Заведующие молча кивали головами. Порядок — это святое.
— Мне уже полшага до пенсии, — продолжила главный врач, снова усевшись в кресло. — А вам всем — работать и работать. Неужели лагерный медпункт для вас предпочтительнее вашей должности?
Услышав это, многие вздрогнули.
— Ладно. Пойдем проторенным путем. Ты, Юрий Павлович, прямо сейчас катись-ка в поликлинику и возьми больничный с сегодняшнего дня, подчеркиваю — с сегодняшнего! Гипертонический криз тебе и симулировать не придется — он на твоей красной физиономии написан. Понял? Иди! Лечащему врачу не забудь передать от моего имени, что она дура!
Гвоздев встал и, не прощаясь ни с главным врачом, ни с коллегами, вышел быстрым шагом.
Совет главного врача был хорош. Гипертонический криз, во время которого человек далеко не всегда способен правильно оценивать окружающую обстановку, может послужить если не полным, то хотя бы частичным оправданием халатности. Хоть что-то. На безрыбье, как говорится, и русалка — женщина. Лечащий врач виновата лишь в том, что своевременно не распознала у пациентки наклонность к суициду (а как ее распознать?). В том, что пациентка беспрепятственно покинула отделение, прямая вина заведующего. На него всех собак и повесят. Но это если история станет известна — а ведь может и не стать.
После ухода Гвоздева Ксения Дмитриевна около десяти минут «прорабатывала» заведующих, припоминая каждому давние и недавние провинности. Выговорившись, она почувствовала себя гораздо лучше.
— Идите работать! И вот еще — очень прошу не начинать дергать психиатров на консультации ко всем без разбору. Подстраховываться тоже надо с умом.
— Хорошо, — нестройным хором ответили заведующие и поспешили уйти.
«Скорей бы Нижегородова из отпуска вышла», — подумала Ксения Дмитриевна, оставшись в одиночестве. Главный врач недолюбливала свою не в меру ретивую заместительницу по лечебной работе, но ценила ее за деловитость и исполнительность.
Ксения Дмитриевна помассировала виски, пытаясь унять головную боль, но это не помогло; пришлось принять капотен. Давление измерять не стала — и так было ясно, что повышенное: затылок ломило, в ушах стучали звонкие молоточки и было трудно дышать.
Пока таблетка рассасывалась под языком, Ксения Дмитриевна перелистывала пухлую потрепанную записную книжку, прикидывая, к кому из знакомых в окружном УВД уместнее будет обратиться. Определившись, она набрала номер:
— Сергей Владимирович, здравствуйте… Как ваши дела?.. Как дочка? Восьмой месяц уже?.. Господи, как же летит время!.. Помню наш уговор, только к нам, куда же еще!.. Сама пригляжу как за родной, если, конечно, доработаю до этого светлого дня… Да вы уже, наверное, в курсе… Н, да… Кто бы знал. Ох, от вас ухитряются сбежать, от нас, что ли, не убегут… Отвечать это мы всегда, мы для этого и назначены, чтобы отвечать… А по УЗИ кто — внук или внучка?.. Ой, как здорово!.. Елена Андреевна небось ждет не дождется…
«Если досижу до лета — уйду сама!» — пообещала себе Ксения Дмитриевна, закончив разговор. Собеседник успокоил ее, сказав, что никто не собирается осложнять жизнь врачам. Подтвердят факт самоубийства и закроют дело.
«К черту всю эту канитель! — думала Ксения Дмитриевна. — Пора и на покой, который мне всю жизнь только снится». Она уже не первый год обещала себе уйти на пенсию, только срок всякий раз отодвигала. Но теперь, кажется, действительно придется уйти — хорошие знакомые из департамента здравоохранения намекнули, что пора.
При всех своих недостатках, хлопотах и тяготах должность главного врача родильного дома — место неплохое, и всегда хватает желающих занять его.
Ксения Дмитриевна была отлично информирована, и она точно знала, что на ее место метит не только Нижегородова, но и все заведующие «профильными» отделениями, кроме разве что Юртаевой, не стремящейся «двигать» карьеру. Ксения Дмитриевна прекрасно понимала происходящее и ни на кого не держала зла — она помнила, как сама когда-то с таким же нетерпением ждала, чтобы ее предшественница ушла на повышение. Чтобы стать главным врачом, ей пришлось «нейтрализовать» двух потенциальных конкурентов. В одном случае помогла жалоба от пациентки, с которой Ксения Дмитриевна тайно провела разъяснительную работу, а в другом — сигнал о кое-каких погрешностях в учете и списании сильнодействующих и наркотических препаратов. Впрочем, об этих поступках главврач не любила вспоминать, зная, что поступила недостойно.
«Хорошо бы до лета доработать». Ксения Дмитриевна не смогла бы объяснить — почему именно до лета, а не до марта или апреля.
Глава шестая Так сложились обстоятельства
— Что-то ты мрачноват в последнее время, — сказала Елена, натирая сыр в тарелку с макаронами.
Данилов от макарон отказался — не хотелось есть. Он достал из холодильника две бутылки с пивом, вопросительно взглянул на Елену и убрал одну из бутылок обратно, сел за стол, свинтил крышечку, поднес горлышко ко рту и сделал большой глоток.
Неприятности?..
Елена обильно полила блюдо кетчупом и позвала:
— Никита! Иди есть.
— А можно, я к себе заберу? — спросил сын, явившись на зов. — А то фильм только…
— Бери, чего уж там, — разрешила Елена и, чтобы не очень баловать чадо, строго предупредила: — Только не перемажь все кетчупом и не забудь тарелку под диваном!
— Никогда и ни за что! — бодро пообещал Никита, хватая вилку.
Салфеткой, которую мать положила рядом с тарелкой, он привычно пренебрег.
Выполнив материнский долг, Елена занялась своим собственным ужином — помыла грейпфрут, очистила его и разделила на дольки. Очередная диета состояла в основном из цитрусовых.
Данилов молча пил пиво. Ему хотелось сменить тему разговора, но он все никак не мог найти подходящей и предпочел наблюдать за Еленой, не говоря ни слова.
— Слышал я, что у Гучкова все в порядке — он продолжает руководить? — наконец спросил Данилов, рассчитывая, что Елена начнет активно делиться скоропомощными новостями и прекратит расспросы.
— Данилов, не морочь мне голову, — поморщилась Елена. — Что произошло? Какое тебе дело до Гучкова и до его порядка? Когда тебя интересовали такие вопросы?
— Так, интересно. — Данилов сделал очередной глоток. — А то все судачат, я а не в теме. Слушай, давно хотел спросить — а вот этот чайничек, в котором ты никогда не завариваешь чай, — это настоящая гжель? Не подделка?
— Настоящая, — подтвердила Елена, отправляя в рот первую дольку грейпфрута. — Подделок не держу. Так что у нас там с настроением?
— У тебя красивые губы. — Данилов пустил в ход самое действенное оружие. Сейчас он был готов даже к тому, чтобы внимательно выслушать лекцию о сравнительных достоинствах различных губных помад, лишь бы Елена не задавала вопросов.
— А почему только губы?! А классический нос, а огромные зеленые глаза, которые Маша Сойкина со зла назвала болотными? И зубы у меня такие, что не стыдно улыбнуться во весь рот! Дальше развивать тему, или ты все-таки расскажешь, что тебя тяготит?
— Да ничего не тяготит, — поморщился Данилов. — Просто ко всему привыкать надо, а у меня период адаптации затянулся. Хотя обстоятельства обнадеживают — место нормальное, работа нормальная, начальство вменяемое, и мудаков не больше, чем на той же «скорой». Все хорошо, и будет еще лучше. Чему ты улыбаешься?
— Да так, ничему. — Улыбка сразу же исчезла. — Чем больше я тебя узнаю, тем меньше я тебя знаю.
— Это закономерно, — успокоил Данилов. — Сей процесс называется звучным словом «агностицизм». Человек непознаваем, потому что он являет собой модель Вселенной в миниатюре или еще что-то в этом роде. В философии я не силен… Но понимать меня ты, надеюсь, не разучилась?
— Вроде нет.
— Сейчас проверим. Сможешь угадать, чего я сейчас хочу? — прищурился Данилов.
Не говоря ни слова, Елена встала, подошла к холодильнику, достала из него бутылку пива и поставила ее перед Даниловым.
— Угадала?
— Не совсем, — улыбнулся Данилов. — Я хочу феерических любовных безумств, хочу упоительной страсти и бурной взаимности. Я хочу праздника любви в водовороте серых будней.
— Твой пыл меня пугает! — Елена демонстративно отступила на два шага — больше не позволяли размеры кухни. — Экого ты в роддоме нахватался! Даже лексикон расширил — выучил слова «феерический», «упоительный» и «водоворот» и научился красиво их связывать. Скоро небось сонеты на дежурстве начнешь писать?
— Сонеты… — вздохнул Данилов, открывая вторую бутылку. — Сонетами там и не пахнет. Скорее — трагедиями. Сегодня, например, девчонка из окна выбросилась.
— Да ну? — всплеснула руками Елена. — Психоз? Насмерть?
— Непонятно, что с ней было, но насмерть. Ушла из отделения и на запасной лестнице выбросилась в окно. Не спонтанно, а обдуманно и намеренно — на батарею влезла, закрытое окно открыла и вылезла…
— Надо же… — Елена присела на край стола рядом с Даниловым и скрестила руки на груди. — А конфликтов в роддоме у нее не было?
— Нет. Поступила с улицы, молодая, более-менее ухоженная, но по сути — бомжиха. Ни дома, ни документов, ни родственников-приятелей. Родила, немного оклемалась после родов, и вот…
Чтобы немного успокоиться, Данилов сделал несколько мелких глотков из бутылки, а затем продолжил:
— Что показательно — вот выбросилась из окна молодая женщина, ребенок сиротой остался… Я к этому ни с какой стороны не причастен, но грустно мне от подобных новостей становится, даже не грустно, а мрачно. Сразу мысли в голову начинают лезть — почему она так поступила? Что ее заставило? Неужели все было так плохо? Ну, ты понимаешь…
Елена молча кивнула.
— А все остальные… Как будто цветочный горшок из окна выпал. Непричастные радуются, что они тут ни при чем, а причастные думают, как бы им избежать последствий. И всем по большому счету на эту несчастную дуру наплевать. Вот это меня поражает. Хоть бы кто-то один сказал, жаль, мол, девку… или ребенку ее посочувствовал бы… Никто! Невольно начинаю подозревать, что я — сентиментальный идиот.
— Ты добрый, — улыбнулась Елена. — И совсем не идиот.
— Идиоты нередко бывают добрыми, — возразил Данилов. — Об этом еще Достоевский писал. Федор Михайлович. Только меня нельзя назвать добрым… Просто я умею отличать хорошее от плохого. Ты, конечно, можешь посмеяться над моими словами, но на «скорой» все было как-то иначе. Когда я в общаге по балде получил, так меня навещали, мне сочувствовали, кое-кто даже деньгами пытался помочь… Я чувствовал, что вокруг меня — люди! Конечно, люди бывают разными, взять того же Бондаря — ему все трын-трава…
— Ой, я же не рассказала тебе про Бондаря! — вспомнила Елена. — Он подал заявление по собственному. Уходит в мануальные терапевты. Сказал, что устал сутками мотаться на машине по всяким ханыгам, и вообще, пора ему зарабатывать деньги.
— А он разве мануальщик? — удивился Данилов. — Никогда не слышал. А уж Витя не из тех, кто замалчивает свои таланты.
— Да он сам небось себе корочки напечатал на цветном принтере. Чего еще можно ожидать от Бондаря? — пренебрежительно махнула рукой Елена. — Ну и черт с ним. Лично я очень довольна, что он уходит. Воздух на подстанции чище станет и проблем меньше.
Теперь уже Елене захотелось увести разговор в сторону.
— Сейчас расскажу тебе еще одну новость, про Саркисяна, вот только чаю заварю…
Пока Елена колдовала над заварочным чайником, смешивая три или четыре сорта чая в особых, одной ей известных пропорциях, Данилов допил пиво и успел пожалеть о том, что начал морализировать. «Тоже мне, тема для разговора за столом!» Пообещав себе больше никогда так не поступать, Данилов приготовился слушать историю Елены.
Усевшись за стол с чашкой в руках, Елена начала:
— Одиннадцатой бригаде дали вызов — женщина, восемьдесят два года, констатация смерти. В пятом часу утра. Игорек, конечно, удивился — можно было и до поликлиники подождать, но разные же бывают обстоятельства. Короче — прибыли на вызов. Язова он оставил в машине, а сам налегке потопал на третий этаж. Пришел, вымыл руки — ты же знаешь, какой он педант, — и пошел констатировать. «Где бабуля?» — «Вот, доктор, бабуля». Бабуля неподвижно лежит на спине, ровненько так, без складочек, укрытая одеяльцем, ручки вдоль тела, глаза закрыты. Божий одуванчик, по-другому и не скажешь… Саркисян ее за руку взял, тонус мышц проверить, и в этот момент одуванчик открывает глаза и таким неожиданно низким голосом, чуть ли не басом, говорит: «Вас, иродов, пока дождешься — подохнешь!» Представляешь? Игорек чуть в обморок не упал!
— Конец суток плюс фактор внезапности — можно и в обморок, — улыбнулся Данилов. — А что на самом деле было? Бабушкины родственники поторопились выдать желаемое за действительное или на Центре поводы перепутали?
— Диспетчер на приеме вызовов ошиблась. Перемкнуло в мозгах. На самом деле они на «плохо с сердцем» вызывали. Пришлось Саркисяну извиняться и идти за кардиографом и фельдшером.
— У Федулаева, когда он в поликлинике работал, был случай похлеще, — кивнул Данилов. — Однажды пришла к нему девчонка из заводского общежития с жалобами на боль в спине. Радикулит она симулировала весьма неумело и в пять минут была разоблачена и отпущена восвояси. С соответствующей записью в амбулаторной карте: диагноз — «Практически здорова». Через неделю Юрку на день сняли с приема и отправили на прививки. Назавтра он узнал, что вчера, когда его не было на приеме, в женскую консультацию при поликлинике обращалась та самая девица. В терминальном, можно сказать, состоянии — отеки, бледность, слабость и боли в спине. Заведующая женской консультацией заподозрила опухоль правой почки и по «скорой» пациентку госпитализировала. Затем пошла с картой к заведующей терапевтическим отделением, в котором трудился Федулаев, и подняла шум — терминальная больная была неделю назад у врача, а тот написал — «практически здорова». То ли вообще не осматривал, то ли непроходимо туп.
— На Федулаева это не похоже, — заметила Елена. — Он не дурак, да и не пофигист.
— Слушай дальше. Спустя два-три дня его заведующая позвонила в сто семидесятую больницу, куда госпитализировали эту девицу, и узнала, что она умерла. Онкология подтвердилась на вскрытии. Бедный Федулаев получил строгий выговор и все никак не мог понять — в чем его вина. Девчонку он осматривал, и та была в порядке. В полном порядке.
Данилов сделал паузу.
— Это все? — удивилась Елена.
— Нет! — Данилов вытаращил глаза и заговорил громким шепотом: — Спустя две недели, во время приема, дверь кабинета открылась, и оттуда дохнуло замогильным холодом… в проеме стояла она — та самая девица, умершая в сто семидесятой больнице… Медленно приблизившись к Федулаеву, она посмотрела на него своими ведьминскими очами и сказала: «У меня температура, доктор!»
— Девушка прислала в поликлинику вместо себя по своему полису какую-нибудь родственницу из ближнего зарубежья, — сказала Елена. — Я угадала?
— Да ну тебя! — возмутился Данилов. — Тебе рассказывать неинтересно! Обломала мне всю кульминацию! Я только приготовился рассказать, как затрепетало Юркино сердце, как на него повеяло могильным холодом, как он увидел зеленоватое свечение над головой своей гостьи… а ты все испортила!
— Она такая! — подтвердил Никита, принесший пустую тарелку. — Начнешь что-нибудь плести — сразу на чистую воду выведет!
— Плетут лапти! — отрезала Елена. — Но насчет чистой воды ты прав.
— А ты не хочешь вернуться на «скорую»? — спросила она мужа, когда после ужина они вместе смотрели мрачноватый английский фильм про странный экзамен без единого вопроса. — Если не хочешь работать на одной подстанции со мной, то это еще не значит, что нет других подстанций…
— Дело не в этом, вернее — не совсем в этом, — ответил Данилов, не отрывая взгляда от экрана. — Ситуационные обстоятельства не позволяют мне вернуться назад. В одну и ту же воду нельзя войти дважды. Давай не будем об этом.
— Может, ты и прав, — после недолгого раздумья согласилась Елена. — В старшие врачи, тем паче — в заведующие, тебя и калачом не заманишь, а работать на линии до пенсии слишком тяжело. Стационар в этом смысле предпочтительнее.
— Ты совсем как моя мама! — рассмеялся Данилов, говоривший совсем о других обстоятельствах — в частности, о том, что в жизни никогда нельзя двигаться назад, только вперед. — Она то и дело заводит песню о том, что мне наконец пора образумиться и заняться настоящим делом.
— Каким?
— Перспективной научной работой. Так и тянет набить морду Полянскому…
— Гошке?! — поразилась Елена. — С какой стати?
— Плохим мальчикам свойственно бить хороших мальчиков, которых родители ставят им в пример, — серьезно объяснил Данилов. — Синдром отрицания. Вот, например, если тебе не понравится какая-нибудь из Никитиных пассий, то что ты предпримешь?
— Я не собираюсь вмешиваться в личную жизнь моего сына! — заявила Елена, явно гордясь собой. — И не собираюсь советовать ему, с кем он должен строить отношения, а с кем — нет!
— Посмотрю, что ты скажешь через пять лет. — Данилову горячность Елены показалась немного неестественной. — В любом случае имей в виду, что мальчикам свойственно ненавидеть тех девочек, которые нравятся их мамам, и наоборот. Запомни хорошенько — тебе пригодится.
— Значит, ты меня любишь потому, что твоя мама меня терпеть не может! — Елена легонько толкнула Данилова в бок локтем. — А я-то думала…
— Моя мать — исключение из правил! — с пафосом воскликнул Данилов, отводя взор от экрана. — Она никогда не вмешивается в мою личную жизнь! Как ты в Никитину!
— Ври больше! Перемотай назад, а то я отвлеклась…