Через три дня Светик уезжала в Сочи — туда, где темные ночи и много еще всякого. Визитку адвоката Брусницкого она положила в сумочку и только по дороге сообразила, что это Веркин отец. Даже рассмеялась. Старый хрен — а все туда же!
Ладно, потом разберемся. Впереди было море и солнце. Светику так шел загар!
Зоя
Зоя приступила к новым обязанностям. Оказалось, что дел — невпроворот. На работе, в прекрасном, огромном кабинете с окнами вполстены, она теперь задерживалась допоздна.
Однажды в коридоре она столкнулась со своим уже бывшим любовником, хотела пройти мимо, но он преградил ей дорогу. Вежливо поинтересовался, всем ли она довольна. Зоя вскинула брови:
– А в чем, собственно, дело?
– Да нет, и дела-то никакого нет. Просто самое страшное, что ты все это делаешь даже не ради карьеры, — сказал он.
Зоя молча смотрела на него.
– Ты делаешь это абсолютно от чистого сердца. Абсолютно искренне и полностью уверена в своей правоте.
– О чем ты, не понимаю?
– Скажи, — вместо ответа спросил он, — а легко, наверно, жить, когда ни в чем не сомневаешься?
Зоя посмотрела на него с сожалением:
– Завидуешь? Жизнь-то ведь не очень удалась?
– Боже не приведи! — рассмеялся он. А потом внимательно посмотрел на Зою: — Зоенька, ты и вправду думаешь, что тебе можно позавидовать?
Она обошла его и быстро пошла по коридору, дробно стуча каблуками. «Где-то я уже это слышала», — подумала она.
Перед ней была дверь ординаторской. Она решительно открыла ее — предстоял нелегкий разговор с коллегами. Причины были веские — жалоба в райздрав.
В ординаторской было шумно — на столе стоял торт и чашки с чаем, праздновали чей-то день рождения. Все обернулись на Зою и замолчали. Она одернула халат и вошла — при абсолютной и полной тишине.
Шура
Шура не представляла, что будет так тяжело. Теперь, даже чтобы выскочить в магазин за молоком и хлебом, приходилось Петрушу одевать, а он этого терпеть не мог. Одного его оставлять дома она боялась, хотя понимала: его где положишь, там и лежит. Но все равно было страшно. А вдруг… Вдруг — испугается, вдруг — перевернется, вдруг — захлебнется в слезах. В общем, напридумала себе черт-те каких страхов и поверила в них.
Денег не было совсем — какая у Петруши пенсия? Отец, как мог, помогал. Иногда привозил продукты. Но и это была капля в море.
Однажды Шура поехала к маме на кладбище. Петруша на руках — тяжеленький уже, будь здоров. В коляске было бы легче, но как коляску затащишь в автобус?
Дошла до маминой могилы. На одной руке — Петруша, другой пыталась убрать листья, ветки. Памятника не было, простой металлический крест с убогой табличкой, на которой черной краской криво написаны мамина фамилия и даты рождения и смерти.
Шура подумала: как было бы хорошо поставить маме памятник — из белого мрамора, с фотографией, где она молодая и красивая. Где уж — на цветы и то денег нет.
На соседней могиле копошилась какая-то старушка в резиновых сапогах и синем рабочем халате. Подошла к Шуре.
– Мать твоя, что ли?
Шура кивнула.
– А с ребятеночком что? — спросила любопытная бабка. — Больной, что ли?
Шура молча смотрела перед собой.
– Идем, девка. Чаю попьем. — Старушка ловко пробралась через ограды и бойко зашагала вперед. Шура поплелась за ней. Зашли в маленькую и сырую сторожку. Старушка поставила на плитку чайник и достала пачку печенья. Заварила чай.
Шура положила Петрушу на маленькую ободранную кушетку. От плитки сторожка быстро нагрелась. Бабка сняла платок и налила чай. Увидела, как Шура ест печенье, вздохнула и достала пакет с бутербродами. Смущаясь, Шура съела два бутерброда. Разговорились. Шура рассказала ей про свою жизнь. Старушка вздыхала и качала головой. Старушка — а звали ее тетя Тоня — рассказала Шуре, что работает на кладбище пятнадцать лет. Когда-то пристроила подружка — царствие ей небесное и вечная память. Прибирается на могилках, красит ограды, сажает цветы. Есть постоянные клиенты — те платят хорошо, не задерживают. Особенно — эти, явреи, те, что в Америках живут. Они-то родню чтут, не забывают. Памятники богатые ставят, из черного габро. Денег не жалеют. Есть клиенты временные, на раз. Тоже приработок. В общем, живем — не тужим. Деньга хорошая — на все хватает. — У тети Тони навернулись слезы: — У меня тоже свое горе. Дочь десять лет лежит, не встает. Муж, подонок, избил. Позвоночник повредил. Сам-то сидит, но нам от этого не легче.
Тетя Тоня плакала и рассказывала, какая ее Ленка была красавица. Коса до колен, глаза синие. И вот такое горе! Есть еще внучок, Димка. На повара учится. Раньше, когда малой был, бабке здесь, на кладбище, помогал. Скоро в армию пойдет. Пока тетя Тоня на работе, за дочкой соседка приглядывает.
Шура слушала и кивала. А потом тетя Тоня предложила ей работу — себе в помощь. Справляться одной уже нелегко, а клиентов своих отдавать «этим воронам» — это она про своих подельниц — неохота. Подавятся!
– Давай, Шурк, хватай удачу за хвост! — засмеялась тетя Тоня. — Сюда ведь со стороны и близко подойти не дадут. А нам с тобой и на двоих всего хватит. Да и работа — спокойная, на воздухе. Никто нервы не мотает. А сейчас — весна. Работы и вовсе будет море. Только успевай!
– А Петрушу куда? — тихо спросила Шура.
Тетя Тоня махнула рукой:
– В интернат сдашь. Тут хороший, прямо за Окружной, в лесу. В старой усадьбе. На выходной будешь забирать. А потом денег соберешь — няньку возьмешь.
Шура покачала головой:
– Не отдам.
– Ну смотри, — вздохнула тетя Тоня. — Жить начнешь по-людски. Ребенку всего дашь — и врачей, и питание. И на море повезешь. А так — думай. Дело-то хозяйское. Добровольное.
Шура поблагодарила за чай, подхватила Петрушу и поехала домой. Ночью не спала, думала. Может, правда, попробовать? Не проживешь ведь на Петрушину пенсию. А врачи нужны, и массажисты, и фрукты, и море.
Наутро поехала в интернат. Интернат — бывшая барская усадьба — стоял в сосновом бору. Детки, укрытые шерстяными одеялами, спали на веранде на улице.
Главврач, немолодая, усталая женщина, внимательно выслушала Шуру и кивнула:
– Правильно мыслишь. Ему тут будет хорошо. Все специалисты есть. Питание четырехразовое. Соки, фрукты. Прогулки. Только с местами плохо. Но ты мать-одиночка. Попробуй. — И она дала Шуре список справок и бумаг, необходимых для устройства Петруши.
С очередью помог отец — подключил приятеля в министерстве. Дали ходатайство. Шура собрала все справки. Через месяц получила место. Вместе с отцом она отвезла Петрушу в интернат. Целовала его и говорила, что придет завтра. Петруша, не мигая и ничего не понимая, смотрел на нее. Отец и нянечка вывели Шуру из спальни. На улице отец крепко обнял ее и сказал, что она умница, все сделала правильно.
Шура расплакалась — какое там правильно… Такая на сердце тоска…
Когда вошла в квартиру, опять разревелась — посмотрела на Петрушину кроватку, игрушки, в которые он не играл…
А наутро поехала на кладбище, нашла тетю Тоню. Та ей обрадовалась и принялась вводить в курс дела.
Началась Шурина трудовая жизнь.
Таня
Окончательно сломали голову — денег собрали только половину. До внесения полной суммы оставалась неделя. Таня совсем извелась.
Позвонила из Рима Лялька. Сказала, что «помочила лапки» в фонтане де Треви. Рассказала, что шляется по музеям и объедается пиццей. Пицца и спагетти такие, что можно рехнуться. А тряпки, а обувь!
– Что хочешь, — говорила Лялька, — а эти итальяшки — сумасшедшая нация.
Потом спросила у Тани, что с голосом.
Таня сначала говорить не хотела, но Лялька настояла. Выслушала Таню, поинтересовалась:
– А надо-то сколько?
Таня, всхлипывая, ответила.
– Ну ты и дура, — возмутилась Лялька. — И из-за этого ты страдала? И ничего не сказала? Я тут жизнь прожигаю, а ты… Или я тебе никто? Чужой человек?
Таня пыталась оправдаться:
– У всех своя жизнь.
В ответ Лялька уточнила, к какому числу нужны деньги.
Через неделю деньги доставили Тане на дом. Всю недостающую сумму привез высокий и худой, похожий на де Голля француз, приятель Этьена. От чая вежливо отказался и попросил Таню пересчитать деньги.
Таня позвонила Ляльке и полчаса ревела. Лялька сказала:
– Хватит спасибкать. Ты разве так не сделала бы? Так и о чем тогда говорить?
Таня в положенное время внесла всю сумму. Теперь у нее была своя, отдельная квартира. Точнее — у них с Кирюшкой.
В общем — УРА, УРА И УРА!
Счастье есть!
Дальше — одни радости. Ремонт, покупка мебели, штор и светильников. Устройство быта и уюта. Только где на этот уют опять брать денег? Господи, ну что за жизнь? Из одной проблемы ногу вытянешь, в другой увязнешь.
И так, между прочим, всю жизнь…
Верка
Что происходило — Верка не очень понимала. Вернее, понимала не до конца. Понятно было одно: ее муж, любимый и родной, — бандит. Нет, он не грабит честный люд на большой дороге. Он «крышует» — казино, рестораны, магазины. И друзья у него такие же — из тех, кто «крышует». Она понимала, что Вовка — не пешка. Его уважают. Советуются. Вызывают на «разборки» и «стрелки». Сам Вовка приосанился. Сделал новые зубы, вместо потерянных на зоне, стригся у хорошего парикмахера, покупал себе дорогущую одежду — итальянскую обувь, свитера, рубашки, брюки, благо наступили времена, когда все это можно было купить без проблем. Ездил на новенькой «БМВ» — настали другие времена, иномарки на московских улицах перестали быть роскошью. Обедал в ресторанах. На семью тоже не жалел — Верке и Лиечке не было отказа ни в чем.
И так, между прочим, всю жизнь…
Верка
Что происходило — Верка не очень понимала. Вернее, понимала не до конца. Понятно было одно: ее муж, любимый и родной, — бандит. Нет, он не грабит честный люд на большой дороге. Он «крышует» — казино, рестораны, магазины. И друзья у него такие же — из тех, кто «крышует». Она понимала, что Вовка — не пешка. Его уважают. Советуются. Вызывают на «разборки» и «стрелки». Сам Вовка приосанился. Сделал новые зубы, вместо потерянных на зоне, стригся у хорошего парикмахера, покупал себе дорогущую одежду — итальянскую обувь, свитера, рубашки, брюки, благо наступили времена, когда все это можно было купить без проблем. Ездил на новенькой «БМВ» — настали другие времена, иномарки на московских улицах перестали быть роскошью. Обедал в ресторанах. На семью тоже не жалел — Верке и Лиечке не было отказа ни в чем.
Купили квартиру — четыре комнаты, вид на Москву-реку. Дом старый, сталинский. Соседи приличные, консьержка в подъезде.
Наняли домработницу, чтобы Верка на кухне не стояла. Продукты привозил тот самый Серый — Верка писала ему список. Однажды Вовка позвал ее в казино. Верка, растерянная, сидела на диване и боялась подойти к столу, где крутилась рулетка. Вовка смеялся и тянул ее за руку. Верка вырвалась и выбежала прочь. Он ее не догнал. Она шла по улице и ревела. Разве о такой жизни она мечтала, когда тряслась в холодном поезде в Потьму? Когда жила в комнатухе, где дуло изо всех щелей и шуршали мыши? Когда рожала Лиечку? Когда считала копейки? Когда порвала с отцом?
Но тогда у нее был Вовка. А теперь он — Гурьян.
Нет, она по-прежнему его любила, но на душе была такая тянучая и беспросветная тоска… Просто хотелось выть в голос. И не радовали ни шубы, ни бриллианты, ни хоромы с белой спальней. Ничего не радовало. И еще — был страх. Панический. Она просыпалась по ночам, мокрая, как мышь, с трясущимися и холодными руками. Смотрела на спящего мужа, и ей казалось, что она тоже может его бояться, как боятся его многие, в том числе и «соратники».
Иногда он не ночевал дома. Правда, всегда отзванивался и коротко бросал:
– Не жди. Дела.
Уснуть в эти ночи она не могла, как ни старалась. Стояла у окна, вглядываясь, не подъехала ли его машина. Выкуривала за ночь пачку сигарет.
Он заходил молча, с серым лицом, раздевался и, не заходя в душ, ложился спать. Она чувствовала, как от него исходит какой-то запах — чужой, тревожный запах беды.
А однажды услышала запах резких духов. Во сне он перевернулся на живот, и она увидела свежие красные царапины от ногтей.
Что было делать? Устроить скандал? Уйти, забрав Лиечку? Вернуться к отцу?
Господи, папа! Как же ты был прав! Вся жизнь — коту под хвост. Вся жизнь…
Как вырваться из этого ужаса и постоянного страха?
Лялька
Лялька намоталась по Европам, нашлялась по магазинам, обустроила квартиру. И — заскучала. Хоть волком вой. Сказала Этьену, что хочет работать. Где? Он удивился. Да и зачем? Чего ей, дурочке, не хватает? Он отшучивался и не принимал ее слова всерьез.
А вот здесь он был не прав. Раз Ляльке в голову втемяшилось…
В общем, она от него не отставала. Стали думать. Придумали. Этьен снял небольшое помещение в центре — под галерею. В моду вошли художники из России, и Лялька приехала в Москву. Акция называлась «Алло, мы ищем таланты!». Талантов, разумеется, было в избытке. Лялька моталась по мастерским, встречалась с нищими и голодными, не верящими в свою удачу художниками, отбирала работы, оформляла визы и разрешения на вывоз. Чутье у нее, надо сказать, было превосходное.
Встретились втроем — Лялька, Таня и Верка. Верку вытащили с трудом. Лялька пригласила на обед в шикарный ресторан. Сказала:
– Гуляем, девки, по полной.
Заказали кучу всякой вкусноты и бутылку дорогущего коньяка. Лялька выглядела потрясающе — ухоженная, стройная. Одета… По-парижски одета. А туфельки! А сумочка! Достала подарки — духи, косметика, бижутерия. Сказала Тане, что она — жирная корова, дала указание — срочно похудеть. Таня смеялась и уплетала за обе щеки. Верка почти не ела, зато много пила. Молчала. Коротко отвечала на вопросы. Таня и Лялька с тревогой переглядывались.
Потом Лялька строго сказала:
– Колись!
И Верка, разревевшись, все выложила. Они молчали. Таня гладила Верку по руке.
– Валить надо, — жестко проговорила Лялька. — Другого выхода нет.
Верка усмехнулась:
– Как же, свалишь от него!
– Не отпустит, — подтвердила Таня.
– Ну тогда — пропадай! — бросила Лялька. — Ведь оттуда — вход рубль, выход — два.
– Вот именно, — вздохнула Верка.
Все замолчали. Погуляли, называется…
Лялька еще раз встретилась с Таней — Верка от встречи отказалась, ссылаясь на болезнь Лиечки. Лялька потащила Таню в магазин. Купила брюки и две кофты. Оставила деньги на сапоги и подарки Кирюшке. Таня отказывалась, как могла, но от Ляльки так просто не отделаешься.
Взяла. Разревелась:
– Сколько ты для меня делаешь!
Лялька махнула рукой:
– Ерунда, не заморачивайся. Ведь все могло быть и по-другому. В смысле — наоборот. Тогда бы ты — мне. Разве не так?
Таня кивнула. Конечно, так. И никак — по-другому.
И вообще — жизнь, она такая… круглая. Сегодня ты, а завтра — тебе.
Светик
В Сочи было неплохо. Ну, не роскошь, конечно, но ничего. Сойдет. Светик не сомневалась, что в ее жизни еще будут разные моря и океаны. Гостиница была роскошная, номер уютный, питание приличное. Светик лежала на деревянном лежаке, покрытом ярким махровым полотенцем, и читала детектив. По сторонам не смотрела. На мужские взгляды — плевать. Она и так про себя все знает. Подтверждения ей не нужны. Конечно, клеились. Разного возраста и калибра. Она проходила мимо и презрительно фыркала. Сюда она ехала не за приключениями. И вообще, эта сторона вопроса ее мало интересовала. Скучно ей не было. На дискотеки и ночные бары было плевать.
На второй неделе, однако, все же затосковала. Подвалил один парень. Фигура — бог на Олимпе. По разговору поняла — из фарцы. Посидели вечером в ресторане, съели каре из барашка, выпили вина. Прогулялись по набережной. Он проводил ее до гостиницы, прижал к себе — пылко и страстно. Светик вяло подумала: «Ну, ну… А впрочем — почему бы и нет? Для здоровья не повредит. Вон какой конь. Копытом бьет — земля трясется». Она посмотрела на него и решила: «Ну пойдем. Коли так вышло». Разделась, села на кровать, посмотрела на него оценивающе и сказала:
– Смотри, не разочаруй.
– Ну, ты даешь, подруга, — обалдел он.
Светик нырнула под одеяло. В три часа ночи сказала:
– Иди. Я люблю просыпаться одна.
Он, заспанный, с неохотой начал натягивать джинсы.
Светик отвернулась к стене и моментально уснула.
Утром подумала: «А на фиг все это было нужно?» Хотя, справедливости ради, надо было сказать, что ночью все было совсем неплохо…
Зоя
У Зои — куча дел и планов громадье. Взялась за докторскую. Сидела до глубокой ночи, потому что с работы уходила поздно — позже всех. Родители одновременно и резко сдали. Папа на улицу не выходил, почти все время лежал и дремал, сильно похудел. Зоя понимала, что это — плохо. Очень плохо. Положила отца в больницу. Подтвердилось то, что подозревала, — рак предстательной. От операции отец отказывался, но Зоя настояла.
Отец умер на третий день. Мать бросила Зое, что это ее вина. Сколько прожил бы, столько прожил. Сколько было отпущено. Зоя убеждала мать, что начались бы боли и страшные муки, но мать перестала с ней разговаривать и не выходила из комнаты. Зоя взялась за хозяйство. После работы тащилась в магазины, вставала к плите. Готовить не умела совершенно — не получались даже элементарные вещи. Попробовала как-то раз суп и вылила его в унитаз, плюнула и готовить перестала. Обстановка в доме была тягостная. Угнетающая. Наконец Зоя не выдержала — зашла к матери и попыталась объясниться. Плакала и кричала о том, как ей трудно, как нелегко на работе, какая ответственность, сколько сопротивления со стороны. Как тяжело ей дается докторская. Что домашний быт для нее ужасен и неподъемен. Что отцу она, естественно, — а как могло быть иначе? — хотела только добра, и странно, что мама этого не понимает. Она плакала о том, что не сложилась ее женская судьба. Неужели она не заслужила хотя бы понимания и поддержки у самого близкого человека? Обе рыдали, перекрикивали друг друга, но в конце концов помирились. Сели на диван и обнялись.
На следующий день все встало на свои места. Мама ходила по магазинам, готовила еду, убирала в квартире, подавала Зое ужин и гладила ее блузки. По выходным вдвоем ходили в парк. Сидели на лавочке и ели мороженое, беседовали о жизни. Вечером, когда Зоя работала, мать приносила ей чай с лимоном, а потом тихо, вползвука, чтобы не мешать дочери, смотрела телевизор. И ругала себя: ну как она могла обвинить дочь, порядочного и честного человека? Совсем из ума выжила.