Он посмотрел на следователей в надежде отыскать в их лице поддержку и, видно, не отыскав таковой и сделавшись еще более печальным, продолжил свой пространный рассказ:
— И как мне, позвольте вас спросить, следовало поступить? «Что мне, воровать идти?» — спрашивал я ее. И она отвечала: «Иди, воруй, но дочерей своих и меня пропитанием обеспечь». В конце концов я не выдержал подобного над собой надругательства и однажды ночью, тихо выйдя из дома, сел в первый попавшийся поезд. Когда меня выгнал из этого поезда младший кондуктор, я пересел на другой, с другого — на третий. Мне было не важно, куда направляются поезда. Мне было важно просто уехать подальше от Кайлы. И вот после двухнедельного путешествия я оказался здесь. Конечно, в Рязани устроиться на службу легче, нежели в Климовичах. Здесь имеется целых три аптечных магазина! И жителей, нуждающихся в разных услугах, в Рязани проживает в десять раз больше, чем в этих Климовичах. А это значит, что в этом городе в десять раз больше возможностей добыть себе на пропитание…
— А чем, позвольте спросить, вы добываете себе средства для пропитания? — задал уместный вопрос Воловцов, вынужденный вместе со следователем Песковым выслушать длинную тираду Григория Наумовича.
— Я торгую разными мелкими вещами, — деликатно ушел от прямого ответа Шац.
— И патент на мелочную торговлю у вас имеется? — поинтересовался Песков.
— Нет, но я собираюсь его приобрести в самом скором времени, — заверил его Григорий Наумович. — Когда мои торговые обороты достигнут хотя бы таких размеров, чтобы то, чем я занимаюсь, можно было бы назвать словом «торговля»…
Шац покачал головой и сделал горестные глаза. В них засветилась столь великая скорбь и столь безграничная тоска, что Воловцов даже усовестился задать вопрос, чем же все-таки он торгует. Зато не постеснялся задать такой вопрос титулярный советник Песков. Он сделал строгое лицо и, придав голосу официальные нотки, спросил:
— И все же, в чем заключается предмет вашей торговли?
— Я хожу по разным домам и предлагаю продать мне всякие ненужные хозяевам вещи. — Скорбь в глазах Григория Наумовича многократно усилилась, преобретая мировой масштаб. — Знаете, в городе так много пожилых людей, которые и готовы что-нибудь продать, да не знают, как это сделать, или им просто неловко выйти с ненужной вещью на базар — а вдруг-де их кто увидит за таким стыдным, по их разумению, занятием? Пенсионы-то в государстве нашем не велики, а кушать хочется всем, даже старикам. И тут я: «Не желаете ли что-либо продать?» И не надо идти на базар, стоять там под открытым небом, под ветром и дождем, и опасаться, что их кто-нибудь увидит и, возможно, осудит. Это за них сделаю я. Услуга, так сказать, на дому…
— То есть вы ходите по домам, скупаете ненужные хозяевам вещи, а потом продаете их на базаре, только дороже того, сколько заплатили сами? — понял суть гешефта господина Шаца Песков.
— Именно так, молодой человек, вы поразительно сообразительны, — одобрительно посмотрел на него Григорий Наумович. — Поскольку я прихожу в дом и оказываю услугу, за нее надо немножко заплатить. Поэтому за вещь, приобретаемую мной у какой-нибудь старушки, я даю немного меньше, чем выручу за нее на базаре. Разница стоимости этой вещи и есть, так сказать, мой процент. Ну, это как комиссионная лавка, понимаете? — обратился Шац уже к Воловцову. — Только не вы идете в эту лавку, а сама лавка, в моем лице, идет к вам…
— Знаете что? — произнес Иван Федорович, глядя прямо в выпуклые глаза Григория Наумовича.
— Что? — еще более выкатил глаза Шац.
— Я думаю… Нет, я уверен, — поправился Воловцов, — что ваша жена Кайла Абрамовна в корне не права. Вы вполне правильный еврей…
— О, благодарю вас, господин… э-э… — Шац вопросительно посмотрел на судебного следователя.
— Воловцов, — подсказал Иван Федорович.
— Благодарю вас, господин Воловцов, — улыбнулся Григорий Наумович, поскольку сказанное Иваном Федоровичем для него явилось несомненным комплиментом. — Вы меня утешили. А то, знаете ли, я и сам начал подумывать, что я какой-то неполноценный…
Теперь все стало ясно. Определившись с родом занятий свидетеля, следователи приступили к допросу. Схема была простой: Воловцов спрашивал, а Песков вел протокол и время от времени также задавал интересующие его вопросы.
— Нас, Григорий Наумович, интересует вчерашний день, — начал основную часть допроса Иван Федорович. — Давайте с самого начала вчерашнего дня: в котором часу вы проснулись?
— Точно сказать не могу, но, наверное, чуточку уже в седьмом часу, господин Воловцов, — немного подумав, ответил Григорий Наумович.
— Вы всегда просыпаетесь в это время?
— Нет, не всегда. Обычно я просыпаюсь много позже, где-то в районе девяти часов.
— А почему вчера проснулись так рано?
— Потому что меня разбудил шум, — с легким возмущением произнес Григорий Наумович. — Причем он доносился из покоев хозяйки, чего никогда еще не случалось. Признаюсь, я был крайне удивлен, поскольку Марья Степановна была женщиной тихой, не скандальной, и не повышала голоса, даже если я задерживал плату за комнату. Она умеет, — Шац посмотрел на Воловцова, опять сделал скорбное лицо и поправился: — Умела сказать все, что о вас думает, не повышая голоса, но это говорилось таким тоном, господа, что у вас не оставалось никакого сомнения, если она сказала, что погонит, то можете не сомневаться: погонит непременно…
— Что, жесткая была старушка? — спросил Песков, скорее, ради интереса и дополнения образа покойной Кокошиной.
— Знаете, — перевел свой взгляд на титулярного советника Шац, — я тоже был бы жесткий, если бы мне не отдавали причитающихся мне денег. Законно причитающихся, конечно, — добавил он.
— А что это был за шум, от которого вы столь рано проснулись? — продолжал судебный следователь по наиважнейшим делам.
— Ну, вначале было ощущение, что кто-то прямо-таки ломает входную дверь Марьи Степановны, — ответил Григорий Наумович. — А потом, чуть позже, послышался шум разбитого стекла…
— И вы не вышли в коридор поинтересоваться, что происходит? — спросил Песков.
— Молодой человек, — покачал головой Шац и посмотрел на следователя, как смотрят взрослые на малых детей. — Кто я такой, чтобы интересоваться тем, что происходит в квартирах посторонних людей? Еврей, который оставил семью, потому что ему нечем было ее кормить? Торговец подержанными вещами без патента на торговлю? Да и зачем мне это, лезть не в свое дело? — Григорий Наумович перевел взгляд на Ивана Федоровича: — Вот вы, представители закона, пришли ко мне узнать, не знаю ли я чего об убийстве хозяйки. А сами…
— Стоп! — перебил его Воловцов. — Вы сказали — убийство?
— Ну да, убийство, — ответил Григорий Наумович с некоторым удивлением.
— Вы знаете или предполагаете, что Кокошину убили?
— Конечно, я не видел, как нашу хозяйку убивали и кто именно убивал, поскольку крепко спал. — Шац пожевал губами и чуть подумал, прежде чем добавить: — Но я определенно знаю, что ее убили. Не предполагаю, господа, заметьте, а знаю…
— Поясните, — потребовал Воловцов, переглянувшись с Песковым.
— Надеюсь, вы сами не думаете, что это несчастный случай? Или, чего не может быть совершенно, акт самоубиения? А если так думаете, тогда вы просто не знаете нашей хозяйки, госпожи Кокошиной, — поочередно глянул сначала на Воловцова, а затем на Пескова Григорий Наумович. — Госпожа Кокошина являлась женщиной крайне педантической. А что это значит, господа? — спросил Щац. И сам же ответил на свой вопрос: — А сие значит, милостивые государи, что несчастный случай совершенно исключен. Нужны просто невероятные обстоятельства, чтобы Марья Степановна, наша покойница, что-нибудь забыла, пролила или же положила вещь не на свое место. Порядок, порядок и еще раз порядок — вот ее девиз. Не удивлюсь, если выяснится, что сынок сбежал из дома именно из-за ее педантичности, которая, смею заметить, может надоесть любому хуже самой горькой редьки. Кто проживал рядом с педантическими людьми, тот хорошо меня поймет. О-о, это такая порода людей, что отравит существование любому, даже родному и любимому человеку, и он, в конце концов, сбежит, пожертвовав своими занятиями, льготами и удобствами. Так что, во-первых, она никак не могла не затушить фитиль лампы, когда заправляла ее керосином. А во-вторых, она не могла ее опрокинуть на себя… Еще более абсурдным является то, что Марья Степановна наложила на себя руки таким невероятным способом. Ведь что такое самосожжение, милостивые государи? Это акт протеста! А для протеста нужен кто? — Шац обвел взглядом своих слушателей и хотел было опять сам ответить на свой вопрос, но его опередил Песков, который, воспользовавшись паузой, быстро сказал:
— Зрители… И повод! Ни того, ни другого у нее не было. И быть не могло.
— Совершенно верно, молодой человек, — уважительно глянул на Пескова Григорий Наумович. — Для акта протеста необходимы зрители. Толпа людей. Или хотя бы несколько человек. А что делает наша хозяйка? Если представить себе на миг, что она самосожглась, чего я совершенно не допускаю… Она обливается керосином, находясь в одиночестве! Невероятно! Невозможно! Нонсенс! К тому же самоубиение никак не вяжется с ее характером. Она не была подвержена изменению настроения, что бывает с барышнями, очень нервическими и крайне чувствительными, не имела привычки мельтешить и торопиться, что указывало бы на наличие неразрешенных дел и забот, которые иногда становятся непреодолимыми и приводят к самоубийству неуровновешенные натуры… И, кроме того, я никогда, ни единого разу не видел ее взволнованной или растерянной. Это был ровный в своем поведении и, смею утверждать, в мыслях человек, совершенно не склонный к подобным эксцессам, как самоубийство. Да и незачем ей было себя убивать, господа. Ведь у Марьи Степановны все было четко налажено, все шло своим чередом, как исправный часовой механизм. У нее все было хорошо, применительно, конечно, к нашей российской жизни. А потом, в старости люди очень редко отваживаются на самоубийство. Кроме того, это считается большим грехом, а она была весьма набожная. Нет, милостивые судари, — Шац снова обвел взглядом Пескова и Воловцова, которые слушали его с нескрываемым интересом, — Марью Степановну Кокошину положительно убили!
— Вы сказали нам очень важные вещи, господин Шац, — после минутной паузы раздумчиво произнес Иван Федорович. — И мы весьма благодарны вам за это… Но, прошу прощения, я вас перебил. Вы, кажется, начали говорить, что просто не хотели вмешиваться, услышав шум наверху, в покоях вашей хозяйки.
— Да, именно так я и говорил, — ответил Григорий Наумович. — Ведь вы, придя ко мне с целью узнать, не знаю ли я что про убийство госпожи Кокошиной, начали с того, что стали расспрашивать меня о моих коммерческих занятиях. Скажите, мне это надо? Я лишь бедный еврей, который никого не трогает и очень не хочет, чтобы трогали его. Вот поэтому, чтобы меньше знать и чтобы вы проявили ко мне минимум интереса, я только выглянул в коридор и прислушался. А потом закрыл дверь и улегся обратно в постель…
— Понятно, господин Шац, — сказал Воловцов, поднимаясь со стула. — Больше вопросов мы к вам не имеем.
— Надеюсь, вы меня не подозреваете? — сморгнув, серьезно спросил Григорий Наумович.
— Не подозреваем, — ответил за себя и за титулярного советника Пескова Иван Федорович.
Григорий Наумович снова сморгнул и успокоенно улыбнулся…
Квартира Шаца была первой по левую сторону от лестницы. Рядом с ней, в том же коридорчике, находилась квартира отставного унтера Кирьяна Петровича Корноухова. Унтеру было около восьмидесяти лет, но он выглядел достаточно крепким и бодрым, конечно, применительно к своему возрасту. Его квартирка представляла собой небольшую опрятную кухоньку, расположенную рядом с прихожей, и комнатку-спальню, где отставной унтер проводил большую часть своей теперешней жизни, глядя в окно. Окно комнатки выходило во двор, прямо на входную калитку, и старик мог видеть всех, кто входил или выходил из их дома. К нему-то и направили свои стопы после посещения Шаца два следователя, рязанский и московский.
— А я что-то не видел, как вы во двор попали, — такою фразой встретил их старик Корноухов.
— Так мы через боковую калитку во двор зашли, потому и не видели вы, — ответил Воловцов. — А вы что, видите всех, кто входит и выходит?
— А то, конечно, вижу, — ответил отставной унтер. — Мне, с позволения сказать, по возрасту моему положено дома сидеть да в окошко глядеть. С чем пожаловали к старику?
— Мы, Кирьян Петрович, по поводу гибели вашей хозяйки, — пояснил Песков. — Хотим вам задать несколько вопросов…
— А вы кто такие, с позволения сказать? — остро посмотрел на следователей отставной унтер. — А то, ежели у вас нет к задаванию вопросов никаких полномочий, так я и отвечать не стану.
— Мы, Кирьян Петрович, судебные следователи, — напустил на себя строгости Песков. — Я — Песков, Виталий Викторович. А это, — он указал на Воловцова — судебный следователь по наиважнейшим делам Воловцов, Иван Федорович.
— А документы какие у вас имеются? — прищурился старик. — А то ноне, с позволения сказать, самозванцев-то хватает…
— Имеются, — кивнул Песков и, достав бумагу с печатью, показал ее старику: — Устраивает, дед?
— Вполне. — Отставной унтер разом сделался серьезным и перевел взор на Ивана Федоровича: — А ваш где, с позволения сказать, документик?
— Мой документик дома лежит, — ответил Воловцов. — Потому как я, с позволения сказать, нахожусь в отпуске и проживаю на данный момент у своей тетки, Феодоры Силантьевны Пестряковой…
— Так вы племянник Феодоры Силантьевны? Так бы сразу и сказали… Как она, с позволения сказать?
— Благодарю вас, — улыбнулся Воловцов. — Тетушка моя пребывает в добром здравии. Велела справиться также и о вашем здоровье, — соврал Иван Федорович.
— А что мне сдеется? Скриплю потихоньку…
— У нас к вам будет несколько вопросов, — произнес Песков, устраиваясь так, чтобы имелась возможность записывать.
— Задавайте, коли так, — разрешил отставной унтер.
— Вы сказали, что видите всех, кто входит и выходит через парадную калитку, так? — спросил следователь.
— Так точно, — по-военному ответил дед.
— А вчера ночью никто из нее не выходил или, может быть, входил? — продолжал Песков.
— Входили, — просто ответил отставной унтер, и это одно слово поразило обоих следователей, будто гром среди ясного неба.
— Кто? — разом спросили Воловцов и Песков.
— А кому из вас, с позволения сказать, отвечать-то? — посмотрел сначала на Ивана Федоровича, а потом на Виталия Викторовича старик.
— Ему, — указал Воловцов на местного следователя.
— Так кто вошел в калитку? — нетерпеливо спросил Песков.
— Фигура вошла, — ответил старик.
— Что за фигура, поясните, пожалуйста.
— Фигура как фигура. Только незнакомая…
— То есть это не был кто-то из жильцов вашего дома, так?
— Так, — кивнул Корноухов.
— А вы бы и в ночи признали, если эта фигура была бы вам знакома? — спросил титулярный советник.
— А то, — безапелляционно произнес старик. — Своих-то я, с позволения сказать, и с закрытыми глазами признаю.
— А вы что, и по ночам у окошка сидите? — встрял в разговор Иван Федорович.
— Нет, конечно, но сон у меня стариковский, а стало быть, чуткий. Вот и услышал я, как калитка скрипнула. Уж сколь раз говорил я дворнику нашему Ефимке: смажь, мол, калитку, скрипит больно и спать мешает, с позволения сказать. Так нет, гнорирует он меня, стервец. Молодые, так они ноне стариков не слушают…
— Игнорирует? — переспросил Воловцов.
— Ну да, гнорирует. Не слушает, то есть не внимает, — пояснил старик, несколько удивленный, что человек из Москвы, и при этом в чинах, не знает такого простого слова, как «гнорирует»…
— Понял, — сказал Иван Федорович. — И вы, стало быть, услышав скрип калитки, встали с постели и прильнули к окошку?
— Не прильнул, — даже немного обиделся на такое слово отставной унтер. — Это бабы к окнам льнут. А я — глянул…
— И увидели фигуру, — продолжил за старика Песков.
— Увидел, — подтвердил тот. — Прошла она к черному входу и из виду скрылась.
— А чья фигура? — спросил Иван Федорович. — Мужская или женская?
— А вот этого я не знаю. Все же ночь была, с позволения сказать…
— А в котором часу вы видели фигуру? — поинтересовался Виталий Викторович.
— В четверть первого или около того, — ответил Корноухов и добавил с нотками оправдания в голосе: — Да я бы ее, фигуру эту, признал бы, если б хоть раз днем увидел…
— То есть вы хотите сказать, что фигура эта принадлежала человеку, который в вашем доме до этого ни разу не был?
— Так точно, не бывал, — произнес старик, довольный, что сообщил важную вещь.
— Может, это девица какая-нибудь была. Которая, с позволения сказать, к дворнику Ефимке на ночные свидания ходит, — шутливо проговорил Воловцов и через несколько мгновений замер, пораженный, поскольку отставной унтер на его шутейные слова ответил вполне серьезно:
— Не, господин хороший. Девицу, что к Ефимке ходит, я бы признал, поскольку дважды засветло ее видел, то есть не в ночное время суток, с позволения сказать. А ту фигуру, что видел прошлой ночью, я не видел еще никогда…
— И все же подумайте, кому могла принадлежать фигура, что прошла двором к черному ходу дома прошлой ночью, женщине или мужчине? — задал вопрос Песков и замолчал, не сводя взгляда со старика.