– Вишь, Иулиания, голубушка, и кот тоже трудицца, мышь ловит! Все – трудяцца на земле. Все трудяцца, пока живы! Молитва – тоже труд. Надо нам молицца за усопших. Коли мы тут молимтися за них – то и они, на небесах, моляцца за нас. Уразумела, мать?
– Уразумела… – языком шуршу.
– Поет, слышь? – так сказал.
– В темном, – грит, – чулане ежли так погладишь черного кота – искры увидашь! Золотыя искры! Огонь!
– Батюшка, – грю и склоняю голову перед им, платком кухонным повязанну, – батюшка, ты уж, Христа ради, прости миня… глупу… я на тибя давеча поклеп возвела…
– И я простил, – грит, – и Христос уж давно простил. Сразу, как ты мысленно, внутри сибя покаялася – тут и простил! Ты же знашь, Иулианья: молитва важна не толечко внешня, но наипаче внутрення…
– Ну што, мать зверей, – грит, – иди, матушка, к кастрюлям своим, к зверятам своим! Трудись!
– Не к своим, – грю так, – а – к нашим!
– Прости, матушка. К нашим. Конешно, к нашим. Слышь, Стенька воет. Пойду отвяжу яво. Пусть побегат. А ты яму – поисть в миску положи.
– Ухо мое тибе не хлеб! – взвопила я и за ухо ухватилась.
- Все мы друг другу хлеб, Иулианья. Все.
– Идемте, батюшка?
– Нет, – я помотал головой. – Господь с тобой, – и перекрестил его. – Иди. Езжай. Я останусь. Мне надо.
– Елеуса, Божья Матерь Елеуса, Умиление, – сказал я тихо, и шепот все равно далеко разнесся в пустом храме, – ты мое упование, ты моя…
– Что ты деешь, отец Серафим, – сказал я себе тихо и насмешливо, дрожащим голосом, – ты ж ведь не умеешь рисовать…
– Отец Максим, ты же благословил меня, вот я и взялся… И не отступлюсь…
– Уголь или карандаш нужен, – отчаянно, беспомощно сказал я себе.
– Господи, помоги… Господи, помоги… Господи… вразуми…
- Господи Иисусе Христе, Боже наш… иже святый образ пречистаго лика Твоего на святом убрусе напечатлел еси… иже Святым Духом вразумил еси божественнаго апостола Твоего и евангелиста Луку написати образ Пречистыя Матере Твоея… просвети и вразуми душу, сердце и ум раба твоего Серафима… и руки его направи… ради украшения и благолепия святыя церкве Твоея…
– Милая, – сказал я Ей, будто говорил Насте, – милая…
– Хайре, – тихо сказал я Ей. – Радуйся.
– Милая, – сказал я Ей, будто говорил Насте, – милая…
– Хайре, – тихо сказал я Ей. – Радуйся.
- Кирие элеисон.
– Что ты, Настя? Что к Причастию не подошла… милая? Ты ж исповедалась?