— Родзевич, скажите честно — вам не жалко? — проговорила она, внимательно всматриваясь в крышку. — Все таки подарок женщины, которая вас любила.
— Жизнь моя, мне жалко только одного — что я не могу стать этими часами и везде следовать за вами, милая Верочка.
— А что это за бумага? — удивилась Лучкова. — Откуда она здесь?
Родзевич принял из рук возлюбленной брегет и, нажав пружинку, сперва распахнул крышку, а затем отделил одну часть ее от другой, вынув салфетку.
— Это так, ерунда, просто двойная крышка, — быстро проговорил он, возвращая части часов на место.
И, нежно поцеловав Лучкову горячими от желания губами, вложил ей в ладонь брегет Наполеона.
* * *Марьяну хоронили в закрытом гробу, чтобы не возбуждать ненужных разговоров. После поминок я не могла прийти в себя, сердясь и расстраиваясь, что мое журналистское расследование не принесло результатов и брегет так и остался ненайденным. Подавленное состояние Франсуа ничего не доказывало. Новость о сыне кого угодно выбила бы из колеи, а особенно женатого мужчину, ведущего бизнес на деньги супруги. И что из того, что французы торопились уехать из России? На их месте так поступил бы каждый. Меня поддерживала единственная надежда, что Юрик вернется и я понемногу забуду весь этот ужас. Я моталась по дому отчима как неприкаянная, ожидая, что с минуты на минуту раздастся звонок и нам сообщат, что Юрик нашелся, он жив, здоров, и надо ехать его забирать. Я почти не ела и совсем не спала, чтобы не пропустить долгожданного звонка. В гостиной на диване лежал комбинезон братика, под которым стояли сапожки, а сверху покоилась Юрикова шапка. Если смотреть издалека, то было похоже, что это Юрик сидит на диване. На комбинезон я положила «Айболита», любимую книгу малыша, чтобы сходство было совсем уж полным. Устав бродить по дому, я останавливалась в коридоре и подолгу смотрела на «Юрика», «читающего» книжку. Я могла так стоять часами, не шевелясь и ни о чем не думая, просто наслаждаясь иллюзией того, что малыш снова дома.
В эти дни мне стала являться Марьяна. В первый раз я увидела призрак матери в ночь после похорон. Изнывая от тоски и не зная, чем себя занять, я подошла к окну, достала из стола мамины сигареты и потянулась к форточке, собираясь закурить, и в свете уличных фонарей увидела хорошо знакомый силуэт. Марьяна стояла у забора соседского дома и, запрокинув покрытую капюшоном голову, смотрела на мои окна. Капюшон отбрасывал густую тень, и рассмотреть лицо не представлялось возможным, особенно с моей близорукостью. Но пальто это я отлично знала. Марьяна привезла его из Франции и называла «мадам Бонасье», намекая на наряд Ирины Алферовой, в котором актриса играла Констанцию в отечественной экранизации «Трех мушкетеров». Расклешенное длиннополое пальто с широким капюшоном из тонкой черной шерсти и вправду походило на накидку благородной дамы во времена мушкетеров, и мама его очень любила за удобство и непритязательность. Пальто хранилось в гардеробной, и я, неумело перекрестившись, со всех ног устремилась туда, желая посмотреть, на месте ли вещь Марьяны. Вешалка, на которой оно висело, оказалась пуста. Всю ночь я размышляла над видением, и мне ничего не приходило в голову, кроме того, что Марьяна явилась напомнить о своем проклятии и о том наказании, которое меня ждет, если я не верну в дом брегет. Утром Ольга Владимировна мне объяснила, что ничего необычного тут нет и покойники часто забирают с собой на тот свет свои излюбленные вещи, являясь в них к родным. Когда я рассказала отчиму про призрак матери, осведомившись, не является ли Марьяна и к нему по ночам под окна, Андрей как то странно посмотрел на меня и ушел в кабинет.
Собравшаяся было уезжать Вероника закинула чемодан обратно на шкаф и заявила, что никуда не поедет, пока я не приду в себя.
— Вот так и сходят с ума, — неодобрительно заметила она. — Все, Женька, хватит себя изводить! Поехали в театр! Тебе необходимо отвлечься. Юрика и без тебя есть кому встретить.
Она намекала на Андрея. Прибывший из Москвы старший следователь Чавчавадзе отнесся с большим недоверием к пропаже табельного оружия мужа потерпевшей, и полковника Шаховского отстранили на время расследования от занимаемой должности. Отчим теперь проводил время дома, обзванивая друзей и пытаясь найти Юрика по своим каналам. Слушать его рассуждения о том, сколько дней ребенок может продержаться в экстремальных условиях, без еды и воды, было еще тяжелее, чем идти в театр с Вероникой.
— Не хочется что то, я лучше поработаю, — кисло улыбнулась я. — Например, возьму интервью по заданию редакции.
И в самом деле, надо было что то делать, чтобы не свихнуться от неизвестности и постоянного ожидания. День клонился к вечеру, но было еще светло. Решив пешочком прогуляться по морозу, я отправилась к ветерану Егорову. Тимофей Ильич проживал в частном доме у самого леса на Сосновой улице. Я торопливо шагала по заснеженной дорожке в сторону сосен, опасаясь, что приду слишком поздно и ветеран откажется со мной беседовать, когда мне вдруг показалось, что я слышу за собой быстрые шаги. Обернувшись, в ранних сумерках я увидела, как среди деревьев у дома отчима мелькнула знакомая черная фигура в широком пальто и низко надвинутом капюшоне. Средь бела дня, посреди городской улицы меня преследовал призрак Марьяны! От неожиданности я сбавила ход и, ощущая сильнейшее сердцебиение от охватившего меня страха, огляделась по сторонам в поисках прохожих. С прилегающего переулка поворачивал на Сосновую улицу мальчик со школьным рюкзаком за плечами, а следом за ним направлялась к продуктовому магазину мамаша с маленьким ребенком на санках. Я немного успокоилась, понимая, что призрак Марьяны не причинит мне вреда при свидетелях. «Мама, мамочка, ну пожалуйста, не сердись! — как в детстве, виновато зашептала я, сжавшись в комок. — Я очень хочу, чтобы брегет вернулся домой, только не знаю, как это сделать!» Я обернулась и увидела, что черный силуэт продолжает следовать за мной на значительном расстоянии, и прибавила шагу. А потом вдруг остановилась от внезапно пронзившей меня мысли. Если это призрак Марьяны, значит, он не может не знать, умер ли Юрик! Может, мать хочет мне указать, где находится малыш, а я не понимаю ее сигналов? Дыхание перехватило, из глаз хлынули слезы, но я старалась их не замечать. Развернувшись, я кинулась ей навстречу. Черный силуэт замедлил шаг и остановился.
— Марьяна! — закричала я, перебегая дорогу.
Я смотрела только на знакомую фигуру, маячащую передо мной, с трудом различая под капюшоном расплывчатое пятно с яркими губами цвета пурпурной розы, и не заметила, как из за поворота выскочил автобус и пребольно ударил меня боковым зеркальцем в плечо. Под скрежет тормозов я отлетела к обочине и стукнулась головой о бордюр.
— Ты что, ненормальная? — выкрикнул усатый водитель, выпрыгивая из кабины. — Смотреть надо, куда идешь!
— Простите, я не нарочно, — потирая ушибленные места, пробормотала я, оборачиваясь туда, где раньше видела фигуру в черном. Но на месте призрака стояли трое парней и ловили машину.
Водитель помог мне подняться и, убедившись, что я могу самостоятельно добраться до травмпункта, двинулся дальше по маршруту. Остаток дня я провела в медсанчасти за обследованием ушибленного плеча и головы. К счастью, ничего серьезного врачи не обнаружили, однако мне стало совершенно очевидно, что проклятие Марьяны начинает сбываться.
* * *Вероника настояла на более тщательном обследовании, ибо шум в ушах не проходил, а в глазах время от времени двоилось, и утро следующего дня я посвятила томографии. Исследование ничего не выявило, врач предположил небольшое сотрясение мозга, и я, приободрившись, ближе к вечеру снова отправилась на Сосновую улицу, сверяясь с блокнотом и держа курс на указанный в нем адрес ветерана Егорова. Нужный мне дом оказался двухэтажным, с мансардой и верандой, добротный, крепкий, хотя и старой постройки. Я остановилась у невысокого дощатого забора и огляделась по сторонам. К воротам вела широкая нерасчищенная дорожка, по обеим сторонам которой высились снежные сугробы. Позвонив в калитку, я услышала низкий собачий лай, затем увидела, как распахнулись двери дома, после чего раздался грозный окрик:
— Фу, Джек! Сидеть! Кто нужен?
— Я к Тимофею Ильичу из газеты насчет интервью ко Дню защитника Отечества, — повысив голос, прокричала я, рассматривая застывшего на пороге седого мужчину с помятым лицом и про себя удивляясь, как можно столь хорошо сохраниться, дожив до девяноста лет.
— Нету Тимофея Ильича, в больницу увезли, — сердито проговорил хозяин, захлопывая дверь, и я уже хотела было повернуть обратно, но в доме ветерана прямо напротив меня с грохотом распахнулось окно, и старческий голос прокричал:
— Насчет интервью? Из газеты? Тут я! Мишка, убери собаку!
Через минуту во двор вышел седой недовольный Мишка в овчинном тулупе военного образца и белых валенках и освободил путь от рычащей и скалящейся овчарки. Миновав присыпанный снегом двор с банькой в одном углу и беседкой в другом, я прошла к крыльцу и поднялась по ступеням.
— Ну, наконец то! Девчонку из газеты прислали! Это хорошо, я с девчонками люблю поговорить, — потирая руки, радостно проговорил ветхий старик, встречающий меня в прихожей.
Был он высок и худ, и шерстяной спортивный костюм с лампасами, какие, судя по оте чественным фильмам, выпускали лет сорок назад, висел на нем, как на вешалке. На узком лице с запавшими щеками, поросшими редкой щетиной, выделялся массивный нос и помимо воли привлекали внимание покрытые седыми волосками уши, большие и коричневые, как печеночные оладьи.
— А я все думаю, когда же ко мне из газеты придут? — возбужденно говорил ветеран. — Ведь Тимофей Егоров войну прошел, а никто даже не поинтересуется.
— Ну как же, вам много раз звонили из редакции, хотели записать ваши воспоминания о войне, но вы отказывались от встречи, — удивилась я.
Хозяин нахохлился и засопел пористым носом.
— Не знаю, если б звонили, я бы давно вас позвал, мне есть что порассказать, — пробурчал он. — Должно быть, это Мишкины штучки. Сын у меня рецидивист, три года как с зоны вернулся. Сидел за воровство. Жена померла в девяностом, с тех пор вдвоем и живем, и все время собачимся. — Ветеран безнадежно махнул рукой и, спохватившись, пригласил: — Не стойте в дверях, проходите в гостиную.
Старик двинулся первым, я последовала за ним. Распахнув дверь, хозяин сделал широкий жест и указал мне на стул рядом с круглым обеденным столом, покрытым темной скатертью с пышными кистями. Сам он присел на край потертого дивана и подался вперед, собираясь отвечать на вопросы. Интерьер комнаты был скромен — полированная стенка, низкий столик у окна, ламповый телевизор на тумбочке да пестрый ковер на стене. Пол застилала вытертая дорожка, а на свободной от ковра стене висела репродукция врубелевского «Демона», соседствовавшая с бойкими ходиками. Я устроилась на стуле, откинувшись на спинку, и приготовилась записывать беседу на диктофон, краем глаза поглядывая сквозь приоткрытую дверь на мелькающую в коридоре фигуру Михаила в тулупе и валенках.
— Тимофей Ильич, где для вас началась война? — задала я первый вопрос.
Старик задумчиво поскреб щеку и, посмотрев на меня внимательными серыми глазами, на удивление живыми и осмысленными, внятно произнес:
— Война застала меня в секретной школе по подготовке диверсанток, проходившей по документам как курсы повышения квалификации профсоюзных работников. Это здесь, недалеко, за лесничеством. В бывшем детском санатории.
Глядя на мои округлившиеся глаза, старик благодушно пояснил:
— Где же еще и устраивать такую школу, как не в Лесном городке? Раньше здесь вообще ничего не было, ни многоэтажек, ни санчасти, только густой еловый лес вперемежку с соснами. И детский санаторий для туберкулезников. В двадцать седьмом году специально для разработки и производства военной техники построили городок, с пропускным режимом и прочими строгостями закрытого объекта. Детский санаторий прикрыли, а здания приспособили под учебное заведение для секс шпионов. Между собой мы называли курсанток «ласточками», а разведшколу именовали «Ласточкино гнездо».
— Что, простите? — переспросила я, полагая, что ослышалась.
Старик хитро усмехнулся, отчего лицо его покрылось глубокими морщинами, как горная гряда тектоническими разломами, и довольным тоном произнес:
— Про сексуальный шпионаж что нибудь слышали?
— Да хватит тебе болтать! — прикрикнул на старика Михаил, заглядывая в комнату. — Слушать противно! Уже на тот свет пора, а туда же! Сексуальный шпионаж! Ты, козел блудливый, своим развратом мать в гроб загнал! Уж такой ты нужный педагог, что твои проститутки «ласточки» без тебя жить не могут! Э эх, без малого сто лет, а все туда же! — с досадой сплюнул сын ветерана и скрылся из виду, шарахнув дверью так, что посыпалась штукатурка.
— Врешь, щенок! — визгливо прокричал вдогонку старик. — Это из за твоих воровских делишек мать здоровья лишилась! Из тюрем не вылезаешь, а отца жизни учишь! Четвертый год как с зоны пришел, а еще на работу не устроился! Сделал из дома отца картежный притон и гуляет сутки напролет со своими дружками, ворами и убийцами! Фамилию, вон, сменил! Взял материнскую, Мамаев он теперь. Моей фамилией, видишь ли, брезгует!
Ветеран схватился за сердце и стал заваливаться набок.
— Тимофей Ильич, вам плохо? — всполошилась я.
— Воды, — просипел старик.
Я побежала на кухню, среди завалов немытой посуды нашла стакан почище, сполоснула его под краном и налила из чайника воды. Вернувшись, протянула воду старику и молча смотрела, как Егоров запивает сунутую под язык таблетку, как двигается кадык на морщинистой шее и мелко дрожит рука, стучащая стаканом о вставные зубы. Минуту посидев с закрытыми глазами, Тимофей Ильич тоскливо протянул:
— Я к вам в газету сколько жалоб на сына отправил! А вы ни разу не откликнулись! Вот раньше, при Сталине, бывало, только письмо напишешь, и сразу корреспондента присылают!
— Мы остановились на сексуальном шпионаже, — чтобы уйти от семейных неурядиц ветерана, напомнила я, придвигая диктофон поближе к старику.
— Я помню, на чем мы остановились, — огрызнулся Егоров. — Не надо из меня делать старого маразматика. Отвечаю на ваш вопрос. Я начал войну в должности инструктора по стрельбе на курсах повышения квалификации профсоюзных работников, под видом которых скрывалась специализированная школа по подготовке разведчиц. Если интересно, могу рассказать об этой спецшколе. Именно там прошла моя линия фронта. Там я начал и закончил войну.
— Да, конечно, очень интересно, — закивала я. — Расскажите, пожалуйста.
Могу поклясться, что в глазах у старика мелькнул оценивающий мужской интерес. Ветеран Егоров хмыкнул и откинулся на спинку дивана, поудобнее устраиваясь для долгого разговора.
* * *Увлеченная романом с Родзевичем, Вера не замечала, что происходит вокруг. А в русской колонии, обосновавшейся в Париже, назревал скандал. Возмущение эмигрантов оказалось вызвано выходом в свет первого номера евразийского журнала «Версты», в котором были собраны материалы, написанные Ремизовым, Шестовым, Пастернаком. Вокруг нового органа евразийцев нарастал шум. Говорили, что авторы — замаскировавшиеся большевики, что их бесстыдная литературная стряпня оплачивается Москвой, что следует преградить путь этому просоветскому предприятию, занимающемуся подрывной деятельностью в русском Париже. Сильнее всего нападали на Эфрона, уверяя друг друга, что он продался НКВД. Евразийское общество трещало по швам, кто то выходил из него сам, другие искали обходные пути, чтобы избежать открытого скандала. Константин Родзевич нашел выход героический — он вступил в иностранный легион и записался добровольцем в Испанию. Обиженная странным решением возлюбленного бросить ее одну в Париже, Вера не находила себе места, пробуя отговорить Родзевича от необдуманного шага. Но тот был тверд в своем упорстве. И вот в один ненастный день расстроенная Лучкова заглянула в кафе «Вольтер», где встретила свою старую приятельницу, и та открыла Верочке глаза на людей, которые ее окружают.
— Как, Вера Александровна, разве вы не знаете, что Эфрона видели с Игнатием Рейссом, а вечером того же дня Рейсса нашли убитым? — шепотом поведала ей женщина, делая большие глаза.
— Рейсса зарезали? — прошептала Лучкова, всем телом подаваясь вперед.
— Откуда я знаю, об этом в газетах не писали, — отмахнулась приятельница. И возбужденно добавила: — Точно вам говорю, Сергей Яковлевич состоит на службе у Советов. Держитесь от него подальше, милочка, Эфрон провокатор.
— Вы полагаете? — задумчиво протянула Лучкова, кусая губы.
— Не сомневаюсь. Мне говорили, Марина с детьми уехала на море в Сен Жиль сюр Ви, а на какие деньги? Такая поездка стоит недешево, мой муж, как вы знаете, в две смены работает на заводе «Рено», и то мы не можем позволить себе подобную роскошь.
Женщина помолчала, поглядывая на потрясенную Лучкову, и, чтобы закрепить достигнутый эффект, не терпящим возражений тоном заявила:
— Определенно, Цветаева роскошествует на деньги, полученные мужем от Советов за убийство Рейсса. Говорят, Игнатий тоже был шпионом, но отказался возвращаться в Советский Союз, вот его и убрали руками Эфрона.
Простившись с осведомленной дамой, Вера вышла из кафе и отправилась в Медон. Именно там, в пригороде Парижа, обитал Сергей Яковлевич, ожидая возвращения семьи с моря. Увидев на пороге Веру, Эфрон удивился, но, как истинный джентльмен, вида не подал. А гостья, не дожидаясь, когда ей предложат рассказать о причинах визита, сразу взяла быка за рога. Лучкова прошла в глубь маленькой уютной квартирки и, усевшись на диван, сухо проговорила: