Губернатор Брянчанинов уже дважды вызывал к себе и окружного прокурора Ляпунова, и полицеймейстера фон Каница, призывая их приложить все силы к скорейшему раскрытию нашумевшего в городе преступления. Петр Петрович Ляпунов докладывал губернатору, что делом Кокошиной занимается один из лучших судебных следователей города титулярный советник Виталий Викторович Песков, у которого не имелось покуда ни одного прокола, то есть нераскрытого дела. Федор Федорович фон Каниц мобилизовал все силы рязанской полиции на розыск судимого за грабеж гражданина Сергея Александровича Попенченко, постояльца дома Кокошиной в Ямской слободе по Астраханскому шоссе. Более того, в Москву, Санкт-Петербург и прочие губернские города Российской империи были разосланы на имя обер— и просто полицеймейстеров телеграммы с предписанием немедленно задержать при обнаружении гражданина Попенченко Сергея Александровича, соответствующего приметам, в том числе и особым.
Конечно, ничего этого и ведать не ведал Иван Федорович Воловцов, волею случая и просьбою тетки своей, Феодоры Силантьевны Пестряковой, сделавшийся одним из центральных действующих лиц в деле раскрытия несчастия, приключившегося с товаркой и соседкой Феодоры Силантьевны, Марьей Степановной Кокошиной.
Путаное это было дело, замутненное. Все вроде бы указывало на несчастный случай или на самоубиение Кокошиной, пусть и таким ужасным способом. Ну, есть же люди, не чувствующие боль в такой мере, как все остальные? Кроме того, есть также люди, получающие от физических мучений хоть и болезненное, но наслаждение… Кто знает, из каковых эта старушка? Ведь толком ее никто не знал, а в чужую душу не заглянешь. И главное — двери комнаты Марьи Степановны были заперты изнутри на крюк.
Однако часов в серебряном корпусе — сыновнего подарка Марье Степановне — найдено не было. И, главное, что это за человек, вошедший в ночь убийства во двор дома Кокошиной в четверть первого пополуночи и прошедший к черному ходу?
Он приходил к Кокошиной? И она открыла ему? Если так, то вывод напрашивается один: этот человек был ей весьма хорошо знаком…
А что было потом? Она что, передала ему кубышку со златом-серебром, а затем, расстроенная данным обстоятельством, облилась керосином и самосожглась? Не забыв запереться на крюк, чтоб ей не помешали гореть? Конечно, этот загадочный человек мог и отнять добро, принадлежащее старушке Кокошиной. Но где ее крики о помощи и хотя бы малейшие следы сопротивления? И почему после ухода «фигуры» Марья Степановна накинула дверной крючок?
А может, «фигура» приходила вовсе не к хозяйке дома? Может, в доме проживает его сообщник? Этот самый Попенченко, который после совершения преступления сбежал вместе с кубышкой Кокошиной? Ему-то как раз и могла открыть дверь Марья Степановна. Например, Попенченко постучался к хозяйке и заявил, что принес плату за квартиру. Кокошина открыла ему дверь, впустила в переднюю, поскольку в свои покои никого не впускала, но этого оказалось достаточно, чтобы вслед за Попенченко в переднюю вошла эта загадочная ночная фигура. Она проникла в квартиру, силою вошла в покои Кокошиной, взяла кубышку со златом-серебром и ушла. А старуха заперлась в своей комнате и с горя самосожглась? Не лучше ли было поутру рассказать о случившемся полиции с надеждой вернуть отнятую кубышку?
Нет, не вяжется что-то с этим самосожжением. Все указывает на убийство Кокошиной. Правда, косвенно. И интуиция говорит о том же… Все упирается в этот накинутый изнутри крюк…
Почему нам в определенные моменты жизни приходит то или иное воспоминание?
Чтобы мы не повторили совершенных ошибок?
Возможно, оно и так.
Чтобы усовестить и не дать повторно сделать неправильный шаг, за который нам потом будет неловко и даже стыдно?
Не исключено.
А может, неожиданно вспыхнувшая картинка воспоминания есть некая подсказка о том, что надлежит сделать и как поступить? И нам надо лишь правильно истолковать ее? Ведь это неверное утверждение, что Вышние силы после рождения оставляют нас наедине с Судьбой. Напротив, эти силы постоянно сопровождают нас по жизни, они всегда рядом, и если нельзя их пощупать, то почувствовать вполне возможно.
Они не берут нас за шкирку и не направляют силком на тот или иной путь, но обязательно, так или иначе, подсказывают, как следует осуществить правильный выбор. Надо только заприметить нужную подсказку, чтобы правильно и вовремя воспользоваться ею…
Почему утром следующего дня Ивану Федоровичу Воловцову, судебному следователю по наиважнейшим делам, находящемуся в законном отпуске, вспомнился вдруг окровавленный молоток из прошлого дела по убиению коммивояжера Стасько? Молоток этот был поначалу квалифицирован как орудие убийства, но медицинское освидетельствование трупа Григория Ивановича Стасько, а по-простому, вскрытие, показало, что молоток тут ни при чем, и орудием убийства послужил, скорее всего, кастет с шипом.
Почему этот молоток пришел на память Воловцову?
Потому что это была подсказка Вышних сил.
Конечно, Иван Федорович воспоминание о молотке не воспринял как некую подсказку. Понимание таких знаков и их верное истолкование приходит к нам с возрастом и опытом, а Воловцов был еще сравнительно молодым человеком и не умел различать знамения и сигналы как подсказки к действию. Просто сам этот инструмент — молоток — вызвал у него в голове некий поток мыслей, который и привел к конкретному решению. Ежели спросить любого ученого, сделавшего некогда крупное открытие, или писателя, осененного замечательно-неповторимым сюжетом, что послужило им толчком к озарению, то многие из них, подумав, ответят — некие воспоминания и связанные с ними образы. Думы вдруг поднимают в сознании нешуточную бурю, заставляют усиленнее и тревожнее работать мысль, что нередко приводит к самому невероятному успеху.
— Тетушка, а у тебя молоток есть? — неожиданно спросил Иван Федорович.
— Есть, а зачем тебе? — отозвалась из кухни Феодора Силантьевна.
— Надо, — неопределенно ответил Воловцов и, получив из рук тетки молоток, вышел во двор. Дойдя до дома Кокошиной, черным ходом поднялся на кухню, подошел к дверям квартиры покойной, открыл их, сорвав опечатывающий дверь шнурок, и оказался в прихожей. Здесь он внимательно осмотрел изнутри комнаты полотно двери и косяк. Металлический крючок был на месте, а вот запорная петля висела на одном гвозде: когда городовой Еременко выносил хозяйскую дверь, то гвоздь вылетел.
Иван Федорович наклонился и стал искать выпавший гвоздь. Не сразу, но нашел. Взял его и забил на место, предварительно разогнув согнутую от удара петлю. Попробовал, как запирается крючок. Потом поднял его и прислонил к косяку двери. Крючок принял горизонтальное положение. После этого Воловцов стал медленно прикрывать дверь, а когда осталась щель примерно в ладонь, легонько прихлопнул дверь. Тотчас послышался металлический щелчок упавшего в петлю крюка. Все, дверь была закрыта.
Иван Федорович снова поднял крюк и прислонил его к косяку. Выйдя из покоев Кокошиной, начал медленно закрывать дверь и, когда оставалось совсем немного, с ладонь, слегка ее прихлопнул. Снова послышался металлический щелчок, означающий, что крюк вошел в петлю. Для верности он подергал дверь за ручку. Заперто. Изнутри…
Околоточный надзиратель Петухов уже собирался на обед, когда в участок заявился мрачный господин в дорожном костюме и с кожаным дорожным саквояжем, что говорило только об одном: господин только что приехал в Рязань, и скорее всего по железной дороге, поскольку дорожной пыли и грязи на его башмаках не было.
— Вы по какому вопросу? — дежурно спросил господина Петухов, на что тот ответил:
— Меня зовут Владимир Кокошин. Я приехал из Петербурга… Это вы меня вызвали этой телеграммой? — и подал околоточному надзирателю телеграмму, которую сам Петухов и отправлял два дня назад.
— Да, это я вас вызвал, — сказал полицейский и стал смотреть в сторону, не зная, как сообщить Кокошину о гибели его матери.
— Что с моей матушкой? — обеспокоенно спросил Кокошин.
— С ней произошло несчастье, — осторожно произнес околоточный надзиратель, по-прежнему боясь встретиться взглядом с приезжим из столицы господином в дорожном костюме.
— Какое несчастье? Она жива? — продолжал допытываться Владимир Игнатьевич.
— Она мертва… — выдавил наконец из себя Петухов.
Кокошин убито посмотрел на полицейского и бессильно опустился на стул. В телеграмме о смерти матушки ничего не говорилось, и всю дорогу он тешил себя мыслью, что она жива. Ну, может, удар ее хватил или ногу сломала — мало ли что может приключиться со старушкой, проживающей в одиночестве. Он даже допускал мысль, что ее обокрали и нанесли ей при этом увечья, — поэтому-то телеграмма и была послана полицией. Но то, что ее нет в живых, он совсем не думал. В прошлом году, когда он навещал ее последний раз и подарил серебряные часы, матушка была вполне здоровой и жаловалась единственно на то, что ее постояльцы часто задерживают деньги за постой. Ну, еще — что ее «косточки по погоде ноют». Помнится, он успокаивал ее и говорил шутейно:
«А ты что, доживши почти до шестидесяти лет, хочешь, чтоб у тебя ничего не болело? Такого не бывает. К тому же, если что-то у тебя болит, это значит, что организм имеет силы сопротивляться. И это, скорее, хорошо, нежели плохо».
И вот, теперь ее нет…
— Как это случилось? — поймал наконец взгляд околоточного надзирателя Кокошин.
— Дело вашей матушки ведет судебный следователь господин Песков, и он все знает много лучше меня, — нашел все же выход уйти от ответа Петухов. — Он все вам расскажет и…
— Почему судебный следователь? — удивился Кокошин. — Зачем судебный следователь?
— Понимаете, в деле гибели вашей матушки не все ясно, — расплывчато ответил надзиратель.
— Ее что, убили? — вскочил со стула Владимир Игнатьевич.
И околоточному надзирателю ничего не оставалось делать, как сказать:
— Такая версия имеется…
Это был удар. Кто мог покуситься на пожилую одинокую женщину? У кого поднялась рука убить женщину, совершенно безобидную и не способную оказать сопротивления?
— Скажите, а как… — Кокошин с трудом заставил себя говорить, поскольку едва сдерживал рыдания, — …как я могу найти этого судебного следователя Пескова?
— На месте происшествия, — ответил околоточный надзиратель и тут же поправился: — То есть в доме вашей матушки. Или в соседнем доме, где остановился следователь из Москвы господин Воловцов. Это племянник вашей соседки Феодоры Пестряковой.
— Благодарю вас, — глухим голосом промолвил Кокошин и, выйдя из участка, пошел по Астраханскому шоссе пешком, хотя на Ямской площади была биржа извозчиков…
— …Я взял молоток и пошел в дом, — рассказывал Пескову Иван Федорович. — Когда городовой высаживал дверь, то оторвал с одной стороны петлю, которая крепилась на гвозди с обеих сторон. Я нашел упавший гвоздь, забил его, подправил петлю и потом поставил крюк стоймя. Он едва держался, но держался. Закрывая дверь, я в конце слегка хлопнул ею, и крюк упал в петлю, тем самым заперев дверь. Это я проделал дважды, и оба раза у меня получилось. Кстати, в настоящий момент дверь снова заперта изнутри… Преступник или преступники сделали то же самое. Лишив старушку каким-то образом чувств и завладев кубышкой, они вылили на нее керосин, естественно, на лицо и грудь, и обставили все так, чтобы создалось впечатление, будто Кокошина облилась нечаянно сама, заливая настольную лампу керосином при горящем фитиле. Потом подожгли облитую старушку и вышли из ее комнаты, поставив крюк стоймя. Они медленно стали закрывать дверь и, когда осталась щель, скажем, в ладонь, резко ее прихлопнули. Крючок упал в петлю и запер дверь изнутри. А входную дверь в квартиру они попросту захлопнули.
— Так что, сейчас дверь комнаты Кокошиной заперта изнутри? — посмотрел на Ивана Федоровича Песков.
— Именно так, — ответил Воловцов.
— Что ж, это многое меняет, — в задумчивости произнес титулярный советник. — Но лишь в нашем с вами восприятии произошедшего. Ваш эксперимент усилил версию убийства, но не совсем, поскольку факт этот с крючком, падающим при толчке двери в петлю, опять из разряда косвенных: преступники могли убить и закрыть дверь изнутри именно таким способом, а могли этого и не делать…
— Это я понимаю… — кивнул московский судебный следователь и тут же спросил: — А что с Попенченко?
— Полиция ищет, — ответил Песков. — Найдет, не беспокойтесь… Вряд ли он успел уехать из города…
Послышался стук в дверь. Поскольку тетушки не было дома, роль хозяина принял на себя Воловцов и громко крикнул:
— Открыто!
В сенях послышались шаги, затем дверь открылась, и на порог ступил господин в дорожном костюме и при кожаном дорожном саквояже…
— Вы — Кокошин? — догадался Иван Федорович.
— Да, я Кокошин, — ответил господин в дорожном костюме.
Дверь в покои Марьи Степановны Кокошиной была заперта изнутри. Воловцов с Песковым переглянулись, затем Иван Федорович резко нажал на дверь плечом, гвоздь, забитый несколько часов назад, выскочил снова, петля свесилась вниз, крюк от нее освободился, и дверь открылась.
— Да-а, — протянул Песков, уважительно глянув на Воловцова. — Мы приходим, дверь заперта изнутри, и в комнате никого нет. Эффектно.
— Благодарю вас, — произнес Воловцов и осекся, поскольку невольно взглянул на Кокошина, бледного, как свежевыстиранное полотно. — Вам плохо? — спросил он, обеспокоенный видом Владимира Игнатьевича.
— Да, мне нехорошо, — ответил Кокошин, расстегивая ворот сорочки.
— Может, присядете? — предложил Песков.
Кокошин кивнул и сел в кресло возле стола, уставившись на обгорелые доски пола.
— Был пожар? — с трудом разлепил он губы.
— Был… — Песков не знал, что ответить, только добавил: — Небольшой.
— Вы расскажете, как все произошло? — спросил Кокошин после паузы.
— А вы готовы выслушать? — посмотрел ему прямо в глаза Иван Федорович.
— Да, — нетвердо ответил сын Марьи Степановны.
— Нет, вы не готовы, — покачал головой Воловцов. — Может, позже?
— Нет, сейчас, — уже твердо произнес Кокошин.
— Хорошо, — согласился Иван Федорович. — Видите пространство возле стола между сгоревшими половыми досками?
— Да, — не сразу ответил Владимир Игнатьевич.
— На этом месте лежала ваша матушка, — как можно мягче сказал Иван Федорович.
— Она… сгорела? — Кокошин уронил голову и заплакал.
— Ее сожгли, — жестко, даже с ненавистью, произнес Воловцов. Конечно, жесткость эта и ненависть предназначалась вовсе не для сына несчастной старушки, а тем, кто это сделал.
— О, Боже…
Все трое молчали несколько минут. Потом, когда Кокошин немного успокоился, Воловцов снова заговорил:
— Нам бы хотелось, чтобы вы взяли себя в руки и, по возможности, спокойно и основательно осмотрели вещи вашей матушки на предмет похищения. Имелись ли у нее деньги, драгоценности?
— Нет, драгоценностей у нее не было, денег особых тоже. Ну, может, рублей пятьдесят-семьдесят на текущие расходы. Все драгоценности, которые у нее были, она продала уже давно и вложила в процентные бумаги. И деньги, получаемые от сдачи комнат в доме, она тоже вкладывала в процентные бумаги.
— А где она хранила эти процентные бумаги? — спросил Песков.
— В сундуке под кроватью, — ответил Кокошин.
— Вы можете нам их показать? — попросил Песков после того, как переглянулся с Воловцовым.
— Да.
Кокошин встал с кресла, прошел за ширму, встал перед постелью матушки на колени и, откинув покрывало, вытащил из-под кровати сундук. Бережно открыл его крышку, какое-то время смотрел на белье, наполовину заполнявшее сундук, а затем повернул голову в сторону следователей и срывающимся голосом произнес:
— Здесь, в сундуке, лежала шкатулка, матушка держала в ней процентные бумаги и деньги. В нее же она положила серебряные часы, которые я подарил ей в прошлом году. Только шкатулки здесь нет… — Закрыв лицо руками, Владимир Игнатьевич беззвучно заплакал. Плечи его ходили ходуном.
Несмотря на то, что и у Воловцова и у Пескова имелись к Кокошину вопросы, они деликатно помалкивали. И задали их лишь тогда, когда все трое вернулись в дом Феодоры Силантьевны. Тетушка, видя, что мужчины подавлены, слазила в погреб и достала бутылочку вишневой наливки, которую хранила для экстренного случая. Делала она ее сама, по старинному рецепту, и, когда Воловцов откупорил бутылку, из нее пахнуло таким ароматом, что он невольно привлек внимание мужчин. А потом был стакан наливки. И еще. И еще один. Было видно, как порозовел лицом Кокошин. Все-таки вино в определенных случаях, ну, например, как этот, — вещь крайне пользительная и необходимая. Оно отпускает ту внутреннюю, донельзя сжатую пружину в человеке, готовую сломаться или резко выпрямиться, медленно и постепенно…
Похоже, сын Марьи Степановны Кокошиной совсем не умел пить. Видя это, Феодора Силантьевна уложила его на свою кровать и стянула с него сапоги.
— А ты, Боже мой, — сокрушалась она, поглядывая с неизбывной жалостью на сына своей подруги. — Вот беда-то, вот беда-а-а…
Единственный вопрос, который Воловцов и Песков успели задать Кокошину, — какую в целом сумму составляли процентные бумаги его матушки.
— Восемнадцать тысяч, — ответил Владимир Игнатьевич и тут же крепко заснул.
— Однако, — посмотрел на Воловцова Песков, не сразу найдя его затуманенным взором. — Это ж целое состояние!
— Для кого состояние, а для кого и два состояния, — сдержанно заметил Иван Федорович, едва ворочая языком. Настойка оказалась столь крепкой, что мало уступала по производимому эффекту водке или коньяку.
— А для кого — два? — пьяно спросил Песков.
— Что — два? — поднял мутный взор на рязанского судебного следователя московский судебный следователь по наиважнейшим делам.