Вс. С. СОЛОВЬЕВЪ У РАЗВАЛИНЪ (Старая быль)
I
Шатровъ никогда не принадлежалъ къ кружку декабристовъ и не имѣлъ никакого понятія о ихъ фантастическихъ планахъ, стоившихъ жизни и счастья столькимъ идеально настроеннымъ молодымъ людямъ, достойнымъ лучшей участи. Мало того, если бы онъ даже зналъ обо всѣхъ этихъ замыслахъ — онъ непремѣнно ушелъ бы подальше, такъ какъ, несмотря на свои двадцать пять лѣтъ, былъ человѣкъ разсудительный. Онъ вовсе не былъ равнодушенъ къ благу человѣчества, но уже достаточно ясно начиналъ понимать, что приближеніе къ этому благу можетъ достигаться не насиліемъ и преступленіями. Онъ уже не разъ даже, въ отвлеченныхъ спорахъ со своими старыми товарищами и новыми пріятелями, горячо доказывалъ, что возможный на землѣ рай придетъ только тогда, когда каждый будетъ энергично, неуклонно и честно исполнять принятыя на себя обязанности. «Дѣло не въ формѣ, а въ сущности, — говорилъ онъ, — не въ учрежденіяхъ, а въ людяхъ, только въ людяхъ».
Самъ онъ былъ полонъ силъ и энергіи, и питалъ въ себѣ очень хорошія намѣренія. Онъ однимъ изъ первыхъ окончилъ курсъ въ Царскосельскомъ лицеѣ и уже около пяти лѣтъ находился на государственной службѣ. Преобладающей его страстью было честолюбіе, но не мелочное, не способное ради достиженія своихъ цѣлей на сдѣлки съ совѣстью. Онъ рѣшилъ во что бы то ни стало добиться очень высокаго служебнаго положенія и закончить свое жизненное поприще, заслужить славу честнаго и полезнаго государственнаго дѣятеля. Достигнуть этого онъ полагалъ возможнымъ посредствомъ неустаннаго, разумнаго труда.
Таковы были его молодыя мечты и уже начинало казаться, что онѣ могутъ превратиться въ дѣйствительность. Онъ былъ на отличномъ счету, на него смотрѣли, какъ на дѣльнаго, трудолюбиваго и многообѣщающаго молодого человѣка.
Онъ не чуждъ былъ литературы, любилъ ее и высоко цѣнилъ ея представителей. Товарищеская дружба связывала его съ Пушкинымъ, Дельвигомъ и другими талантливыми молодыми писателями — онъ любилъ съ ними сходиться и бесѣдовать. Но это удавалось ему не часто, такъ какъ служебныя занятія поглощали почти все его время.
И вдругъ, въ мрачные «декабрьскіе» дни, у него былъ сдѣланъ обыскъ, а самого его увезли и посадили въ Петропавловскую крѣпость… Какимъ образомъ произошло это, какъ очутилось его имя въ спискахъ заподозрѣнныхъ — онъ никогда этого не могъ узнать. Кажется просто второпяхъ была произведена «описка»: замѣна двухъ-трехъ буквъ фамиліи, — его приняли за другого. Близкихъ, вліятельныхъ родныхъ у него не было, прочныхъ связей онъ не успѣлъ еще себѣ устроить, — хлопотать за него было не кому. Болѣе года высидѣлъ онъ въ крѣпости. Наконецъ его выпустили, Онъ оказался на свободѣ, но тотчасъ же убѣдился, что, несмотря на всю его невинность, возвратъ къ прежнему невозможенъ.
Потомъ, уже много лѣтъ спустя, онъ узналъ, что у него были враги, о существованіи которыхъ, по молодости своей и неопытности, онъ даже и не подозрѣвалъ. Въ своей служебной карьерѣ онъ кой кому «сѣлъ на шею». Сѣлъ на шею людямъ съ большими связями, съ сильной роднею, — и вотъ воспользовались первой возможностью «странить» его. Несмотря на его освобожденіе за отсутствіемъ какихъ-либо уликъ, его благонадежность все-таки осталась подъ большимъ сомнѣніемъ. Въ концѣ концовъ et haut creu о немъ было сказано, что его «знать не хотятъ» — и эта фраза оказалась его вѣчнымъ приговоромъ. Если бы онъ своевременно узналъ дѣйствительное положеніе своихъ дѣлъ, то можетъ быть, и нашелъ бы какую-нибудь возможность очистить себя отъ клеветы. Но онъ ничего не зналъ. Онъ видѣлъ только, что вокругъ него все рушится, что его преслѣдуютъ одна за другой неудачи.
Однако, полный силъ и способностей, страстно жаждавшій дѣятельности, — онъ не могъ признать себя побѣжденнымъ, не могъ уйти въ бездѣйствіе. Онъ началъ метаться во всѣ стороны, переходилъ изъ одного вѣдомства въ другое, работалъ неутомимо. Полезность его работы признавалась, отъ этой работы не отказывались, но ходу ему совсѣмъ не давали. Вѣдь его «знать не хотѣли», а потому развѣ была какая-нибудь возможность пустить его впередъ…
Пятнадцать лѣтъ бился онъ какъ рыба объ ледъ, работалъ за двоихъ, стараясь подавлять въ себѣ голодъ и жажду своего законнаго честолюбія, стараясь не думать о вопіющихъ несправедливостяхъ, которыхъ онъ былъ какимъ-то злополучнымъ центромъ. Всѣ лучшія силы, всѣ лучшіе годы жизни ушли на эту безплодную борьбу и, въ концѣ концовъ, уже сорокалѣтнимъ человѣкомъ, онъ увидѣлъ, что ничего не достигъ и, очевидно, ни чего и не достигнетъ.
Многіе его сверстники, способности которыхъ были совершенно ничтожны передъ его выдающимися способностями, уже сдѣлали блестящую карьеру, получили большое вліяніе и твердо и спокойно поднимались по лѣстницѣ всевозможныхъ отличій. А онъ оставался все тѣмъ же незамѣтнымъ, темнымъ работникомъ: труды его пропали даромъ.
Онъ наконецъ почувствовалъ себя побѣжденнымъ и глубоко несчастнымъ. Вся душа его возмутилась и только остатки желѣзнаго здоровья помогли ему пережить это горе. Онъ вышелъ въ отставку и поселился въ своемъ родовомъ Тамбовскомъ имѣніи «Нагорное», съ тѣмъ, чтобы до конца жизни не выѣзжать изъ него. Человѣкъ, созданный для жизни и широкой дѣятельности, заживо сознательно погребалъ себя.
II
Шатровъ не помнилъ ни отца, ни матери. Опекунъ, двоюродный дядя, помѣстившій его въ Лицей, а единственную сестру его въ Смольный, и управлявшій ихъ состояніемъ, тоже умеръ нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Сестра давнымъ давно вышла замужъ и, ко времени его отставки, даже успѣла овдовѣть; но съ нею онъ никогда не былъ особенно близокъ — они совсѣмъ не сходились.
О состояніи своемъ онъ думалъ очень мало и ни разу въ жизни не заглянулъ въ Нагорное. Всѣмъ имѣніемъ безконтрольно завѣдывалъ старый управляющій, а послѣ его смерти, по наслѣдству, его сынъ. Доходы получались исправно и были такъ значительны, что Шатрову, отъ юности жившему довольно скромно и вѣчно работавшему, не представлялось даже возможнымъ ихъ истрачивать. Въ двадцать лѣтъ его жизни по окончаніи Лицея у него образовался значительный капиталъ. Практическіе люди не разъ говорили ему, что съ такого имѣнія, какъ Нагорное, слѣдовало бы получать по крайней мѣрѣ вдвое больше, чѣмъ получалъ онъ, но ему некогда было заняться этимъ вопросомъ, вдобавокъ нисколько его не интересовавшимъ.
Онъ ѣхалъ въ Нагорное рѣшительно не зная, что такое тамъ его встрѣтитъ и какъ онъ будетъ жить. Его ожидали обширныя вотчины со многими полями, лѣсами и угодьями, съ деревнями и поселками, гдѣ жили какъ могли и умѣли болѣе трехъ тысячъ душъ его крѣпостныхъ людей. Старинная усадьба расположилась на живописномъ высокомъ берегу Дона, была окружена большимъ вѣковымъ садомъ, но жить въ ней богатому барину, повидимому, не представлялось никакой возможности. Шатровъ и забылъ совсѣмъ, что лѣтъ двадцать тому назадъ старый домъ сгорѣлъ. Вспомнивъ объ этомъ уже по дорогѣ, онъ рѣшилъ, что все же, вѣроятно, сохранилась какая-нибудь часть каменнаго обширнаго зданія, хоть двѣ-три комнаты. Большаго ему теперь не надо, — потому что вообще не надо ничего.
Оно такъ и вышло — именно три только комнаты оказались обитаемыми, и въ нихъ онъ поселился со своимъ старымъ камердинеромъ Софрономъ.
Переѣздъ Шатрова на постоянное жительство въ Нагорное произвелъ по уѣзду большое волненіе и толки. Какъ, что, почему, думали, гадали, — и ничего не могли придумать. Наконецъ все объяснилось самымъ яснымъ и простымъ образомъ:
— А слышали небось Дмитрій Валерьяновичъ? Шатровъ-то?
— Что такое? что?..
— Приказано!.. выѣхать, молъ, въ двадцать четыре часа изъ столицы и жить безотлучно въ своей вотчинѣ…
— Что вы?! а за какія же провинности?
— Ну, ужъ тамъ знаютъ за какія… небось задаромъ не вышлютъ. Да оно и не удивительно: повадился кувшинъ по воду ходить тамъ ему и голову сломить… въ двадцать пятомъ-то году попался, отсидѣлъ годикъ въ крѣпости, да выкрутился. Ну, а теперь и оказался нераскаяннымъ вольнодумцемъ. И диво еще, что его такъ берегутъ — видно бабушка ворожитъ, другого-то за такія бы дѣла по Владиміркѣ…
— Те, те, те! такъ вотъ онъ какой дружокъ, Дмитрій-то Валерьяновичъ! съ нимъ видно, осторожно надо, какъ бы и себѣ не нажить бѣды…
— А ужъ это само-собою, подальше отъ него, подальше: «отойди отъ зла и сотвори благо!»
Потомъ явились и дальнѣйшіе комментаріи, разсказывали, что Шатрову ни за что бы не сдобровать, да сестра его, Елена Валерьяновна, въ большой видно силѣ. Тотчасъ, какъ «все это вышло», кинулась она во дворецъ, упала въ ноги государынѣ и до тѣхъ поръ молила и плакала, пока не спасла брата…
Кто первый выдумалъ и пустилъ въ ходъ подобную сказку — осталось навсегда неизвѣстнымъ. Она сама собою какъ-то самопроизвольно зародилась въ подходящей средѣ, возросла, развилась, укрѣпилась — и пошатнуть ее не было никакой возможности.
— Помилуйте, о чемъ же тутъ толковать — вѣдь «это» всѣ знаютъ!
Къ тому же и самъ Шатровъ помогъ какъ нельзя лучше этимъ розсказнямъ. Онъ пріѣхалъ весною, поселился въ развалинахъ и все лѣто не выходилъ изъ своего сада, кромѣ управляющаго Петра Дементьевича ни съ кѣмъ не видался.
Нѣсколько разъ въ его мысляхъ мелькнуло: «Однако, надо бы объѣхать кое-какихъ сосѣдей, съ семьями которыхъ Шатровы всегда были близки и даже считались родствомъ и свойствомъ, надо показаться въ Тамбовѣ»… Но каждый разъ онъ кончалъ тѣмъ, что говорилъ себѣ: «Вотъ еще недѣля, другая, очнусь немного — и начну»…
Но онъ никакъ не могъ очнуться. Онъ жилъ будто во снѣ, не замѣчая времени, безучастный ко всему въ мірѣ, иной разъ цѣлыми часами ровно ни о чемъ не думая. Онъ бродилъ по заглохшимъ аллеямъ своего сада, бродилъ покуда носили ноги, погомъ садился на какой-нибудь сгнившій пень, весь обросшій мохомъ и грибами — и глядѣлъ на все, что было вокругъ него, въ той душистой зеленой тишинѣ, наполненной и пропитанной лѣтними солнечными лучами. Иной разъ въ такія минуты и на его возмущенную, безсильно стенящую душу находила какъ бы подобная тишина.
— Вотъ, не смѣетъ никому и глазъ казать — чуетъ, что все уже всѣмъ извѣстно! — говорили сосѣди.
Многимъ бы очень хотѣлось съѣздить, въ Нагорное, взглянуть на Шатрова и послушать его. Многіе, ради его богатства и столичной «важности», не стали бы въ другихъ обстоятельствахъ ждать отъ него перваго визита, а сами бы поспѣшили отрекоменіоваться. Но теперь всѣ трусило, трусили даже и такіе, за которыми тоже установилась, репутація большихъ вольнодумцевъ.
— Видно — дѣло-то серьезное! ему запрещено выѣзжать за предѣлы своихъ владѣній!
Тамбовское высшее начальство, къ которому любопытные обращались за разъясненіями, многозначительно молчало и тольк пожимало плечами, очевидно, не желая выказать своего полнаго незнанія и этимъ умалить свой авторитетъ…
Когда управляющій Петръ Дементьевичъ и камердинеръ Софронъ приставали къ Шатрову съ доказательствами того, что уже пора начинать постройки, — онъ отвѣчалъ имъ: «хорошо, я подумаю объ этомъ» — и все не дѣлалъ никакихъ распоряженій. Когда, какъ-то совсѣмъ для него незамѣтно надвинулась осень — и перепорхнулъ первый снѣжокъ, онъ сказалъ:
— Ну, ничего, Богъ дастъ какъ-нибудь перезимуемъ.
Въ трехъ комнатахъ вставили зимнія рамы, починили печи, замазали всѣ щели, старый полъ обили толстыми коврами — и опять недѣли за недѣлями стали проходить незамѣтно, въ подавляющемъ однообразіи. О поѣздкахъ къ сосѣдямъ Шатровъ уже и не думалъ, рѣшивъ, что слишкомъ долго откладывалъ, такъ что теперь даже и смѣшно, да и принять гостей все равно негдѣ. Нѣсколько аллей въ саду расчищалось отъ снѣга, и онъ бродилъ по этимъ снѣжнымъ корридорамъ, надъ которымъ склонялись покрытыя инеемъ, хрустальныя деревья, горѣвшія на зимнемъ солнцѣ ослѣпительными радужными огнями. Тишина была теперь еще глубже, еще таинственнѣе, и онъ былъ радъ, что она все чаще и чаще начинаетъ прокрадываться ему въ душу.
III
Такъ прошло пять лѣтъ. Шатровъ жилъ отшельникомъ, ни съ кѣмъ не видясь, никуда не выѣзжая. Въ уѣздѣ о немъ уже не говорили — онъ превратился въ обычное будничное явленіе. Самъ онъ никѣмъ не интересовался и къ тому же зналъ черезъ управляющаго, о томъ, какъ на него смотрятъ и какія исторіи про него разсказываютъ: «Тѣмъ и лучше, рѣшилъ онъ, — они меня боятся, а мнѣ они ни на что не нужны. Подальше отъ людей, какъ можно подальше».
Между тѣмъ сонъ его прошелъ, онъ уже чувствовалъ что живетъ, что будто выздоровѣлъ отъ долгой, измучившей его болѣзни и что теперь ему надо, ради избѣжанія возврата этой болѣзни, тщательно отстранять отъ себя все то, что было когда-то ея причиной. Первой причиной были люди — ну, такъ не надо людей!
Мало-по-малу онъ началъ интересоваться хозяйствомъ и вникать въ него. Онъ пристрастился къ своему старому, запущенному саду, и съ весны до осени занимался приведеніемъ его въ порядокъ. Построены были парники, теплицы, оранжереи, выписанъ опытный садовникъ, привезены фруктовыя деревья. Все это доставляло Шатрову, къ его собственному иной разъ изумленію, немалое удовольствіе.
Зимою, въ долгіе вечера, тишина которыхъ нарушалась только стучавшимъ въ окна вѣтромъ, Шатровъ отдавался чтенію. Онъ выписывалъ какъ русскія такъ и иностранныя книги въ большомъ количествѣ и жадно поглощалъ ихъ. Вѣдь онъ двадцать лѣтъ только думалъ о службѣ, только работалъ — и почти ничего не читалъ. Теперь онъ наверстывалъ потерянное.
Его здоровье за эти годы очень поправилось. Излишняя тучность, портившая его необыкновенную фигуру, пропала. Его красивое лицо, съ великолѣпными свѣтлыми глазами, дышало свѣжестью и, если бы не быстро сѣдѣвшіе и рѣдѣвшіе волосы, — онъ казался бы совсѣмъ молодымъ человѣкомъ.
— Удивительное дѣло, — съ почтительной улыбкой говорилъ ему управляющій, погляжу я на васъ, Дмитрій Валерьяновичъ, съ каждымъ-то годомъ вы все молодѣете!
Но все же случалось нѣсколько разъ въ году, что, входя въ нему, управляющій останавливался почти въ ужасѣ: передъ нимъ былъ не вчерашній Дмитрій Валерьяновичъ, а какой-то разбитый, измученный старикъ, съ блѣднымъ, усталымъ лицомъ, потухшими глазами и невѣдомо откуда появившимися морщинами.
Этотъ старикъ былъ мраченъ, раздражителенъ, ему ничѣмъ нельзя было угодить и, наконецъ, онъ просилъ Петра Дементьевича уйти, оставить его въ покоѣ. Онъ запирался въ своемъ кабинетѣ-спальнѣ, цѣлый день ничего не ѣлъ и то лежалъ неподвижно на диванѣ, то метался по комнатѣ, какъ голодный звѣрь въ клѣткѣ.
Это старый петербургскій ядъ поднимался со дна души и терзалъ его сердце.
IV
Шатровъ съ начала весны вставалъ очень рано и, выпивъ маленькими глотками стаканъ молока, отправлялся въ садъ, гдѣ и гулялъ часа два, любуясь новыми, проложенными имъ аллеями, разглядывая подсаженныя деревья, отщипывая засохшія вѣточки. Онъ наслаждался дѣломъ рукъ своихъ и живо представлялъ себѣ какимъ будетъ этотъ милый садъ лѣтъ черезъ десять-пятнадцать, когда молодыя деревца разростутся и осуществятся всѣ задуманныя затѣи.
Нерѣдко, послѣ такой прогулки, онъ возвращался домой въ самомъ лучшемъ настроеніи духа, съ разыгравшимся аппетитомъ. Но случалось и такъ, что въ самую тихую и пріятную минуту вдругъ являлась, какъ мрачный призракъ, неотвязная мысль: «да зачѣмъ же, къ чему все это», черезъ десять-пятнадцать лѣтъ онъ будетъ совсѣмъ почти старикомъ, если и доживетъ до того времени… а потомъ — недуги, одиночество… для чего же онъ хлопочетъ, для кого, для кого…
Эта мысль, подкравшись не хотѣла уже уходить — то злобно смѣялась, то плакала и рыдала.
Такъ было и въ то тихое и безоблачное утро начала іюня, когда онъ, подходя къ своей любимой скамьѣ на высокомъ пригоркѣ, круто спускавшемся къ самой рѣкѣ, остановился и долго стоялъ неподвижно, глядя прямо передъ собою и ничего не видя, тоскливо прислушиваясь къ немолчному вопросу: «для чего? для кого?»
вдругъ донеслись до его слуха, съ низу, отъ рѣки, звонкія нотки чистаго, какъ колокольчикъ, женскаго голоса.
Онъ даже вздрогнулъ отъ изумленія и неожиданности.
раздалось уже гораздо выше, почти на самомъ краю пригорка, обрисовалась бѣлая женская фигура. Совсѣмъ молоденькая дѣвушка въ простенькомъ бѣломъ кисейномъ платьицѣ присѣла на скамью и положила возлѣ себя влажную простыню. Затѣмъ она обернула полотенцемъ свои бѣлокурые мокрые волосы и стала вытирать ихъ, просушивать.
Шатровъ остановился неподвижно и глядѣлъ.
«Она была необыкновенно красива!.. ея глаза!»… и совсѣмъ нѣтъ! она была здоровая, свѣженькая и пропорціонально сложенная дѣвушка по семнадцатому году, съ оживленнымъ розовымъ лицомъ и ясными, невинными глазами. Все это очень обыкновенно, просто и естественно, и всего этого за глаза довольно, чтобы признать ее истиннымъ перломъ созданія. А въ то безоблачное теплое утро въ чудесномъ саду Шатрова, среди нѣмого уединенія — конечно, прелестнѣе ея ничего нельзя было себѣ и представить.
Шатровъ былъ увѣренъ въ этомъ. Онъ очень хорошо чувствовалъ, что никогда въ жизни не встрѣчалъ такой красоты, такой граціи и неудержимо манящей прелести. Онъ далъ ей время высушить волосы и заплесть ихъ въ толстую длинную косу. Тогда онъ громко кашлянулъ, чтобы не слишкомъ испугать ее своимъ неожиданнымъ появленіемъ, и медленно приблизился къ скамьѣ. Но, несмотря на принятую имъ предосторожность, онъ все же замѣтилъ, какъ дѣвушка, услышавъ его кашель и увидя его самого, приближавшагося къ ней, вся вспыхнула, смутилась, замерла на мѣстѣ.