Он шел по небу, ярко освещенный солнцем, которое еще не успело дотянуться до стоящих внизу толп. Оранжевым и розовым были окрашены с востока края его белоснежных шелковых одежд. Его золотые волосы и заплетенная в косички борода светились на солнце. Звездным светом блистали с высоты глаза. Люди Трех Морей с обожанием взревели — какофонией всех своих наречий. Они тянули вверх руки, пытаясь дотронуться до недосягаемого образа.
— ПРИМИТЕ МОЙ СВЕТ, — громоподобно воззвала парящая в небесах фигура.
Край солнца вскипал у горизонта, и утро забрезжило над Великой Ордалией. Тепло дотронулось до щек.
— ИБО СЕГОДНЯ МЫ ОТПРАВЛЯЕМСЯ ДОРОГОЙ ТЕНИ…
Все преклонили колена — воины и писцы, короли и рабы, жрецы и колдуны, двести восемьдесят тысяч душ, величайшее собрание оружия и славы человеческой, которое когда-либо видел мир. Столько их было, что показалось, будто дрогнуло основание мира, когда все упали на колени. Обратив лица к небу, люди кричали, ибо к ним пришел свет…
И вслед за ним — солнце.
— СРЕДИ ВСЕХ НАРОДОВ ЛИШЬ ВЫ ВОЗЛОЖИЛИ НА СЕБЯ БРЕМЯ АПОКАЛИПСИСА. СРЕДИ ВСЕХ — ЛИШЬ ВЫ…
Сакарпцам, которые смотрели на них со своих разрушенных бастионов, картина внушала изумление и ужас. Многие испытали неприятное удивление, какое нередко ждет людей, делающих безапелляционные заявления. Прежде все полагали, что Второй Апокалипсис и поход на Голготтерат — только повод, что Великая Ордалия — завоевательная армия, а осада Сакарпа — очередная глава Войн за Объединение, о которых они слышали столько жестоких слухов и сказок. Но сейчас…
Разве не видели они воочию доказательство слов аспект-императора?
Зубоскалить никто не отваживался. Ни единой насмешки не возникло на фоне экстатического рева. Они слушали гремящий во все небо голос своего завоевателя, и хотя язык оставался недоступен, им казалось, они поняли все, что было сказано. Они понимали, что разыгравшуюся перед ними сцену будут славить тысячу лет, и что легенды о ней будут рассказывать на манер «Саг» и даже «Хроник Бивня».
Это был день, когда Священное Воинство преступило границу, внутри которой обитали люди.
Гордые и озлобленные ликовали, полагая, что короли Юга ушли на верную гибель. Но в тот же день вечером, когда последние долгие колонны, извилистые, как змея, давно скрылись за северной грядой, тысячи сакарпцев вышли на улицы послушать проповеди судий, облаченных в бело-зеленые одежды. И приняли предложенные им куски медной проволоки, чтобы согнуть из них Кругораспятия.
Позже они ходили и сжимали в руках эти грубые изображения, как, бывает, дети носятся с игрушками, которые захватили их воображение. Кругораспятие. Живой символ живого бога. Все это было как чудо, все эти истории, блистательные возможности, сверкающее великолепие новой, более глубокой и милосердной действительности. Они шли группками, перешептываясь, и на тех, кто порицал их, бросали суровые взгляды, не только воинственные, из самозащиты, но и полные сострадания. Гордыня, как научили их судии, — грех глупцов.
В тот вечер они, по сути дела, впервые встали на колени, высказали великую неизреченную боль своих сердец. Они жарко сжимали во влажных ладонях свои Кругораспятия — и молились. И холодок, покалывавший им кожу, казался божественным знамением.
Они понимали, что именно они увидели и почувствовали.
Ибо кто окажется таким глупцом, чтобы не распознать Истину?
Глава 8 Река Рохиль
Ранняя весна, 19-й год Новой Империи (4132 год Бивня), верховья реки Рохиль
План был идти вдоль притоков реки Рохиль до Оствайских гор, затем по перевалу Охайн выйти в бездорожные Меорнские пустоши, где охотились за своей нечеловеческой добычей чуть ли не все охотничьи артели, которые захаживали в Мозх. Это был, как заверил Ахкеймиона Киампас, старый и проторенный путь. «Надежный, если что-то может быть надежным в этом поганом ремесле», — сказал он. Насколько понимал Ахкеймион, интересного ничего не будет, пока они не «уйдут тропой за Окраину», а Окраина — это была неустоявшаяся и постоянно отступающая граница территории, которую Сарл назвал «шкурная земля»: места, где бродили шранки.
В первые два вечера Ахкеймион разбивал собственный лагерь и сам готовил себе еду. На третий вечер Сарл пригласил его отобедать у капитанского костра, что, помимо лорда Косотера и Сарла, означало присутствие Киампаса и Инкариола. Поначалу Ахкеймион не знал, чего ожидать, но потом, отведав великолепной телятины с вареными корнями сумаха, понял, что с самого начала все верно представлял: Сарл будет бесконечно рассказывать обо всем на свете, Киампас — вставлять осторожные шутки, нечеловек — добавлять загадочные и порой бессмысленные замечания, а Капитан уставится взглядом в ночь и не проронит ни слова.
На следующий вечер приглашение не повторилось, и Ахкеймион злился, не потому, что его не допустили, а из-за пустоты одиночества, которая возникла у него, когда его проигнорировали. Из всех возможных грядущих бед, которые тревожили его мысленный взор, угнетенное состояние духа он числил среди самых незначащих. И тем не менее прошло всего четыре ночи, и вот он тоскливо слоняется, как изгой-калека под стенами храма. Он всей силой воли старался не сводить глаз со своего скромного костерка. Но какой бы неистовой бранью он ни осыпал себя, взгляд помимо его воли уходил в сторону разговоров и смеха, доносящихся от других палаток. Площадка, явно облюбованная многими охотничьими артелями, была очищена от валежника и папоротника, так что между старыми вязами было хорошо видно остальных Шкуродеров. Их костры прятались между холмиками утрамбованной земли. Переплетающиеся круги света, слабенькие, оранжевые, вычерчивали на черном фоне остального леса контуры отдельных стволов и веток.
Ахкеймион уже почти позабыл, каково это, смотреть на людей, сидящих вокруг костров. Они обхватывали себя руками, чтобы не замерзнуть. Улыбались и смеялись рты, то исчезали, то появлялись в свете костров языки и зубы. Взгляды перепрыгивали с одного лица на другое, не выходя за строгие границы каждой маленькой группки, и, когда на время устанавливалось молчание, неизменно возвращались к углям костра. Первое время его пугало смотреть, что делают люди, когда поворачиваются к миру спиной, когда под бесконечными черными сводами обнажается их внутренний мир, вскрывается, как устрица, и вокруг нет других стен, кроме недружелюбной природы. Но со временем он начал находить эту картину все более трогательной, так что даже почувствовал себя старым и сентиментальным. В этом диком и мрачном месте эти беззащитные существа осмеливались собираться вокруг головешек, которые называли светом. Эти люди казались одновременно бесценными и незащищенными, словно разбросанные на земле бриллианты, словно вот-вот, в любую секунду налетит и схватит их злобная нечисть.
Его внимательные взгляды не остались незамеченными. В первый раз, углядев, что на него смотрит какой-то человек, Ахкеймион просто отвернулся. Но когда несколько секунд спустя колдун снова бросил на него взгляд, человек по-прежнему продолжал на него смотреть — и весьма пристально. Ахкеймион узнал в нем того кетьянца, который приходил на самый первый сбор экспедиции в Мозхе и долго огорчался, что испачкались края его белых нильнамешских одежд. Между ним и Ахкеймионом возникло некоторое напряжение, когда кетьянец стоял и что-то говорил, кивая в его сторону. Почти вся его разношерстная компания, как один, посмотрела туда, куда он показывал, кто-то вытягивал шею, кто-то отодвинулся в сторону, чтобы никто не заслонял обзор — несколько беглых взглядов исподтишка. Ахкеймион много раз видел этих людей в пути, дивился их рассказам, но ни с кем из них не перекинулся ни словом. Но даже если бы он и говорил с ними прежде, ничего бы не изменилось. У походных костров, как за столом в корчме, все друг другу иностранцы.
Нильнамешец отделился от остальных, подошел и присел рядом с хилым костерком Ахкеймиона. Он улыбнулся и представился Сомандуттой. Возраста Сомандутта был довольно молодого, чисто выбрит, как было принято у нильнамешской касты знати, обладал располагающим взглядом и чувственными губами — присутствие таких мужчин подвигает мужей стать обходительнее со своими женами. Казалось, что он постоянно подмигивает, но эта привычка вызывала недоумение лишь в первое время, а потом воспринималась как вполне естественная.
— Ты не из этих, — сказал Сомандутта, подняв брови и кивнув в сторону капитанского костра. — И наверняка не из Стада, — он склонил голову вправо, в направлении трех соседних костров, каждый из которых окружала толпа юных лиц, желтых в отсвете пламени. Большинство из этих молодых людей щеголяли длинными галеотскими усами. — Значит, ты — один из Укушенных.
— Из Укушенных?
— Да, — ответил Сомандутта, широко улыбнувшись. — Один из нас.
— Один из вас.
Открытое лицо Сомандутты на секунду задумчиво нахмурилось, словно нильнамешец пытался определить, как понимать его тон. Потом он пожал плечами и улыбнулся, будто припомнил одно необременительное обещание, данное у чьего-то смертного одра.
— Пошли, — просто сказал он. — Вдарим дымком тебе в бороду.
Ахкеймион представления не имел, что означали слова нильнамешца, но пошел за ним следом. Как выяснилось, под «дымком» подразумевался гашиш. Как только Ахкеймион подошел к костру, ему тотчас вручили трубку, и вот уже он сидел в центре внимания, скрестив ноги, и попыхивал. Возможно, от волнения, он затянулся слишком глубоко.
Дым обжег, как расплавленный свинец. Все зашлись от хохота, когда он закашлялся так, что стал багровый.
— Вот видите! — услышал он ликующий вопль Сомандутты. — Не я один такой!
— Колдун! — проворчал кто-то и стал подбадривать его, а остальные подхватили: «Кол-дун! Кол-дун!» — и Ахкеймион невольно улыбнулся и, еще давясь от кашля и утирая слезы, признательно кивнул. Его даже шатало.
— Привыкнешь, привыкнешь, — пообещал кто-то, взяв его за талию. — На тропе плохого зелья не держим, приятель. Такое, чтоб далеко повело!
— Видите! — повторил Сомандутта, словно он остался последним вменяемым человеком на земле. — Я тут ни при чем!
Гашиш уже пропитал все ощущения Ахкеймиона, когда Сомандутта, или Сома, как его называли остальные, начал представлять всех по очереди. Ахкеймион и раньше встречал подобные группы — чужие люди, которых превратности пути сбили в несколько настоящих семей. Как только они перестанут ершиться, Ахкеймион сразу станет для них поводом лишний раз продемонстрировать крепость своего братства. Каждая семья с готовностью бросалась доказать тем или иным образом свою исключительность.
Был там Галиан, возможно, самый старый из Укушенных. В юности он был солдатом старой нансурской армии, даже сражался в знаменитой битве при Кийуте, где Икурей Конфас, последний из нансурских императоров, одолел кочевников-скюльвендов. Великан, которого Сома назвал Оксом, на самом деле звался Оксвора — блудный сын знаменитого Ялгроты, одного из героев Первой Священной войны. Еще Ксонгис, джекский горец, служивший некогда императорским следопытом. Он, как объяснил Сома, был у Капитана «как персик», что в его устах означало — самым ценным имуществом.
— Если он замерзнет, — сказал нильнамешский дворянин, — снимешь с себя плащ и будешь им растирать ему ноги!
Второй гигант был Поквас, или Покс, как его называли. Если верить Сомандутте, он был опальным танцором меча из Зеума, пришедшим заработать себе на хлеб среди грубых варваров Трех Морей.
— У него всегда Зеум то, да Зеум се, — с деланой неприязнью передразнил его нильнамешец. — Зеум придумал детей. Зеум изобрел ветер…
Был там Сутадра, или Сут, в котором Ахкеймион уже определил кианца, по бородке клинышком и длинным усам. Сут избегал говорить о своем прошлом, а значит, сказал Сома нарочито пугающим тоном, он откуда-то бежит.
— Вроде фанимского еретика.
И, наконец, Мораубон, худощавый галеотец, который был в свое время шрайским жрецом, «пока не понял, что от молитв персики не растут». Вопрос о том, был ли он «голым-полукровкой», служил темой бесконечных споров.
— Он охотится в два лука, — пояснил Покс, широко, во всю свою черную физиономию ухмыльнувшись.
Вместе все семеро представляли собой последних оставшихся в живых из первого состава артели, собранной лордом Косотером десять лет назад. Они называли себя Укушенными, потому что их «изглодали» многочисленные долгие «тропы». К тому же каждый из них и в прямом смысле был кусан шранком — и с гордостью демонстрировал шрамы в качестве доказательства. Покс даже встал и приспустил рейтузы, показав запекшийся шрам в виде полумесяца через всю левую ягодицу.
— Сейен милостивый! — воскликнул Галиан. — Теперь понятна тайна пропавшей бороды Сомы!
Шутка была встречена буйным весельем.
— Он там прятался? — спросил Ахкеймион настолько невинно, насколько способен старый опытный хитрец.
Укушенные разом умолкли. Несколько мгновений он слышал только беседы и смех от соседних костров, просачивающиеся сквозь решето леса. Он сделал этот шаг, столь важный для постороннего в сплоченной компании, шаг от наблюдения к сопричастию.
— Кто — прятался? — спросил Ксонгис.
— Тот «голый», который его укусил.
Первым покатился с хохота Сомандутта. Потом к нему присоединились все Укушенные, раскачиваясь на циновках, обмениваясь взглядами, как будто чокались бесценным вином, или просто закатывали вверх глаза, поблескивавшие в темноте извечного ночного небосвода.
Так Друз Ахкеймион оказался в друзьях у людей, которых он, по всей видимости, уже убил.
С тех пор как Ахкеймион выбрался из своей башни, он боялся, что одряхлевшая плоть подведет его, что у него откроется какой-нибудь из бесчисленных недугов, которые закрывают для пожилых людей долгие путешествия. Почему-то он решил, что его исхудавшее тело стало к тому же намного слабее. Но он был приятно удивлен, видя, как ноги наливаются мышцами, а дыхание становится глубоким — так, что он уже без труда справлялся даже с самым беспощадным темпом.
Следуя друг за другом вереницей и ведя мулов в поводу, они шли широкой дорогой, большей частью проходившей параллельно реке. Многие участки пути были коварны, поскольку дорогу избороздили так глубоко, что на поверхность вылезли камешки и узловатые корни. Над путниками вставали Оствайские горы, вершины которых терялись в стаях темных облаков шириной во весь горизонт. Казалось, что они незаметно откусывают с востока по кусочку от неба.
Они миновали несколько возвращающихся домой артелей — цепочки истощенных до невозможности людей, согнувшихся под остатками провизии и связанных в тюки скальпов. Ни мулов, ни лошадей у них уже не оставалось. Вид охотников мог бы показаться жутким — ходячие скелеты в чужой краденой коже — если бы его не скрадывало их ликование от перспективы купить весь Мозх.
— Им пришлось зимовать в Пустошах, — пояснил Ахкеймиону Сома. — Нас самих чуть зима не застала. Последние пару лет перевал Охайн особенно коварен. — Сома опустил голову, словно проверяя, не стерлись ли ботинки. — Похоже, мир холодает, — добавил он, пройдя несколько шагов.
Сойдясь, партии обменивались новостями и перешучивались. О новых шлюхах. О том, что погода в Остваях портится. О скупщиках, которые при расчетах «забывают загибать большой палец». Делились слухами о Каменных ведьмах, пиратской артели, а по сути армии бандитов, которые охотились за скальперами, так же как скальперы охотились за шранками. Предупреждали, какие кабатчики разбавляют вино. И, как всегда, дивились невероятному коварству «голых».
— Прямо с деревьев! — говорил какой-то совсем древний норсираец. — Так и повыскакивали на нас! Чисто обезьяны, да все с этими ножами, чтоб им…
Ахкеймион слушал, с интересом и тревогой, ничего не говоря. Как все колдуны Завета, он относился к миру с высокомерием человека, который пережил — пусть даже и опосредованно — все возможные его мерзости во всех их проявлениях. Но что-то совсем иное происходило в Пустошах, то, от чего у Шкуродеров начинали напряженнее звучать голоса, стоило им заговорить на эту тему. По манере держаться и внешнему виду охотников, в них тоже можно было признать людей, переживших некие страшные события, но еще более гнусные и подлые, чем гибель народов. Есть злоба, которая заставляет отдельных людей перерезать другим глотки, а есть злоба, которая заставляет браться за меч целые народы. Охотники, по мнению Ахкеймиона, находились где-то посередине между двумя этими состояниями безумства.
И впервые он плохо понимал, что будет дальше.
Мысль эта возникла, когда он увидел полумертвого от голода человека, скорчившегося под пологом ветвей ивы и спрятавшего лицо в колени. Не успев понять, что делает, Ахкеймион присел рядом и помог ему выпрямиться. Тот был легкий, как щепка. Лицо осунулось — такие лица Ахкеймион видел в Карасканде во время Первой Священной войны: сквозь кожу отчетливо выпирали углы и неровности черепа, щеки ввалились, а глазницы казались двумя ямами. Глаза у несчастного были равнодушными и бесцветными, как оплывшая свеча.
Он ничего не говорил, лишь продолжал смотреть в одну точку.
Поквас опустил широкую ладонь на плечо Ахкеймиону — тот вздрогнул от неожиданности.
— Где упал, там и лежи, — сказал танцор меча. — Закон. На тропе, приятель, никакой жалости.
— Что это за солдат, который оставляет товарища умирать?
— Такой солдат, который на самом деле не солдат, — ответил Поквас, неопределенно пожав плечами. — Скальпер.