— Татьяна Николаевна, сюда! Наша взяла! Пришла гроза!.. Слава борцам, слава всем друзьям грозы!
Таня, в развевающейся юбке, быстро спустилась к мостику. Она упоенно дышала ветром, глаза блестели. Поспешно она спросила:
— Ну что, не нашли?
— Нет.
— Так чего ж вы сидите? Пойдемте дальше!.. Правда, как хорошо? — с счастливою улыбкою обратилась она к Токареву.
Токарев молча кивнул головою, хотя находил, что кругом становится довольно-таки неуютно.
— Ну, идем, господа! Вставайте! — торопила Таня.
Шеметов проворчал:
— Экая неугомонная! Куда вставать-то? Очевидно, лошадь украли и увели. Станет вас конокрад ждать!
— Ну, все-таки поищем еще! — сказала Варвара Васильевна. — Очень уж мужика жалко.
— Наверное, кобылка сама уж домой пришла, — заметил Борисоглебский.
— А что найти-то, конечно, уж не найдем теперь, — согласился Сергей.
— «Позор всем сомневающимся и малодушным!» — иронически повторила его слова Варвара Васильевна.
— Э, черт! Верно, пойдем дальше!.. Что за позор! Бабы нас ведут вперед.
По дороге забили первые крупные капли дождя. Варвара Васильевна украдкой внимательно посмотрела на Токарева и сказала:
— Только вот что: зачем всем идти? Многие устали. Тут сейчас за бугром сторожка, можно зайти отдохнуть; тем более — дождь начинается.
— Господа, да зайдемте все! — заговорил Токарев. — Ну что за охота мокнуть под дождем! Пройдет дождь, тогда и пойдем опять искать.
Таня ядовито возразила:
— А тогда ты скажешь, что мокро, ноги промочишь.
Токарев нахмурился и замолчал.
— Пойдемте, я вас проведу в сторожку, — предложила Варвара Васильевна.
— Ну, господа, а мы пойдем дальше, — сказала Таня.
— Го-го-го! На вынос возьмем гору! — крикнул Сергей. Он, Шеметов и Митрыч вместе с Танею быстро взбежали на косогор.
Вегнер с завистью глядел вслед убегавшим.
— Нет, я отдохну, устал.
Варвара Васильевна провела Токарева, Катю, Вегнера и Ольгу Петровну к лесной сторожке. К ним навстречу вышел лесник — худощавый, с красным носом, в пиджаке. Варвара Васильевна сказала:
— Ну, прощайте пока!
— Варвара Васильевна, да передохните же и вы! — возмутился Токарев. — Вы бледны как полотно, — видимо, вы страшно устали!
— Э, пустяки! Это так кажется!
Она исчезла в темноте. Токарев обратился к леснику:
— А что, любезный, хорошо бы самоварчик поставить; найдется у вас?
— Найдется, помилуйте!.. Сейчас поставим. А мы за то винца потом выпьем за ваше здоровье.
Резко блеснула молния. Как пушечный залп, прокатился гром. Дождь хлынул. Он шуршал по соломенной крыше, журчащими ручьями сбегал на землю. Из черного леса широко потянуло свежею, сырою прохладою.
В сторожку постучались. Вошел мужик, у которого убежала лошадь. Вода струилась по его шапке, лицу и зипуну. Катя спросила:
— Не нашли?
— Нет, барышня! Уж и в деревню сбегал, не воротилась ли… Нету!
Он устало опустился на лавку. Подали самовар, стали пить чай. Тараканы бегали по стенам, в щели трещал сверчок, на печи ровно дышали спящие ребята. Гром гремел теперь глуше, молнии вспыхивали синим светом, дождь продолжал лить.
Пришли Сергей и Шеметов. С обоих вода лила ручьями, на сапогах налипли кучи грязи, оба были злы. Сергей сказал:
— Нет, Татьяна Николаевна — это, положительно, ненормальный человек. Уж Варя и та созналась, что невозможно найти; а она: «А я все-таки найду!»
Шеметов сердито засмеялся.
— Нет, ведь правда, нелепо! В двух шагах ничего не видно — по этакому лесищу ищи лошадь ощупью!.. И Митрыча несчастного запрягла, кряхтит, а прет за нею следом.
Пришла и Варвара Васильевна. Было уже двенадцать часов. Молча пили чай, разговор не вязался. Все были вялы и думали о том, что по грязи, мокроте и холоду придется тащиться домой верст восемь. Варвара Васильевна, бледная, бодрилась и старалась скрыть прохватывавшую ее дрожь. Сергей и Шеметов сидели в облипших рубашках, взлохмаченные и хмурые, как мокрые петухи.
За темными окнами могуче загудел бас Митрыча:
— Эй, ребята! Вы здесь?.. Выходите встречать, нашли!
Все бросились к выходу. В темноте белела лошадь. Митрыч держал ее за оброть. Таня, бодрая, оживленная, вбежала в сени.
— А что? Нашла? — торжествующе обратилась она к Сергею и Шеметову. — Я говорила, что найду!
Сергей развел руками и низко склонил голову.
— Преклоняюсь!
Таня сияла детскою, смешною гордостью.
— Ну, и молодец же вы, Таня! — радостно воскликнула Варвара Васильевна.
Мужик кланялся.
— Уж вот, барышня, спасибо вам! Век за вас буду бога молить! Пошли вам господь доброго здоровья!
— И ведь как все вышло! — рассказывала Таня. — Идем, — что-то в стороне белеет. Митрыч говорит: река!.. Все-таки свернули. А это она! Стоит на полянке и щиплет траву.
Мужик взял из рук Митрыча оброть и радостно повторял:
— Нашли, нашли!
Таня и Митрыч выпили остывшего чая. Токарев расплатился с лесником. Двинулись в обратный путь.
Усталые и продрогшие, все вяло тащились по рассклизшей, грязной дороге. На севере громоздились уходившие тучи и глухо грохотал гром. Над лесом, среди прозрачно-белых тучек, плыл убывавший месяц. Было сыро и холодно, восток светлел.
Лес остался назади. Митрыч и Шеметов стали напевать «Отречемся от старого мира!»…[7] Пошли ровным шагом, в ногу. Так идти оказалось легче. От ходьбы постепенно размялись, опять раздались шутки, смех.
Когда пришли в Изворовку, солнце уже встало. Сергей и Катя обыскали буфет, нашли холодные яйца всмятку и полкувшина молока. Все жадно принялись есть. В свете солнечного утра лица выглядели серыми и помятыми, глаза странно блестели.
Варвара Васильевна, уходившая к себе в комнату, воротилась радостная и оживленная, с распечатанным письмом в руке.
— Владимир Николаевич, вы помните по Петербургу Тимофея Балуева?
— Как же! — ответил Токарев.
— Он пишет, что из ссылки едет в Екатеринослав и по дороге от поезда до поезда заедет ко мне в Томилинск. Шестого августа, на Преображение. Хотите его видеть?
— Конечно!
Таня спросила:
— Кто это?
— Рабочий, слесарь. Замечательно хороший человек, — сказала Варвара Васильевна.
У Тани загорелись глаза.
— Я тоже хочу его увидеть.
— Да всем, всем нужно его повидать, — решил Сергей. — Хоть у Вари все люди — замечательно хорошие люди, а все-таки интересно.
— Ну, а теперь спать! — объявила Варвара Васильевна. — Еле на ногах стою.
VIНазавтра Шеметов, Борисоглебский, Вегнер и Ольга Петровна уехали в Томилинск. Таня осталась погостить еще.
Жизнь теперь потекла более спокойная. Токарев по-прежнему наслаждался погодой и деревенским привольем. Отношения его с Варварой Васильевной были как будто очень дружественные. Но, когда они разговаривали наедине, им было неловко смотреть друг другу в глаза. То, давнишнее, петербургское, что разделило их, стеною стояло между ними, они не могли перешагнуть через эту стену и сделать отношения простыми. А между тем Варвара Васильевна становилась Токареву опять все милее.
Дни шли. Варвара Васильевна с утра до вечера пропадала в окрестных деревнях, лечила мужиков, принимала их на дому с черного хода. Сергей ушел в книги. Таня тоже много читала, но начинала скучать.
Токареву она нравилась все меньше. Его поражало, до чего она узка и одностороння. С нею можно было говорить только о революции, все остальное ей было скучно, чуждо и представлялось пустяками. Поведение Тани, ее манера держаться также возмущали Токарева. Она совершенно не считалась с окружающими; Конкордия Сергеевна, например, с трудом могла скрывать свою антипатию к ней, а Таня на это не обращала никакого внимания. Вообще, как заметил Токарев, Таня возбуждала к себе в людях либо резко-враждебное, либо уж горячосочувственное, почти восторженное отношение; и он сравнивал ее с Варварой Васильевной, которая всем, даже самым чуждым ей по складу людям, умела внушать к себе мягкую любовь и уважение.
Пятого августа Варвара Васильевна, Токарев, Таня, Сергей и Катя отправились в Томилинск, чтоб повидать проезжего гостя Варвары Васильевны.
Они сел и в поезд. Дали третий звонок. Поезд свистнул и стал двигаться. Начальник станции, с толстым, бородатым лицом, что-то сердито кричал сторожу и указывал пальцем на конец платформы. Там сидели и лежали среди узлов человек десять мужиков, в лаптях и пыльных зипунах. Сторож, с злым лицом, подбежал к ним, что-то крикнул и вдруг, размахнув ногою, сильно ударил сапогом лежавшего на узле старика. Мужики испуганно вскочили и стали поспешно собирать узлы.
— Господи, да что же это такое?! — воскликнула Таня.
Поезд уходил. Таня и Токарев высунулись из окна. Мужики сбегали с платформы. Сторож, размахнувшись, ударил одного из них кулаком по шее. Мужик втянул голову в плечи и побежал быстрее. Изогнувшийся дугою поезд закрыл станцию.
Подошла Варвара Васильевна, бледная, с трясущимися губами.
— За что это? Что там случилось?
Токарев, тоже бледный и возмущенный, ответил:
— Не знаю.
Сидевший рядом мастеровой объяснил:
— Что случилось!.. Значит, улеглись мужички на неуказанное место. Ну, их покорнейше и попросили посторониться.
Варвара Васильевна, прикусив губу, ушла на свое место. Таня стояла, злобно нахмурившись, и молча смотрела в окно. Токарев вздохнул:
— Да, легко все это у нас делается!
— И поделом им, сами виноваты! Господи, их бьют, а они только подставляют шеи и бегут… О, эти мужики!
В глазах Тани была такая ненависть, такое беспощадное презрение к этим избитым людям, что она стала противна Токареву. Он отвернулся; в душе шевельнулась глухая вражда, почти страх к чему-то дико-стихийному и чуждому, что насквозь проникало все существо Тани.
— Ну, черт с ними, стоит еще об них говорить! — Таня передернула плечами и снова стала смотреть в окно.
Заря догорала. Поезд гремел и колыхался. В душном, накуренном вагоне было темно, стоял громкий говор, смех и песни.
Таня сказала:
— Да, Володя, вот что! Как хочешь, а нужно будет в Томилинске предпринять еще что-нибудь, чтоб Варя уехала отсюда.
Токарев махнул рукою.
— Ну, пошло!.. Я не понимаю, чего ты берешь на себя какую-то опеку над Варварой Васильевной.
— Да неужели же ты не видишь, что с нею делается? Ведь положительно живьем разрушается человек: какое-то колебание, сомнение во всем, полное неверие в себя… Очевидно, ее деятельность ее не удовлетворяет.
Токарев пожал плечами.
— Откуда это очевидно? Я не говорю про Варвару Васильевну, я ее слишком мало знаю, — но, вообще говоря, человек может не верить в себя совсем по другим причинам. Он может признавать данную деятельность самою высокою и нужною, и все-таки не верить в себя… Ну, хотя бы просто потому, что чувствует себя не в силах отдаться этой деятельности, — произнес он с усилием.
Таня удивилась.
— Как это так? Деятельность самая высокая и нужная, — и не можешь ей отдаться! Очевидно, значит, есть другая деятельность, более высокая и более нужная.
— Таня, меня прямо поражает, до чего ты узко смотришь! Возьмем какую угодно деятельность. Пусть она будет самая высокая, самая нужная, — все, что хочешь. Да только нет у меня сил отдаться ей.
— Очевидно, значит, ты не совсем веришь в нее.
— Ну, слушай, Таня! Поставим вопрос грубо, карикатурно. Скажем, я страстно люблю шампанское, устрицы. Умом я вполне понимаю, что есть дела несравненно выше уничтожения устриц и шампанского, да меня-то больше тянет к устрицам и шампанскому.
— Тогда нечего и ломать себя: пей шампанское и ешь устрицы.
Подошел Сергей и молча сел около них на ручку скамейки. Токарев спросил:
— Так что, если бы тебя больше всего тянуло к такой «деятельности», то ты со спокойною душою и отдалась бы ей?
— По-моему, это ужасно скучно; но, если бы тянуло, — конечно, отдалась бы.
— Господи, до чего все это эгоистично! — возмутился Токарев. — Ну, где же, где же у тебя хоть какой-нибудь нравственный регулятор, хоть какой-нибудь критерий? Сегодня скучно жить для себя, завтра станет скучно жить для других. Неужели ты не понимаешь, сколько в этом эгои-зма? Что хочется, то и делай!.. Тебе даже совершенно непонятно, что могут быть люди, которые считают своим долгом делать не то, что хочется, а что признают полезным, нужным для жизни.
Вмешался Сергей:
— Но вопрос в том, — насколько им это удается? Я не понимаю, почему вы так возмущаетесь эгоизмом. Дай нам бог только одного — побольше именно эгоизма, — здорового, сильного, жадного до жизни. Это гораздо важнее, чем всякого рода «долг», который человек взваливает себе на плечи; взвалит — и идет, кряхтя и шатаясь. Пускай бы люди начали действовать из себя, свободно и без надсада, не ломая и не насилуя своих склонностей. Тогда настала бы настоящая жизнь.
— Воображаю, какая бы настала жизнь! — сдержанно усмехнулся Токарев.
— Хорошая бы жизнь настала! И погиб бы безвозвратно ее главный враг — скука. Потому что вот с чем эгоизм никогда не захочет примириться — со скукою!
Токарев с улыбкою поднял брови.
— Скука… Вы серьезно думаете, что главный враг жизни — это, действительно, скука?
— Безусловно! Скука стОит всяких лишений, унижений, длинных рабочих дней и тому подобного… Скучно! Ведь от этого «скучно» люди сходят с ума и кончают с собою, это «скучно» накладывает свою иссушающую печать на целые исторические эпохи. Вырваться из жизненной скуки — вот самая главная задача современности. И суть не в том, чтоб человек вырвался из этой скуки, а чтоб люди вырвались из нее. А для этого что нужно? Нужно, чтоб вокруг ключом била живая общественность, чтоб жизнь целиком захватывала душу, чтоб эта жизнь была велика и сильна, полна борьбы и света… Вот что нужно, чтобы ощущал человек, а не необходимость какого-то «долга»… Долг! В соседстве с долгом сам воздух начинает скисаться и пахнуть плесенью.
Таня слушала с разгоревшимися глазами.
— Все это очень легко говорить… — начал Токарев, но в это время в вагоне поднялся шум и крик.
Толстый господин, в грязном парусиновом пиджаке и сером картузике с блестящим козырь-ком, орал:
— Сволочь ты, негодяй!! Я отставной поручик Пыльского гренадерского полка, а ты мне смеешь «ты» говорить?.. Подлец!
Мастеровой в чуйке, с бледным, зеленоватым лицом, мирно было заговоривший с сердитым господином, в первую минуту опешил.
— Я тебя, мерзавца, сейчас велю высадить из поезда!.. Подлец, пьяница!..
Мастеровой медленно и громко протянул:
— Я думал, это пушки, ан это — лягушки!
Кругом засмеялись.
— Молчать!!! — гаркнул толстый господин. — Дурак!
— Не бывал, брат, ты умным человеком, коли я дурак. Ишь ты какой! Ясный козырек нацепил себе и думает, — хозяин! Мне на твой ясный козырек наплевать!
— Ах-х ты, мер-рзавец! — возмутился про себя господин и высунулся из окна, как бы высматривая, скоро ли остановится поезд, чтоб позвать жандарма.
— Плюю я на твой ясный козырек, вот так: тьфу! — Мастеровой плюнул на пол. — Плюю и попираю ногами.
Рядом сидел подгородный мужик. Он с усмешкою сказал:
— Буде вам! Чем все ругаться, лучше прямо подраться!
— Верно! Мне ндравится ваше слово! Я вас уважаю!.. А сказать что-нибудь против меня ясному козырьку энтому — не позволю! Не желаю молчать!.. Извините меня, пожалуйста! Прошу извинения!
Мужик зевнул.
— Тут колокольцов нету, звенеть не на чем.
Толстый господин подергивал головою и продолжал выглядывать в окно.
— Не желаю молчать! — волновался мастеровой. — Он меня растревожил, а я его не беспокоил!.. Слышь ты, козырек! Я сознаюсь, что ты — дурак! Понял ты это слово?
Поезд остановился у полустанка. Толстый господин поспешно вышел, через минуту воротился с жандармом. Указал на мастерового и коротко сказал:
— Вот! Убери его!
Жандарм подошел к мастеровому и решительно взял его за рукав.
— Вставай!
Мастеровой оторопело глядел:
— Что такое? В чем дело?
— Но, но, вставай! Ничего!
— Да что вы? За что вы меня?
Таня вскипела.
— Послушайте, жандарм, за что вы его высаживаете? Он ничего не делал!
— Мы все можем быть свидетелями, — прибавил Токарев. — Этот господин сам же первый начал. На весь вагон стал кричать и ругать его.
Грозно и выразительно толстый господин сказал жандарму:
— Я тебе заявляю, что он мне нанес оскорбление!
Токарев спокойно возразил:
— Все в вагоне слышали, что вы первый стали наносить ему оскорбления.
Токарев был одет чисто и прилично, гораздо приличнее толстого господина. Жандарм в нерешительности остановился.
— Жандарм! Я тебе повторяю: возьми его!.. Он пьян!
— Нет, я не пьян! Вы меня оскорбили, а я вас не тревожил!
Жандарм шепнул Токареву:
— Вы не извольте беспокоиться. Я его только в другой вагон переведу.
В приятном и спокойном ощущении силы, которую давал ему его приличный костюм, Токарев громко возразил:
— Да с какой стати? Мы вам все заявляем, что этот господин сам начал первый скандалить. Почему вы его не переводите?
— А то, может, ваше благородие, вы сами перейдете? — почтительно-увещевающим голосом обратился жандарм к толстому господину.
Господин грозно крикнул:
— Я тебе в последний раз повторяю: убери его!
Жандарм растерянно пожал плечами:
— Да ведь вот… Все свидетельствуют, что вы же сами начали.
— Ах та-ак!.. — зловеще протянул господин. — Ну, хорошо, ступай!.. Хорошо, хорошо! Можешь идти! Мы это еще увидим! Ступай, нечего!
Жандарм с извиняющимся лицом мялся на месте. Вагоны двинулись. Он соскочил на платформу.
— Тут еще скоро, пожалуй, изобьют тебя! — возмущенно сказал толстый господин, взял свой чемодан и пошел в другой вагон.