей-Богу, нуждается в моей помощи. Странный он, должно быть, человек. Да, конечно, я приду. Позволь мне только переодеться во что-нибудь более подходящее. Я имею в виду тогу. И туфли вместо сандалий. Это не займет много времени. Бетесда! Бетесда!
Глава вторая
Дорога от моего дома на Эсквилине к дому Цицерона, расположенному на Капитолийском холме, в обычных условиях заняла бы больше часа ровной ходьбы. Тирон, вероятно, добрался до меня вдвое быстрее, но он-то двинулся в путь на рассвете. Мы вышли в самый оживленный час утра, когда улицы Рима запружены народом, который пробудили и растормошили извечный голод, повиновение и алчность.
В этот час на улицах можно встретить больше домашних рабов, чем в любое другое время дня. Они бегают по городу, выполняя миллион утренних поручений, доставляя записки, перенося грузы, занимаясь всякой всячиной, обшаривая в поиске покупок рынок за рынком. От них распространяется тяжелый дух хлеба, только-только выпеченного в тысячах каменных печей по всему городу; над каждой печью, словно ежедневное приношение богам, вьется тонкое щупальце дыма. Рабы пахнут рыбой, всякой всячиной, только что выловленной в Тибре, или более экзотическими плодами моря, доставленными ночью вверх по течению из порта в Остии: вымазанными в тине моллюсками и крупной морской рыбой, скользкими осьминогами и кальмарами. Они пахнут кровью, медленно вытекающей из разрубленных конечностей, туловищ и внутренностей коров, цыплят, свиней и овец, которые завернуты в тряпки и переброшены через плечи, чтобы лечь на стол хозяевам и отяготить их и без того пухлые животы.
В час, когда утро переваливает через половину, ни один из известных мне городов не способен сравниться с легкой бодростью Рима. Просыпаясь, Рим самодовольно потягивается и делает глубокий вдох, прочищая легкие, учащая сердцебиение. Рим пробуждается от сладких грез с улыбкой — ведь каждую ночь он засыпает, чтобы видеть сны об империи. Поутру Рим раскрывает глаза, чтобы заняться делом и сделать сон явью. Другие города дорожат своей дремой: Александрия и Афины видят разгоряченные сны о своем прошлом величии, Пергам и Антиохия кутаются в пестрое восточное одеяло, маленькие Помпеи и Геркуланум посапывают в неге до полудня. Рим радостно стряхивает с себя сон и приступает к дневным делам. Ему есть чем заняться. Великий город — ранняя пташка.
Рим — это множество городов в одном. Часовая прогулка в любом направлении — и перед вами предстанет по меньшей мере несколько его обличий. На взгляд тех, кто, рассматривая город, видит лица, Рим — прежде всего город рабов, которых здесь куда больше, чем граждан и вольноотпущенников. Рабы — повсюду, они столь же вездесущи и неотъемлемы от жизни города, как воды Тибра и свет солнца. Рабы — это жизненная кровь Рима.
Рабы стекаются в Рим со всего света; судьбы их складываются по-разному. Некоторые одного роду-племени со своими хозяевами. Они расхаживают по улицам в лучших одеждах, и вид у них куда более благополучный, чем у многих свободных римлян; возможно, им недостает тоги гражданина, но их туники пошиты из материала ничуть не менее тонкого. Другие имеют вид невообразимо жалкий: таковы рябые, полубезумные работяги, плетущиеся по улице неровными вереницами, нагие, если не считать тряпки поверх бедер, прикованные друг к другу за лодыжки, перетаскивающие тяжелые грузы; за ними приглядывают головорезы с длинными кнутами, их терзают неотступные тучи мошкары. Приближаясь к безвременной смерти, они поспешают на рудники, или на галеры, или на рытье глубоких фундаментов для домов богачей.
Для тех же, кто, глазея по сторонам, обращает внимание не на людей, а на камень, Рим предстает городом весьма и весьма богобоязненным. Он всегда был благочестивым местом и приносил щедрые (пусть и не всегда искренние) жертвы каждому богу или герою, который мог стать его союзником по мечте об империи. Рим почитает богов; Рим воздает почести мертвым. Не счесть храмов, алтарей, часовен и статуй. Ты вступаешь в узкую, извилистую улочку, знакомую с детства, и внезапно натыкаешься на памятник, которого никогда прежде не замечал, — маленькая, грубой работы статуя какого-нибудь забытого этрусского божка поставлена в углублении и скрыта от постороннего взгляда буйно разросшимся кустом сладкого укропа; секрет, ведомый лишь детям, что резвятся в проулке, да обитателям дома, почитающим заброшенного и бессильного идола как домашнего духа-покровителя. Иной раз можно натолкнуться на целый храм, невообразимо древний, настолько старинный, что построен он не из кирпича и мрамора, но из изъеденной червями древесины; его тусклый интерьер давно лишился всех примет обитавшего здесь некогда божества, но его по-прежнему почитают священным, а почему — не вспомнит никто из живущих.
Другие виды теснее связаны со своей округой. Возьмите, к примеру, мою округу, где причудливо сочетаются смерть и вожделение. Мое жилище расположено на полпути к вершине Эсквилинского холма. Надо мной обитают работники погребальной службы, те, что ухаживают за мертвой плотью, бальзамируют ее, втирают в нее благовония, разводят погребальные костры. Днем и ночью над вершиной поднимается массивный столб дыма, более густого и черного, чем любой другой в этом городе дымов, распространяющего тот странный, сладковатый запах горелой плоти, который обычно можно услышать только на поле битвы. Подо мной, у подножия холма, лежит знаменитая Субура — самое обширное скопище притонов, игорных и публичных домов к западу от Александрии. Близость столь несхожих соседей — поставщиков смерти сверху и самых низменных удовольствий снизу — наводит иногда на странные сопоставления.