Когда они построились в шеренги, Сарл в высокопарных до глумливости выражениях описал суть экспедиции, которую планировал Капитан. Лорд Косотер стоял в стороне, рыща глазами вдоль горизонта. Клирик, чуть выше ростом и такой же широкий в плечах, пряча лицо в капюшон, держался рядом с ним. В отдалении шумел водопад, своим угрюмым ропотом напоминая Ахкеймиону, как два десятка лет назад ревели толпы айнрити в ответ Келлхусу. У ближайшей кромки леса птицы свивали узоры из песен.
Сарл живописал необычайные опасности, с которыми столкнется экспедиция, объяснил, что пойдут они на расстояние в десять раз больше обычной «тропы», как он выразился, и что «в дыре» им придется жить больше года. После этих слов, как бы подчеркивая их значимость, он сделал паузу. Ахкеймион напомнил себе, что Пустоши для этих людей не столько место, сколько искусство со своим сводом законов и преданий. Проведя многие месяцы «в дыре», скальперы возвращаются и травят байки о пропавших без вести артелях. Слова «больше года» придавали описанию их будущего похода тревожный оттенок.
Сухопарый старикан многократно возвращался в своей речи к Сокровищнице. «Сокровищница» — это произносилось как титул великого правителя. «Сокровищница», — повторяли вполголоса, будто символ общей надежды. «Сокровищница» — сквозь зубы, словно говоря: «Долго ли еще мы будем лишены того, что нам причитается по праву?» «Сокровищница», — кричали вновь и вновь, твердили, как имя потерянного ребенка. «Сокровищница», — взывали, будто к утраченной святыне, второму Шайме, который жаждали вернуть себе…
Но существеннее всего, важнее всего сказанного — ее можно было поделить всем на равные доли.
Ложь была разукрашена сверху витиеватой словесной резьбой.
Сарл все рассказал, багровея лицом все гуще и гуще, склоняя голову в самых пронзительных поворотах своей речи. Его тело подкрепляло рассказ ужимками, то вытягивалось в струну, то приплясывало на месте, расхаживало взад-вперед, пока голос медлил перед следующей фразой. И все это время царило строгое вышколенное молчание, которое Ахкеймион, учитывая невообразимый состав Шкуродеров, счел бы чудом, если бы до этого не делил трапезу с их Капитаном.
— Времени подумать у вас до завтрашнего утра, — объявил в заключение Сарл, широко разведя руки. — Завтра надо решить, рискнуть ли всем и прыгнуть в князи — или держаться за свое и умереть рабом. После этого отказы будут считаться дезертирством — дезертирством! — и по вашему следу будет пущен Клирик, прошу любить и жаловать. Закон тропы вы знаете, ребята. Одно колено подогнется — десятерых за собой потянет. Одно колено — и десятерых!
Глядя, как они смешали ряды и стали переговариваться, Ахкеймион мысленно сравнил их с суровыми людьми времен Первой Священной войны, воинами, чей пыл и жестокость позволили Келлхусу завоевать Три Моря. Шкуродеры были совсем другой породы, чем Люди Бивня. Они были не столько непримиримыми, сколько порочными. Не столько жесткими, сколько равнодушно-бесчувственными. И не столько целеустремленными, сколько голодными.
В конце концов, они были только наемниками… хотя и не простыми, а испытавшими на себе бессмысленную злобу шранков.
Лорд Косотер, насколько понял Ахкеймион по нескольким взглядам, которыми они с ним обменялись, кажется, думал о том же. Их с Ахкеймионом соединяла особая связь: общий опыт Первой Священной войны. Только они двое обладали истинным мерилом, только они знали, что почем. И от этого они становились своего рода людьми одного племени — эта мысль одновременно восторгала и тревожила Ахкеймиона.
В тот вечер во время непременной попойки к нему подошел Сарл.
— Капитан просил меня напомнить тебе, — сказал он, — что эти люди — охотники за скальпами. Ничего более. И ничего менее. Все легенды о Шкуродерах — это о нем.
Ахкеймиону показалось странным: человек, который брезгует говорить, доверяет человеку, который ничего другого делать не умеет.
— А ты? Ты всему этому веришь?
Знакомая ухмылка с прищуром.
— Я был с Капитаном с самого начала, — хмыкнул он. — Со времен, предшествовавших расцвету империи, во время всех войн против правоверных. Я видел, как он стоял невредимый под градом стрел, пока я за щитом корчился в три погибели. Я был бок о бок с ним на стенах Мейгейри, когда поганые Длиннобородые неслись сломя голову, только бы скрыться от его разгоряченного кровью взгляда. Я был у Эм’фамира после битвы. Вот этими вот ушами слышал, как аспект-император — сам аспект-император! — назвал его Железной Душой! — Сарл рассмеялся, лихорадочно раскрасневшись. — О да, он смертен, разумеется. Он — мужчина, как всякий другой, в чем убедились немало незадачливых персиков, уж поверь мне. Но что-то смотрит за ним, и, что важнее, что-то смотрит его глазами…
Сарл схватил Ахкеймиона за локоть, стукнул своей чашей о его так сильно, что треснули обе.
— Будет правильно, если ты… — сказал он с пустыми безумными глазами и отступил назад нетвердыми шагами, кивая, словно в ответ на неслышную мелодию или фразу, которую были бы в состоянии расслышать только крысы, — если ты будешь уважать Капитана.
Ахкеймион посмотрел на свою мокрую руку. Вино стекало с пальцев густо, как кровь.
Подумать только, что его встревожило безумие нелюдя.
Присутствие Блуждающего, разумеется, Ахкеймиона беспокоило, но этому было столько причин, что все тревоги гасили одна другую. И еще приходилось признать, помимо балладной романтичности иметь в товарищах нечеловека, в его присутствии была огромная практическая польза. Ахкеймион не строил больших иллюзий о предстоящем путешествии. Они начинали не просто экспедицию, но долгую и жестокую войну, затяжную битву по всей Эарве. К этому Инкариолу, конечно, еще надо было осторожно присмотреться, но в мире было мало сил, способных сравниться с силой нелюдских магов.
Не зря лорд Косотер держал его поближе к себе.
На утреннюю поверку явились около тридцати Шкуродеров, не больше — половина от тех, кто собрался накануне. Лорд Косотер оставался непроницаем, как всегда, но Сарл выглядел крайне веселым, хотя и непонятно, от того ли, что так много или так мало «встало на тропу», как он выразился. Исчезновения ватажников если и уполовинивали его шансы на выживание, но зато удваивали его долю.
Теперь, когда состав артели определился, следующие дни были посвящены поискам обмундирования и пополнению запасов. Ахкеймион охотно сдал остатки своего золота, чем произвел на Шкуродеров неизгладимое впечатление. Потраченное состояние предвещало получение в будущем состояния еще более крупного — даже Сарл присоединился ко всеобщему проявлению энтузиазма. Всегда все одно и то же: убеди человека сделать первый шаг — в конце концов, ну имеет ли какое-то значение всего один шаг? — и еще милю он пройдет лишь для того, чтобы доказать, что он поступил правильно.
Откуда им было знать, что на возвращение Ахкеймион не рассчитывал? В каком-то смысле, уйти из Трех Морей и было на самом деле возвращением. Пусть он уже не адепт Завета, но сердце его все равно принадлежит Древнему Северу. Хитросплетениям Сновидений…
Сесватхе.
— Так всегда бывает, — сказал ему однажды вечером в «Задранной лапе» Киампас. Они сидели бок о бок и ели, не произнося ни слова, а за столом гремели и буянили кутящие Шкуродеры, и в самой гуще, в самом центре веселья — Сарл.
— Перед выходом на тропу? — спросил Ахкеймион.
Киампас не ответил, высасывая кроличью кость, потом пожал плечами.
— Перед всем, — сказал он, поднимая глаза от разбросанного по тарелке скелета. В его взгляде сквозила подлинная скорбь, сожаление королей, вынужденных обрекать на смерть невинных ради усмирения толпы. — Перед всем, что связано с кровью.
Усталость охватила колдуна, словно он, осознав смысл сказанного, почувствовал груз всех прожитых лет. Он повернулся к шумному зрелищу кутивших охотников: кто-то уже клевал носом, навалившись на стол, другие сотрясались от смеха и, за исключением Сарла и еще нескольких человек, были полны грубого юношеского задора. Впервые в жизни Ахкеймион почувствовал тяжесть всей лжи, которую он произнес, так, словно каждое слово было отягощено свинцом. Сколько из этих людей погибнут? Скольких он положит ради стремления узнать истину о человеке-боге, чей профиль украшал все монеты, до которых они были так жадны?
Сколько душ он принес в жертву?
«И все это ради твоей мести? Ведь так?»
Чувство вины заставило его перевести куда-нибудь взгляд, на тех, кого он не вовлек в свои интриги. Сквозь дымок от очага в середине комнаты он увидел, что Хаубрезер тоже наблюдает за Шкуродерами. Заметив, что Ахкеймион видит его, щуплый Хаубрезер вскочил и, пошатываясь, вышел за дверь, при каждом нетвердом шаге загребая руками воздух.
Ахкеймион вспомнил, как предостерегал его хозяин постоялого двора: «Шкуродерам поперек дороги не становись».
Сколько душ он принес в жертву?
«И все это ради твоей мести? Ведь так?»
Чувство вины заставило его перевести куда-нибудь взгляд, на тех, кого он не вовлек в свои интриги. Сквозь дымок от очага в середине комнаты он увидел, что Хаубрезер тоже наблюдает за Шкуродерами. Заметив, что Ахкеймион видит его, щуплый Хаубрезер вскочил и, пошатываясь, вышел за дверь, при каждом нетвердом шаге загребая руками воздух.
Ахкеймион вспомнил, как предостерегал его хозяин постоялого двора: «Шкуродерам поперек дороги не становись».
Сметут.
— Я построил его, — сказал Верховный король.
Странно получалось: Ахкеймион знал, что видит сон, и одновременно не знал и проживал данный момент как подлинное сейчас, как нечто еще не пережитое, не осмысленное, не разгаданное, проживал Сесватхой, говорил свободно и естественно, будучи другим собой, каждым ударом сердца отсчитывал мгновения неповторимой жизни, плотно сплетенной из горячих страстей и ленивых желаний. Странно было наблюдать, как он медлил на переломных моментах и принимал древние решения…
Как это могло быть? Как ему удавалось чувствовать волнение чужой независимой души? Как можно проживать жизнь впервые снова и снова?
Сесватха облокотился на столик между накаленными треножниками. По ободу каждого из них плясали переплетенные силуэты бронзовых волков, и соперничающие тени волновали отсвет язычков пламени. И от этого было тяжело вглядываться в доску для бенджуки и ее загадочные каменные узоры. Ахкеймион подозревал, что его старый друг все подстроил преднамеренно. Ведь игра в бенджуку, с ее бесконечными хитросплетениями и правилами изменения правил, требовала длительной сосредоточенности.
И не было человека, который сильнее ненавидел бы проигрывать, чем Анасуримбор Кельмомас.
— Построил, — повторил Ахкеймион.
— Убежище.
Сесватха нахмурился, оторвался от доски и поднял вопросительный взгляд.
— Какое еще убежище?
— На тот случай, если война… пойдет не так, как надо.
Это было для него необычно. Не сама по себе тревога, поскольку сомнения пронизывали Кельмомаса до самого сердца, но внешнее проявление этой тревоги. Хотя тогда никто, кроме нелюдей Иштеребинта, не понимал, какова цена войны, в которую они втягивались. Тогда слово «апокалипсис» имело иное значение.
Ахкеймион неторопливо и задумчиво покивал, как это было в обыкновении у Сесватхи.
— Ты про Не-Бога, — сказал он, усмехнувшись. Усмехнувшись! Даже для Сесватхи это имя вызывало не более чем смутные предчувствия. Оно было, скорее, неким отвлеченным понятием, чем символом катастрофы.
Как заново пережить это неведение древности?
Вытянутое львиное лицо Кельмомаса было озадаченным, но не расположение фигур на доске беспокоило его. В неверном свете казалось, что вплетенный в его бороду тотем — отлитое из золота изображение волка размером с ладонь — дышал и шевелился, как живой.
— А что, если этот… это существо… на самом деле столь могущественно, как говорят квуйя? Что, если мы опоздали?
— Мы не опоздали.
Наступила тишина, как в гробнице. Во всех служебных помещениях Флигеля витал дух подземелья, но ничуть не меньше он был в королевских покоях. Не помогали ни толстый слой штукатурки, ни яркие краски, ни роскошные гобелены — все так же низко нависал сводчатый потолок, гудел под гнетущей тяжестью камня.
— Сесватха, — произнес верховный король, возвращая взгляд к игровой доске. — Один ты. Только тебе доверяю.
Ахкеймиону вспомнилась королева, ягодицы, трущиеся о его бедра, жаркие икры, жадно обхватившие его торс.
Король передвинул камень. Этого хода Сесватха не предусмотрел, и расклад изменился самым катастрофическим образом. Открывавшиеся возможности оказались поломаны, загнаны в безнадежные пути, тупиковые или непроходимые, так же, как будущее.
Ахкеймион даже испытал некоторое облегчение…
— Я построил специальное место… убежище… — сказал Анасуримбор Кельмомас. — Место, где мой род сможет пережить меня.
Ишуаль…
Втягивая в себя сырой воздух, Ахкеймион рывком сел на кровати. Он схватился за свою белую булаву, вжал голову в колени. По ту сторону обшитых деревом стен гремел водопад Долгая Коса, его неразборчивый шум придавал темноте тяжесть и направление.
— Ишуаль, — пробормотал Ахкеймион. — Убежище… — Он поднял глаза к небу, словно стараясь разглядеть его сквозь темный низкий потолок. — Но где оно?
Болели уши, пытавшиеся разобраться в мешанине звуков: из-под пола доносился хохот, лопающийся как пузырь на кипящей смоле; дерзкие голоса бесшабашно выкрикивали названия улиц.
— Где?
Истину о человеке можно узнать по его корням. Ахкеймион понимал это так, как может понимать только колдун Завета. Анасуримбор Келлхус пришел к Трем Морям не случайно. Не случайно, что его сводный брат оказался шрайей Тысячи Храмов. И весь обитаемый мир он завоевал тоже не по чистой случайности!
Ахкеймион спустил ноги вниз, сел на краю соломенного матраса. Сквозь доски пола доносилась скабрезная песенка.
Волны взрывного хохота. Приглушенный голос что-то говорит о Сокровищнице. Буйное, надрывное веселье проникало сквозь дерево.
Шкуродеры пели, перед тем как идти проливать кровь.
Ахкеймион долго сидел неподвижно, лишь медленно вздымалась грудь. Он будто видел, что происходит внизу, словно через стекло смотрел, как они размахивают в воздухе руками. Капитана, естественно, не было, как того требовал его статус, граничащий с божественным. Но был Сарл, с резко очерченными глазами и иссушенной годами кожей, поблескивал щербатой улыбкой; пользуясь своим положением, заставлял остальных делать вид, будто он один из них. Беда его, Сарла, была в том, что он не желал признавать своих старческих странностей, не замечал своего груза разочарования и горечи, которыми полнятся одряхлевшие сердца.
Были и другие люди — собственно Шкуродеры, а не их безумные предводители, — не знающие бремени долгих прожитых лет, целиком растворившиеся в беззаботном водовороте страсти и грубых желаний, которые и делают молодых молодыми. Они щеголяли готовностью совокупляться и убивать, делая вид, что повинуются лишь собственному капризу, но на самом деле, все было ради того, чтобы не ударить в грязь лицом перед остальными. Быть признанным.
Он все это видел сквозь ночную темноту и доски пола.
И тогда он почувствовал особое восторженное ощущение свершающейся судьбы, как человек, который узнал, что на нем вины нет. Он уничтожит сотни. Уничтожит и тысячи.
Сколько бы идиотов ни потребовалось уничтожить, чтобы найти Ишуаль.
На следующий день по утреннему холодку экспедиция с мутными глазами побрела к подножию холмов. Длинная вереница людей, согнувшихся под тяжестью поклажи, ведя под уздцы мулов, начала взбираться по склону, прочь от убогих кварталов Мозха. Извилистая дорога была опасна и усыпана воняющим ослиным навозом. Но почему-то казалось, что так и должно быть, что этот скверный город можно покидать только с потом и кровью. Становились физически ощутимы пересекаемые границы и остававшийся за спиной форпост Новой Империи, последний край цивилизации, и жестокой, и просвещенной.
Покинуть Мозх означало вычеркнуть себя из истории и из памяти… вступить в мир, полный хаоса, как душа Инкариола. Да, думал Ахкеймион, с одышкой передвигая старые кривые ноги. Это правильно, что приходится карабкаться в гору.
Путь в незнаемое должен требовать очистительной жертвы.
Мимара многое узнала о том, что значит ждать и наблюдать.
И еще больше — о природе человеческой.
Она довольно быстро поняла, что Мозх — неподходящее место для ей подобных. Сознавая свою хрупкую красоту, она до мелочей знала, как эта непреодолимая сила цепляет взгляды мужчин, словно репей — шерстяную одежду. С ней бы бесконечно заигрывали, пока, наконец, какой-нибудь шустрый сутенер не понял бы, что у нее нет покровителя. Ее опоили бы, или подослали столько людей, что ей не справиться. Ее бы изнасиловали и избили. Кто-нибудь отметит ее поразительное сходство со святой императрицей на необрезанном серебряном келлике, и ее замотают в дешевые тряпки, фольгу и драгоценности из леденцов. На много миль вокруг каждый охотник, у которого завалялись кое-какие монеты в кармане, заберет с собой ее частичку.
Она знала, что так будет. Костным мозгом чуяла, можно сказать.