Верка пыталась найти в Питере какие-нибудь концы. Пока не получалось. Отцу она больше не звонила, хотя понимала, что вряд ли обойдется своими силами. И еще понимала, что в Москву не вернется. Наплевать, что остался последний курс и диплом. Да и вообще — на все наплевать!
Светик кокетничала со вторым секретарем — тем самым красавцем плейбоем, тем более что его супруга отбыла в Москву в отпуск. Секретарь улыбался и делал Светику комплименты. А однажды, когда никто не видел, погрозил ей пальцем, как бы шутя. Светик рассмеялась, кокетливо повела плечиком: дескать, что же я могу с собой поделать? А однажды, совсем поздно вечером, проходя мимо его дома, увидела, как он сидит на диване, положив ноги на журнальный стол, и потягивает из широкого стакана виски. Светик встала на цыпочки, подошла к окну и постучала. Он растерянно посмотрел по сторонам и повернул голову. Потом резко встал, подошел к окну, приоткрыл створку и жестко сказал:
– Заигралась совсем. Страха нет. Или — мозгов. — Потом усмехнулся: — Думаешь, я, чтобы десять минут покувыркаться с тобой, жизнь свою под откос пущу? Домой иди, — добавил он грубо и захлопнул окно.
– Сволочь! — крикнула Светик и поковыляла к дому. По дороге у нее подвернулась нога, стало очень больно. Она выругалась, сняла босоножки и дальше пошла, спотыкаясь, босиком. По дороге ей встретилась соседка Катя.
– Шляешься все? — спросила она. — А муж голодный дома сидит?
– Пошла к черту! Тебе-то какое дело? За своим следи! — крикнула Светик.
Катя прошла мимо, а Светик села на ступеньке и разревелась. «Просто нога очень болит! — убеждала она себя. — Дело только в ноге».
Зоя отдыхала с мамой в Плесе. Красивые места! Правда, пансионат паршивый — не то что бабушкин санаторий для старых большевиков. Удобства на этаже, ржавый душ, серое пюре с бумажными сосисками на ужин. Но много гуляли, купались, читали. Мама говорила:
– Набирайся сил! Впереди — последний курс.
Ходили в деревню и покупали у бабки банку парного молока. Зоя банку выпивала — литровую, для здоровья. После обеда спала два часа, послушно набиралась сил. А силы были ей очень нужны, потому что вся жизнь — борьба. Например, за правду. И за справедливость. А у нее были своя правда и своя справедливость — такие, какими она их понимала.
Шура не знала, что делать. Пошла в поликлинику к районному гинекологу, сказала, что хочет сделать аборт. Врач объяснила, что у нее отрицательный резус. Первую беременность прерывать нежелательно. Шура настаивала: рожать она не будет, и это абсолютно обдуманное решение. Врач вздохнула и дала справку. В больницу надо было ложиться через два дня. Когда, держа в руках направление, Шура вышла из поликлиники, ей стало немного легче и даже захотелось мороженого. Она села на лавочку, развернула эскимо и с удовольствием его съела. Хотя, что такое — «с удовольствием», она давно забыла. А оказалось — вкусно!
Таня
Таня приехала в Москву — надо было готовиться к учебе. А так не хотелось! Однажды вечером лежали в постелях и трепались с Женькой. У сестры случился школьный роман. Тане было смешно, но виду она не подавала. Женька рассказывала, как они целуются в подъезде.
– Нравится? — спросила Таня.
Женька пожала плечами. Потом сказала смущенно:
– Ну так, ничего.
Они уже стали засыпать, когда раздались стук в дверь и долгий, непрерывный и настойчивый звонок. Таня вскочила с кровати и подбежала к двери. Посмотрела в глазок. За дверью стоял отчим.
– Откройте! — кричал он и барабанил в дверь.
– Уходи! — крикнула в ответ Таня.
– Ну пожалуйста, открой! — взмолился он.
Из своих комнат вышли мама и бабушка. Все стояли, замерев, и испуганно смотрели друг на друга.
Выскочила Женька и бросилась к двери. Таня перегородила ей дорогу.
– Пусти! — крикнула она.
Таня замотала головой. Женька попыталась отпихнуть Таню от двери, та затолкала ее в комнату. А отчим продолжал колотить и надрывно кричать. Вышел сосед, пригрозил вызвать милицию. Нажал кнопку лифта и втолкнул туда отчима. Женька сидела на полу и рыдала.
– А о маме ты подумала? О бабуле? О том, что будет дальше. Ну если мы его пустим? Во что превратится наша жизнь? И твоя — в том числе? — увещевала ее Таня.
Мама и бабушка стояли под дверью их комнаты, не решаясь войти. Таня подняла Женьку с пола и уложила на кровать, легла рядом, укутала ее одеялом и обняла. Зашептала:
– Так надо, Женечка. Так надо! Ради всех нас. Ради мамы. Ради бабули. Она этого всего кошмара не вынесет. Мы просто не сможем жить. А он — человек конченый. Ему уже не поможешь. Надо думать о себе и о своих близких. А он сам выбрал такую жизнь, понимаешь?
Женька лежала, отвернувшись к стене, и продолжала реветь. Потом повернулась к Тане и спросила, зло сощурив глаза:
– А тебе не жалко его? Ну хотя бы чуточку? Ведь он растил тебя. Поил, кормил. Пусть неродной! Не жалко?
– Жалко, — отозвалась Таня. — И дело не в том, что неродной. Просто бабулю и маму жалко сильней. И тебя, кстати, тоже.
– А про себя не забыла? — крикнула Женька и добавила: — Иди к себе. Надоела.
Таня поправила на ней одеяло и легла к себе. На душе было погано. Так погано, что и представить трудно. Она пошла на кухню. Там в темноте сидела бабушка и курила. Таня села на табуретку и тоже взяла сигарету. Обе молчали.
Отчим умер через три дня. Его сожительница Лариска, поняв это, испугалась и выволокла тело на лестничную клетку, где вечером его и нашли соседи. Милиция звонила в ободранную Ларискину дверь, но Лариска не открывала.
Отчима увезли в судебный морг. Похоронами занимались Таня и мама. Женька не выходила из своей комнаты, ни с кем не разговаривала. Целый день лежала в постели, отвернувшись к стене.
Таня повезла в морг костюм, ботинки и рубашку — его любимую, голубую в тонкую синюю полоску.
Ехала в метро и ревела. И наплевать на окружающих!
Она еще не понимала, что не простит себе того поступка всю оставшуюся жизнь. И не помогут никакие оправдания про маму, бабулю и покой семьи. Потом, с годами, поняла: всегда, когда есть хоть малейшая, мизерная возможность помочь человеку, просто протянуть руку в нужный момент, ко времени, обязательно, непременно надо это сделать, наплевав на собственный комфорт и спокойствие. Но этому жизнь ее научит не сразу. А пока оставалось только реветь и жалеть всех — маму, бабушку, Женьку. И еще — себя. Про отчима — говорить нечего. И тут ничего не работает — ни злость, ни обиды, ни слова, что каждый — хозяин своей судьбы и мы сами выбираем свой жизненный путь и свою судьбу.
Господи, ну почему так всех жалко! И так болит сердце! Странно как-то болит, по-взрослому.
Верка
Верка поселилась у Эммочки, маминой младшей сестры. Покойная бабушка говорила, что Эммочка — «женщина с несложившейся судьбой». А где они, господи, со сложившимися судьбами? Что-то не наблюдаются!
Формально Эммочка была старой девой, то есть замуж не выходила ни разу. А вот любовников всю ее жизнь было предостаточно. Вернее, это были не любовники, а СВЯЗИ — долгие, томительные и бесперспективные. По-другому, впрочем, у Эммочки сложиться и не могло. Была она довольно странная — вроде бы и хорошенькая, но ужасно чудная. На лице — всегда слабая улыбка. Гарри говорил — «придурковатая». Глаза подводила неряшливо и неумело, большой и довольно красивый рот красила какой-то безумной морковной помадой, щеки активно румянила. Одевалась, мягко говоря, странновато: дурацкие шляпки, бесформенные пальто, кофточки с жабо, бантиками, рюшами и брошками. Обязательно — каблуки и чулки со стрелками. В общем, помесь престарелой шлюхи с городской сумасшедшей — тоже определение Гарри. И еще — при всей симпатичности довольно правильного лица у нее был мелкий, но неприятный недостаток — в уголках крупных и сочных, красивых по рисунку губ вспенивалась густыми бурунчиками слюна, особенно когда Эммочка начинала о чем-то горячо спорить или просто быстро говорить. Покойная бабушка тогда молча протягивала ей носовой платок. Эммочка промокала уголки рта, но предательская слюна начинала через минуту пузыриться вновь. Гарри брезгливо кривил рот и говорил Верке, что, даже если бы вымерли все женщины на земном шаре, с Эммочкой он бы «не стал ни за какие коврижки. И даже за все блага мира». Он ее не любил. Наверное, глядя на нее, думал о том, почему так рано и нелепо ушла его красавица и умница жена, а «это недоразумение» живет и вполне себе здорова.
Эммочка всю жизнь прожила с бабушкой. Все хозяйство — от готовки до стирки и походов в магазин — вела умная и шустрая бабуля. Когда она умирала, то больше всего страдала не от болей, а от мыслей, как без нее проживет ее странная, чудная и абсолютно не приспособленная к жизненным реалиям дочь. Эммочка не знала, как заполнить квартирные счета, какое выбрать мясо на котлеты, сильно удивилась, когда объяснили, что на зеленой крышечке кефира стоит дата изготовления. Обманывали ее везде — и на рынке и в магазине. После смерти матери она нашла две довольно объемистые сберегательные книжки. Очень удивилась и очень обрадовалась. Купила у соседки за огромные деньги старую котиковую шубу, которая расползлась через два месяца. Претензий соседке она не предъявила — говорила, что это неудобно. Потом поехала в круиз по Черному морю на пароходе, съездила в Прибалтику. Обедала в «Астории». Купила своему любовнику подержанную «Волгу» белого цвета в надежде, что он будет ее возить в путешествия. Но в путешествия он возил исключительно свою семью. Эммочка очень удивилась, что деньги быстро закончились — именно удивилась, а не расстроилась.
Эммочка всю жизнь прожила с бабушкой. Все хозяйство — от готовки до стирки и походов в магазин — вела умная и шустрая бабуля. Когда она умирала, то больше всего страдала не от болей, а от мыслей, как без нее проживет ее странная, чудная и абсолютно не приспособленная к жизненным реалиям дочь. Эммочка не знала, как заполнить квартирные счета, какое выбрать мясо на котлеты, сильно удивилась, когда объяснили, что на зеленой крышечке кефира стоит дата изготовления. Обманывали ее везде — и на рынке и в магазине. После смерти матери она нашла две довольно объемистые сберегательные книжки. Очень удивилась и очень обрадовалась. Купила у соседки за огромные деньги старую котиковую шубу, которая расползлась через два месяца. Претензий соседке она не предъявила — говорила, что это неудобно. Потом поехала в круиз по Черному морю на пароходе, съездила в Прибалтику. Обедала в «Астории». Купила своему любовнику подержанную «Волгу» белого цвета в надежде, что он будет ее возить в путешествия. Но в путешествия он возил исключительно свою семью. Эммочка очень удивилась, что деньги быстро закончились — именно удивилась, а не расстроилась.
Работала она, или, как сама говорила, служила, в Эрмитаже, младшим научным сотрудником. Зарплата крошечная, но она всем была довольна. Жила в коммуналке на Марата — две большие смежные комнаты с лепниной на потолке и неработающим, что естественно, камином.
Верке она выделила отдельную комнату, в которой раньше жила бабушка. Сели ужинать. На столе — деликатесы: пожарские котлеты из кулинарии и салат оливье. На десерт — кофе и пирожные. Тараторила про своего нынешнего любовника — коллега, научный работник, живет с сумасшедшей великовозрастной дочерью, та не дает ему устроить личную жизнь. Он даже не остается у Эммочки ночевать. Но человек глубоко образованный и глубоко порядочный. И с Эммочкой у него — полное единение душ.
Верка слушала и молча кивала. Наконец тетка спросила, что привело ее в Колыбель Революции.
Верка все рассказала. Тетка слушала, закрыв рот ладонью, и тихо вскрикивала. Дослушав племянницу, она тяжело вздохнула, сказала, что Гарри вполне может понять, хотя действий его не одобряет. Она извлекла из комода маленькую потертую кожаную коробочку, открыла ее и положила перед Веркой. В коробочке лежали изумительной красоты сапфировые серьги.
– Мамины, — сказала Эммочка. — Это такое счастье, что я их не профукала, — хихикнула она. — Мама говорила — «на черный день». И вот он настал, — с пафосом, закинув голову, сказала она.
– Нет, Эмуль, — Верка отодвинула коробочку, — деньги пока есть. Все-таки это последняя память о бабушке.
Эммочка возмутилась:
– При чем тут память? Я что, ее без этих серег забуду? — Она гневно посмотрела на Верку. — Сейчас главное — спасти человека. — И добавила, сложив руки на груди: — Во имя любви! И нанять лучшего адвоката. Не просто хорошего, а лучшего, — повысила голос она. Потом села на стул и прикрыла глаза.
«Чокнутая, конечно, — подумала и вздохнула Верка. — Чокнутая, но хорошая. Таких сейчас не делают». Она встала, поцеловала тетку, собрала со стола посуду и пошла на кухню.
Теперь надо было думать, как помочь Вовке и как выживать. И то, и другое она представляла с трудом.
Лялька
У Ляльки теперь была совсем другая жизнь и совсем другие знакомые. Работать она устроилась в Суриковское, натурщицей. Туда брали без трудовой книжки. Натурщиками там работали ее новые друзья, отказники, те, кто подал на отъезд и по разным причинам получил отказ. Причины не объяснялись. Сроки отказа на выезд не озвучивались. На работу нигде и никого по специальности не брали. Инженеры, журналисты, учителя и научные работники шли в дворники, электрики, истопники. Родственники желающих «отъехать» тоже летели с работ и должностей. Лялькин отец ничего не терял — давно уже уволился в ожидании разрешения на выезд. Хорошо еще, кто-то из близких друзей устроил его егерем в Измайловский парк. Лялькину мать не тронули — кому мешала воспитательница детского сада?
Рыжая Алла вязала на машинке «Северянка» платья и кофточки — теперь она стала основным кормильцем. Вскоре и они подали на отъезд.
После работы собирались у Леньки Гончарова в Товарищеском. От Суриковского — три минуты пешком. Это была неухоженная, старая, большая квартира, где Ленька жил с женой Гульнарой и прелестной мамой Адой Аркадьевной. Дом всегда был полон народу — хлипкие деревянные двери на замок не закрывались. Ада — или, как ее называли, Адуля, — тазами жарила котлеты, варила борщи в кастрюлях, по объему напоминающих баки для кипячения белья, и пекла огромными противнями творожные печенья с корицей. Люди приходили разные — и по возрасту, и по происхождению, и по статусу. Хотя статус был у них отныне один — отказники и предатели Родины. Иногда захаживали иностранцы, работавшие в Москве. В основном — журналисты и обозреватели, критически настроенные против советской власти. У них давно были открыты глаза — в Москве они жили по нескольку лет и успели избавиться от иллюзий. Они приносили с собой что-нибудь дефицитное, купленное в валютных магазинах: хорошую водку, вино, коньяк, сырокопченую колбасу, парное мясо, соленую рыбу. Все без стеснения ели, пили и общались допоздна. Иногда кто-то спал, накрывшись пледом, в соседней комнате. Кто-то оставался ночевать, кто-то просто жил неделями. Двери хлопали, Адуля накрывала на стол, Гульнара бесконечно мыла посуду — даже фартук не снимала. Гульнара была из простой татарской семьи, но всеми силами старалась соответствовать своему интеллектуалу мужу и образованнейшей свекрови. По-житейски была умна и сметлива. В общем, хоть этот брак и казался странноватым, к Гульнаре все относились хорошо. Да там и не принято было сплетничать и шептаться по углам. Все уважали чужое пространство.
И вообще обстановка была доброжелательная. Все друг друга любили, ценили и уважали. Велись умные разговоры, обсуждались политические события, прочитанные книги — понятно, весьма определенной направленности. Читались вслух письма «оттуда», от уехавших, вырвавшихся на свободу знакомых. Ну и, разумеется, вспыхивали романы — яркие и не очень, и даже игрались свадьбы. Все были молоды, полны планов и надежд и абсолютно уверены, что все в их жизни сложится. Впереди — чудесный мир неограниченных возможностей, где все зависит только от тебя. Лишь бы вырваться из этой духоты и лживого смрада! Они честно верили в свою удачу.
Потом — спустя много лет — кто-то из них вернется обратно — со щитом или на щите. Состоятся те, в ком явно сомневались, и, наоборот, сломаются умные и сильные. В общем, разное будет — никого не минует и горькая чаша судьбы, полная слез, и испытания, и искушения, и ложь, и предательство, и болезни. И это не будет зависеть от части света, где человек решил бросить свой якорь.
А пока у подъезда и на лестничной клетке постоянно и посменно дежурили по два молодца в одинаковых серых плащах и темных дешевых костюмах. Их знали не только в лицо, но и по именам. Выносили горячий чай и бутерброды. Смеялись — люди-то на службе, бедолаги. Не позавидуешь. На лестничной клетке ставили табурет. Те, смущаясь, пили чай с бутербродами и, в общем-то, начинали неплохо относиться к обитателям «нехорошей» квартиры. Обычные люди — не пьют, не скандалят, морды друг другу не бьют. Одеты хорошо, у многих — машины, дубленки. И чего им не живется? Даже жалко их как-то.
Но служба есть служба. Не до жалости. Надо исполнять свой долг и не думать о личных симпатиях, не этому их учили.
Верка
Эммочка — никто такой прыти от нее и не ожидал — через знакомых бабушки нашла адвоката. С наилучшими рекомендациями. Адвокат, узнав, чья Верка дочь, сильно удивился и с уважением попросил передать привет батюшке. Изучил дело. А дело обстояло таким образом. Вовка припрятал шлихового песка и небольшой самородок — сто тридцать граммов рассыпного золота и камушек весом в тридцать три грамма. Умелец в поселке Ключевой переплавил с бурой на газовой горелке два слитка по пятнадцать граммов. Сказал, что в Питере есть «человечек», Семен Абрамович, скупщик. Золотишко берет для протезистов, цену дает хорошую, но «у чужих» не возьмет. Отведет к нему Витя Сокол, из блатных. Он, естественно, в доле. Найти его можно в пивной у Московского вокзала. Часов с пяти вечера — железно. Вите назваться и сказать, что от Гриши из Ключевого.
Вовка нашел Витю Сокола в первый же день по приезде. Витя пил пиво, добавляя в кружку «беленькую», и молча слушал. Потом цыкнул зубом и сказал, что завтра на этом же месте. С товаром. В семь вечера. Потом — к Абрамычу. И добавил:
– Не ссы. Все будет тип-топ. Дорожка-то хоженая.
Вовка воодушевился. Пообедал в ресторане, выпил триста граммов водочки и заночевал на вокзале. Ровно в семь вошел в пивную. Поискал глазами Витю. В семь пятнадцать его взяли. Витю Сокола он так и не увидел.