Любви Светик не хотела. Какая любовь? Жить надо легко и сытно, выглядеть хорошо, мужиками крутить, «снимать» с них все, что можно, и побольше. Использовать их в хвост и в гриву.
Только иногда почему-то становилось тошно. Так тошно, хоть волком вой. И тошнило от всех — в прямом смысле, и от «щедрых», и от «веселых», и от «деловых», хоть в петлю лезь. Не тошнило ее только тогда, в далекой юности, от мальчика-поляка. Да где тот мальчик? Ку-ку. А жить надо.
Шура
Лялька не обманула — позвонила и сказала, что достала ампулы. Может, сработает с одной, а может, с двух или трех. Вводить надо в вену. Пришла к Шуре — тетки дома не было — и сделала инъекцию. В вену попала не сразу — нервничала и чертыхалась. Ушла. Сказала, что надо ждать. Шура налила полную ванну горячей воды. Выпила стакан водки с перцем. Забралась в ванну, смотрела, как тело становится красным и рыхлым. Потом затошнило и закружилась голова. Шура попыталась вылезти, но сил не хватило. Она почувствовала, что отключается, в голове — словно туман или дым. И она подумала — вот и хорошо. Вот бы конец. Единственный и правильный выход и такой долгожданный! Она закрыла глаза и стала медленно сползать под воду. Надо же! Совсем не страшно, а даже наоборот! Здорово!
Тетка Рая вернулась из магазина, с трудом втащила тяжелые авоськи. Присела на кухне — отдохнуть, потом пошла в ванну — надеть халат.
«Скорая» приехала быстро — через пятнадцать минут. Тетка уже вытащила Шуру, и она лежала на кафельном полу в ванной, вокруг нее была большая лужа воды.
Немолодой врач, с красивым и испитым лицом, вместе с Раисой оттащил Шуру в комнату, положил на ковер и накрыл одеялом. Шура открыла глаза.
– Чаю! — крикнул врач. — Крепкого и сладкого!
Тетка бросилась на кухню. Врач набрал в шприц лекарство и сделал Шуре укол. Тетка принесла чай, подняла Шуре голову, и та сделала пару глотков. Чай пролился на подбородок.
Шура открыла глаза, мутным взглядом обвела комнату, попыталась приподняться.
– Лежи! — прикрикнул врач. — Ну, что творишь? Грех ведь большой. Твоя жизнь — копейка, а ребенок при чем? Какое право имеешь его жизнью распоряжаться?
Тетка сложила руки на груди и заголосила:
– Не губи дитя!
– Вы за ней следите. — Врач посмотрел на Раю. — Одну не оставляйте, за руку водите. И питание — фрукты, витамины. А вы ей кто, мать?
Раиса закивала:
– Услежу. Ей-богу, услежу. По пятам ходить буду. Это ведь внучок мой.
– Или внучка, — кивнул доктор. — Он тяжело поднялся с дивана, померил Шуре давление и сказал: — Давай, девка, без глупостей!
Шура отвернулась.
А где же счастье?
У Тани начался мастит — муки адовы. Расцеживалась и ревела в голос. Температура поднялась до сорока. Сын голодный — не спал ни одну ночь. Таня ходила как тень, поесть не было времени, соседи стучали в стену. Муж старался улизнуть из дома. В ванной тухли ведра с грязными пеленками, постирать не было сил. Хорошо, что умница Женька иногда приезжала и гуляла с ребенком. Таня ложилась и моментально, как в темную яму, проваливалась в сон. Конечно, счастье. Конечно. Но почему так тяжело? И совсем нет сил.
Лялька ходила как больная. Ничего не замечала вокруг. С работы домой. Дома ложилась на диван и с головой укрывалась одеялом. Только не трогайте! Бегала по десять раз к почтовому ящику, но писем не было. Все утешали — объясняли, что так работает почта. Она верила. Просто очень хотелось верить. И опять ждала. И еще очень по нему скучала. «А вот он, наверно, не очень», — думала она и ревела в подушку.
Совершенно непонятно, когда они встретятся. И встретятся ли вообще.
А у Верки? Да что у Верки! Хуже не придумаешь. Холодная комната в деревенской избе, час пешком топать по сугробам до колонии. Разговоры с начальством. И еще — непонятно, как среагирует Вовка на всю эту историю со свадьбой. Впрочем, она догадывалась — как. Пошлет ее подальше и скажет, чтобы валила домой.
У Светика тоже — тоска черная. Все осточертели, хуже некуда. Сняла квартиру — не домой же возвращаться, в запах мочи и тлена. На сумасшедшую мамашу смотреть. А одной тоже несладко. И деньги есть, и тряпки. Хотя и понимает все про себя, но хочется волком выть.
Зоя убеждала себя, что у нее все хорошо: и родители здоровы, и работа любимая, и в коллективе ее уважают. А вот на душе муторно — неспокойно на душе. Хочется друга. Верного. Чтобы ее ценил и понимал. Чтобы поддерживал в трудную минуту. А никого! Ведь маме не скажешь, что так одиноко. Да и никому не скажешь, потому что тяжело в своей слабости признаться. Да и не заведено у них с матерью сокровенным делиться. Не принято. Принято быть сильной и стойкой. Вот Зоя и старалась виду не подавать.
Шура вдруг поняла, что у нее нет прав на собственную жизнь. И на то, чтобы распоряжаться жизнью ребенка. В смысле — жить ему или не жить. Тетка ее гадиной и потаскухой обозвала, Валерик, как узнал, под ноги ей плюнул. Матери она сказать ничего не могла. А вдруг та понимает? Позвонила отцу — от отчаяния. Дома его не было. Женщина, взявшая трубку, видимо, жена, разговаривала с ней стальным голосом. Шура попросила передать, чтобы он перезвонил. Звонка не дождалась. Убеждала себя, что ему просто не передали. Так хотелось в это верить! Но больше решила не звонить. Да и чем он поможет? Ничем. Кто ей вообще может помочь? Никто и ничем. И это было самое страшное.
Молодость — прекрасная пора. Прекрасная? Ну-ну…
Таня
Мама забрала Таню с Кирюшей — так назвали ребенка — к себе. Конечно, стало легче. Бабуля готовила, Женька стирала, мама помогала купать сына. А Вадим остался в дедовой коммуналке, сказал, что там ему спокойнее — скоро дипломный спектакль, надо роль учить. И вообще, не высыпаться он не может — голова начинает болеть.
– А о том, что я не высыпаюсь, ты не подумал? — поинтересовалась Таня.
Он ответил, что ее такая «доля материнская». К сыну приезжал раз в неделю. На полчаса. Таня просила его погулять, но он смотрел на часы и говорил, что торопится — куча всяких разных и важных дел. Как-то она попросила денег, сказала, что сидеть на маминой шее неудобно. Вадим недовольно поморщился, вынул из кошелька пять рублей. Таня развернулась и ушла в комнату. Слышала, как хлопнула дверь. Вышла в коридор. На тумбочке сиротливо синела пятирублевая бумажка. Таня расплакалась.
Как-то поехала к мужу. Решила наладить отношения, винила себя, что он заброшенный, неухоженный и голодный. Купила продукты, решила сварить обед, постирать и погладить. Мама отпустила с ночевкой.
Мужа дома не было. В комнате пыль, грязь, куча нестираного белья. Подумала: «Бедный мой! Как же я не права!» Сварила борщ, потушила мясо, принялась за уборку. Отодвинула диван — протереть мокрой тряпкой пыль, и за диваном нашла заколку для волос. Разумеется, не свою. Села на стул. Слез не было. Сколько просидела — не помнила. Потом встала, домыла пол, вытерла пыль и постирала замоченные рубашки. Заколку положила на подушку.
Мама открыла дверь и удивилась:
– Ты что, вернулась?
– Планы изменились, — сказала Таня.
Она разделась и пошла к себе, села на стул и стала смотреть на спящего Кирюшу. Поправила ему одеяльце. Сын открыл глаза и улыбнулся. Она взяла его на руки и прижала к себе. От мальчика пахло молоком и тем самым необъяснимым запахом младенца, слаще которого нет на свете. Таня улыбнулась — стало немножко легче. Чуть отступили обида и боль. «Прорвемся! — подумала она. — С кем не бывает!» В конце концов, у нее есть самое главное — сын. А все остальное — мелочи жизни.
Верка
Начальник колонии устроил Верке свидание. Ворчал, что не по уставу, что просто пожалел. Про деньги, видимо, забыл.
Сказал, что сейчас приведут заключенного Гурьянова. Верку трясло, как в лихорадке.
Привели Вовку. Она вскочила со стула и бросилась к нему, он отстранился.
– Чего задумала? — грубо спросил он. — Не будет никакой свадьбы. Езжай в Москву и устраивай свою жизнь.
Верка внимательно посмотрела на него и тихо сказала:
– По-моему будет. Не уеду. И завтра нас распишут.
– Дура, — отозвался он. — Ты просто набитая дура. Калечишь свою жизнь. Не ведаешь, что творишь.
– Ведаю, — прошептала Верка и сделала шаг к нему и положила голову ему на грудь.
Вовка стоял как каменный, но не оттолкнул ее. Она крепко к нему прижалась и услышала, как часто и гулко у него бьется сердце.
Назавтра начальник зоны их расписал. Разрешил остаться в комнате для свиданий. Теперь у них была куча времени. Целые сутки! И эти сутки равнялись целому веку счастья.
Лялька
Нет, письма приходили. Редко, но приходили, и даже была пара звонков, пустых и коротких — Игорь все время повторял, что это очень дорого. Лялька теряла все слова и тоненько подвывала в трубку. Чувствовала, что он злится.
– Мне здесь хуже, чем тебе, — объяснял Игорь. — Труднее.
– Мне здесь хуже, чем тебе, — объяснял Игорь. — Труднее.
Лялька понимала. Конечно, понимала, но ей казалось, что утешать должен Игорь. Или, по крайней мере, давать какую-то надежду. Словом, и она, и он ждали друг от друга совсем другого — слов и утешений. После звонков Игоря Ляльке становилось еще хуже. Да и письма сделались постепенно суше и раздраженнее. В отъезде ей было в очередной раз отказано, как всегда, без объяснения причин. Хотя все понимали, что дело в отце, точнее, в его бывшей работе и дурацкой форме №2. Господи, тоже мне, носитель секретов государственной важности! И смех и грех. Но факт оставался фактом — и отец, и Лялька сидели в глубоком отказе.
Лялька ездила к свекрови — так она называла маман своего возлюбленного. Та ходила по дому в черном пеньюаре, рассеянно роняла пепел на ковер и капризным голосом давала указания домработнице. Они с Лялькой долго пили кофе, и мадам ударялась в воспоминания о былой красоте, прежних многочисленных ухажерах и о счастливом и сытном детстве своего обожаемого сынули, «у которого было все, и даже больше, чем все».
Лялька послушно кивала и чувствовала, что ее клонит ко сну.
Однажды она поехала в Товарищеский — просто совсем было тошно. А там, как всегда, тепло, сытно и весело. Пили итальянский вермут и закусывали ананасом, принесенным кем-то из гостей.
Лялька впервые после долгого времени начала смеяться, острить и кокетничать. Гульнара в огромном тазу жарила беляши. После ананаса и вермута начали пить холодную водку и закусывать беляшами, истекавшими горячим соком. Напротив нее сидел очень высокий и худой молодой парень в крупных очках. Лялька посмотрела на него, и он смущенно улыбнулся. По понятным приметам — серому твидовому пиджаку, брюкам в крупный вельветовый рубчик, замшевым, совсем уж нездешним ботинкам — она поняла, что это иностранец. Оказалось — француз, зовут Этьен, работник торгпредства. Холост, из богатой и многодетной семьи. В тот вечер они с Лялькой ушли из Товарищеского вместе, и в первую ночь она осталась у него. На следующий день Этьен предложил ей перевезти к нему свои вещи.
Лялька сомневалась недолго — даже сама удивилась. И вещи перевезла. Правда, через неделю. А через три месяца Этьен предложил ей руку и сердце, а еще дом в Париже и виллу в Кесарии, на берегу Средиземного моря. Да, и еще — ну совсем небольшую, всего две спальни, квартирку в Биаррице.
Лялька была не из тех, кто выпендривался. И потом, к Этьену она испытывала вполне внятные чувства. Да, не было надрыва и бешеной страсти, но были симпатия, уважение, благодарность и сексуальная совместимость — вполне. И еще — в первый раз, в первый раз в жизни у Ляльки исчез страх перед будущим и появились вполне и четко осязаемое душевное спокойствие и уверенность в завтрашнем дне.
Разве этого мало?
Они стали собирать бесконечные справки и бумаги для разрешения на брак. Издевались над ними — будь здоров! В Грибоедовском загсе тетки с халами на голове, малиновым маникюром и перламутровой помадой, в кримпленовых костюмах и золотых кольцах с красными камнями презрительно и, скорее всего, завистливо кривили накрашенные рты и заворачивали очередные бумаги.
Терпение требовалось адское, нервы у всех были на пределе. Наконец был назначен день бракосочетания. Лялька позвонила вечером Тане. Сказала, что не верит в благополучный исход мероприятия — наверняка в последний момент эти суки что-нибудь придумают. Найдут, к чему придраться. Лялька ревела и хлюпала носом.
– Все будет хорошо, — успокаивала ее Таня. — Ты, главное, до свадьбы не давай. А то вдруг передумает! Целомудрие — залог успешности брака.
Они дружно заржали, ситуация разрядилась. Лялька встала под холодный душ, выпила рюмочку коньяка, забралась в постель, уткнулась в подмышку безмятежно спящего Этьена и через десять минут спокойно уснула. Все-таки нервы у нее были железные. Да и выдержки — не занимать.
Светик
Светик заехала к матери. Та по-прежнему ни на что не реагировала, ходила неумытая и нечесаная. В мойке громоздилась гора засохшей посуды, по столу бегали тараканы. В комнату бабки с дедом вообще не зайти, не для слабонервных. Дед орет благим матом, бабка рыщет в пустом холодильнике и просит жрать. Светик достала из сумки продукты. Бабка схватила батон колбасы, стала рвать зубами и глотать с кожурой. Светика затошнило. Мать на еду смотрела равнодушно.
– Будешь? — спросила Светик.
Мать покачала головой, опустила глаза и стала гладить рукой клеенку.
Светик, отряхнула стул, постелила на него газету, села, закурила и обвела глазами кухню.
– Значит, так… — сказала она и, затушив сигарету, решительно встала. Теперь ей было понятно, что нужно делать. И она не сомневалась, что у нее получится. Главное — тактика и стратегия, а еще — решительность. Этого ей не занимать.
Она поехала к отцу домой. Специально — домой, не на работу. Он жутко смутился, покраснел и замер в дверном проеме.
– Пройти можно? — Светик отодвинула его плечом. Она сняла плащ — сапоги снимать не стала — и прошла в комнату. Из кухни выглянула «молодуха». Светик бросила на нее презрительный взгляд. Та испуганно скрылась. Отец растерялся и предложил Светику чаю. Она ему не ответила, достала сигарету. Он жалобно проблеял, что у них не курят. И шепнул — Люся в положении!
– А мне начхать! — ответила Светик. — Дай пепельницу!
Отец суетливо пододвинул какую-то хрустальную плошку.
Светик четко и конкретно изложила суть дела. Он, опустив голову, слушал.
– Значит, так, — заключила она. — Деда с бабкой — в хороший дом престарелых. В хороший! — повысила голос она. — А маман — в санаторий. Или как там это называется? Короче, место для постоянного пребывания людей с психическими проблемами. В лучший. Отдельная палата, питание, прогулки и личный психиатр. Кремлевка или что там у вас? А то хорошо устроился! Потомства они, видите ли, ждут! — Она встала, затушила сигарету и тихо так сказала: — Действуй, папуль. Сроку тебе — пару недель. Не жди, пока мать из окна выскочит. Грех на тебе будет. Большой грех. Ну и меня ты знаешь. — Она недобро усмехнулась. — В смысле на что я способна. Так что в твоих интересах сделать все быстро и культурно. — Светик вышла в коридор. — Будь здоров, папуль. Не кашляй!
Через полтора месяца она начала делать ремонт. Материалы, конечно, импортные: плитка югославская, обои итальянские, паркет финский. Мебель всю выкинула. Хоть и неплохая, румынская, но ей казалось, что запах мочи въелся во всё. Пусть будет новое, решила она. Самое-самое, по высшему разряду. К отцу за помощью обращаться не стала. Помогли свои связи.
Съездила к матери в санаторий. Хорошее место — сосны, дорожки, лавочки. Номер убран, телевизор, шелковые шторы, платяной шкаф, кресло, письменный стол. Столовка чистая, запахи приятные. Даже слюну сглотнула. Мать причесана, ногти подстрижены, халатик чистый, тапочки.
Увидела Светика — на лице ни одной эмоции. Сидит за столом и что-то пишет в тетради.
– Что пишешь, мам? — спросила Светик, усаживаясь в кресло.
– Письмо, — смутилась мать.
– А-а, — зевнула дочь. — А кому, если не секрет?
– Не секрет. — Мать покраснела и заправила за ухо прядку волос. — Дочке моей, Светланке, — тихо сказала она.
Светик помолчала и сказала:
– Понятно. Ну, я пойду?
Мать кивнула.
– До свидания. Вы не волнуйтесь, — проговорила она и добавила: — У меня все хорошо. Гуляю по парку. Телевизор смотрю. Уколы мне делают. Витаминные. Да, и булочки здесь дают, — оживилась она, — вкусные такие, с изюмом. — Мать улыбнулась и затянула поясок на халате.
Светик подошла и поцеловала ее в щеку. Мать чуть отклонилась и украдкой вытерла щеку ладонью.
Светик шла по коридору и плакала. «Чертова жизнь! — думала она. — Просто не жизнь, а полное дерьмо. Но сделала я все правильно. По-другому просто невозможно. По-другому мне не выжить».
Она вытерла слезы и быстро пошла к выходу. На дорогу выскочила ярко-рыжая белка и посмотрела на Светика.
– Хорошо тебе! — сказала Светик. — Ни забот, ни хлопот. И у меня все будет хорошо! Слышишь!
Белка повела острым ухом и прыгнула на ветку сосны. Светик вышла на улицу и подняла руку. Машину она поймала быстро.
– В город, — коротко бросила она и отвернулась к окну.
К бабке с дедом Светик не поехала. К чему? У них там и так все есть, а она по ним не скучала. Впрочем, как и они по ней.
Зоя
У Зои начался роман с врачом из соседнего отделения, пузатым дядечкой с тщательно, как ему казалось, замаскированной лысиной. Он был старше ее на восемнадцать лет, женат и имел двоих детей. Сначала переглядывались на конференциях, потом танцевали на Восьмое марта на праздничном вечере. Дальше он пригласил ее в театр, проводил до дома, довольно ловко поцеловал у подъезда. На выходные поехали на турбазу. С ним было не скучно — остряк и весельчак. Не из пошляков. Циник и бабник — это Зоя поняла сразу. Но определенно — человек опытный и неглупый.