— С Дмитрием Петровичем? Сыном бывшего министра внутренних дел? — проявил осведомленность Родзевич. — Отлично знаком.
— Теперь Мирский руководит Евразийским обществом. Знаете, Константин, я все больше склоняюсь к тому, что для обретения пути русским необходимо порвать с упадочнической культурой Запада, чтобы уподобиться предкам, для которых была характерна склонность к Востоку. Мы с Мирским собираемся издавать «евразийский» журнал, который будет открыт абсолютно для всех — и для писателей, живущих на Западе, и для тех, кто остался в СССР. Было бы отлично, Родзевич, если бы вы примкнули к нашим рядам.
Все время, что Эфрон говорил, Родзевич не спускал глаз с эффектной блондинки, сидевшей за соседним столиком в компании с вальяжным толстяком. Константин с восхищением рассматривал тонкий профиль дамы, ее точеную шею с нежным завитком волос, выбившихся из высокой прически, открытые плечи, пышную грудь, тонкую талию. Почувствовав посторонний взгляд, красавица обернулась и встретилась глазами с Родзевичем. Ее спутник, отсчитывавший официанту чаевые, сделал вид, что ничего не замечает. Насмешливо изогнув изящно очерченные губы, девушка кивнула Эфрону и проговорила:
— Сергей Яковлевич, представьте меня вашему приятелю, иначе он огненным взглядом прожжет во мне дыру.
Высокий худой Эфрон, которого знакомые за худобу называли за глаза Царь Голод, торопливо выбрался из за стола и приблизился к соседнему столику, около которого кавалер блондинки, расплатившись, терпеливо ждал свою даму, продолжая делать вид, что происходящее не имеет к нему ни малейшего отношения. Девушка поднялась с венского стула и протянула стремительно приблизившемуся к ней Родзевичу руку для поцелуя.
— Мой друг Константин Родзевич, — отрекомендовал приятеля Эфрон. — А это Верочка, — тепло проговорил он и тут же поправился: — Вера Александровна Лучкова, по мужу Сочинская. Господин Сочинский, — кивнул на сопровождавшего даму господина.
Раскланявшись с мужем красавицы, Родзевич припал к женской ручке столь долгим поцелуем, что Эфрону стало неловко. Заметив его смятение, Вера Александровна насмешливо дернула плечом и, властным движением отняв у Родзевича руку, проговорила:
— Рада знакомству. Ну что ж, господа, разрешите откланяться. Мы с мужем торопимся. Сережа, кланяйтесь Марине, а Але и Муру передавайте от меня поцелуй. А вы, Родзевич, приходите вечером к генералу Колесникову. Там собирается петь Надежда Плевицкая, наш курский соловей. Ее муж, генерал майор Скоблин, будет рад знакомству с вами. Вы не корниловец, нет?
Лучкова кокетливо склонила голову набок, не отводя смеющихся глаз от мужественного лица нового знакомого. Тот смутился и отрицательно покачал головой.
— Жаль, — девушка легонько дотронулась до руки собеседника. — Генералы Скоблин и Колесников обожают встречать бывших однополчан.
И, подхватив под руку невозмутимого супруга, на лоснящемся лице которого не дрогнул ни один мускул, красавица покинула кафе. Должно быть, Сочинский уже привык к непрерывному флирту жены и относился к нему как к данности.
Вернувшись за столик, приятели заказали еще кофе.
— Ее фамилия Лучкова? — переспросил Константин. — Как у военного министра Временного правительства?
— Александр Иванович Верочкин отец, — пояснил Эфрон. — Вера давно знакома с князем Мирским, сотрудничает с евразийцами и время от времени эпатирует добропорядочное белоэмигрантское общество. На днях заявила у Колесниковых, что хотела бы стать шпионкой, как Мата Хари. Забавная. Она думает, что политика — это веселая игра.
— Ну что ж, раз Вера Александровна евразийка — я тоже вступаю в ваше общество, — решительно заявил Родзевич.
Заметив знакомый огонек в глазах приятеля, Эфрон поздравил себя с прозорливостью, которую проявил в письме к Максу Волошину и лишний раз похвалил себя, что не уступил Марину легкомысленному другу.
— Маленький Казанова встретил очередную даму сердца и задумал ее покорить, — печально констатировал он. — Спешу вас огорчить, Родзевич. С Верочкой у вас ничего не выйдет, она слишком авантюрна и непредсказуема для банальной любовной интрижки.
Герой «Поэмы Горы» достал брегет Наполеона из кармана пиджака и, щелкнув крышкой, кинул быстрый взгляд на циферблат.
— Ну что ж, мне тоже пора идти, — заметил Родзевич, пропуская замечание Эфрона мимо ушей.
— Марина подарила свой талисман вам? — удивился Эфрон. — А мне сказала, что потеряла. Позвольте на секунду, — протянул он руку к брегету.
Забрав из рук Родзевича часы, Сергей нажал на невидимую кнопку, поддел ногтем едва заметное углубление в крышке и откинул ее верхнюю часть. Крышка брегета разделилась на две, словно разрезанный по горизонтали корж торта, который умелая хозяйка, какой никогда не была Марина, задумала смазать кремом. В полой нише лежал черный, как смоль, локон.
— Я часто крутил в руках эту вещицу и обнаружил двойную крышку, — сдавленно проговорил Эфрон. — И мне подумалось, что это мог бы быть отличный тайник. Я срезал прядь своих волос и положил в брегет, чтобы хоть так всегда быть с Мариной.
— Отличная идея с тайником, — одобрил Родзевич, забирая у приятеля часы и бесцеремонно вытряхивая волосы Эфрона на пол. — Жаль, что я не женат. Можно прятать туда записки от тайных воздыхательниц. Попробовать разве?
Константин вынул из подставки салфетку и, разорвав напополам, один из обрывков сложил и поместил между двумя частями крышки, с громким щелчком соединив их снова.
— Н да, забавно. Ну что ж, мне действительно пора, — сухо проговорил он, убирая в карман подарок Цветаевой. — Рад был повидаться.
Про Мура герой Марининого романа так и не вспомнил. Или не захотел вспомнить?
* * *Я приехала не поздно, но, к моему немалому удивлению, выставка Франсуа Лурье уже не работала, хотя Вероника и упоминала вчера в разговоре, что она продлится два месяца. В кассах ответили, что художник сворачивает экспозицию и покидает столицу. Причину столь спешного отъезда француза назвать мне не могли, отправляли к руководству выставочного зала. И я отправилась к руководству.
— Поймите, я журналистка, специально приехала из подмосковного города, чтобы познакомить читателей нашей газеты с работами мастера, и тут такая незадача, — пыталась я разжалобить администратора, к которому пришла за разъяснениями. — Нельзя ли взять у Франсуа интервью? Если он не может со мной встретиться сам, я могла бы переговорить с Сесиль Лурье.
— С Сесиль Лурье! — передразнил меня толстяк в мятом льняном костюме, которые зимой, должно быть, носят одни лишь представили богемы, к коим дежурный администратор себя и причислял. — Ну, что вы, девушка! Я разыскиваю мадам Лурье с самого утра и не могу ее найти. Как месье Лурье поставил меня в известность о своем отъезде, так и бегаю по галерее в поисках Сесиль.
— И почему же он уезжает? — осведомилась я, с интересом оглядывая завешанные постерами стены. В основном это были рекламные афиши самых разных художественных направлений, начиная от графической миниатюры и заканчивая монументальной скульптурой, в разное время выставлявшиеся в одном из крупнейших выставочных залов Москвы.
— Вы будете смеяться, — всплеснул руками толстяк, — но маэстро не устраивает температурный режим помещений. Всех устраивает, а его нет! Француз считает, что в зале слишком холодно и чересчур повышена влажность. Но вся загвоздка в том, — администратор хитро посмотрел на меня, — что не месье Лурье, а его жена подписывала договор на аренду зала, она же и должна его расторгнуть. Франсуа требует вернуть заплаченные за аренду деньги, но я не могу этого сделать, пока не будет расторгнут договор. Замкнутый круг какой то!
— Финансовыми делами месье Лурье занимается Сесиль? — уточнила я.
— Она богата и бездарна, он беден, но талантлив, что же тут странного? — пожал плечами администратор, уловив нотки недоумения в моем голосе. — Это нормальная ситуация, когда бездарность спонсирует талант. Так что ничем не могу вам помочь, юная леди. Сесиль недосягаема. Так уж и быть, идите в зал, скорее ловите Франсуа и уговаривайте на интервью, только поторапливайтесь, а то месье Лурье уже начал паковать картины, а это верный признак того, что через пару дней его здесь не будет.
Толстяк понизил голос и доверительно сообщил:
— Не сомневаюсь, что скоропалительное бегство французов — отголосок вчерашнего скандала во время открытия выставки. Что то мне подсказывает, что я так и не найду мадам Лурье, ибо она, скорее всего, утренним рейсом уже отбыла в Париж, оставив мужа разбираться с незаконнорожденным сыночком и его чокнутой мамашей. Попробуйте расспросить месье Лурье об этой дамочке, интересно, что он вам расскажет?
Толстяк понизил голос и доверительно сообщил:
— Не сомневаюсь, что скоропалительное бегство французов — отголосок вчерашнего скандала во время открытия выставки. Что то мне подсказывает, что я так и не найду мадам Лурье, ибо она, скорее всего, утренним рейсом уже отбыла в Париж, оставив мужа разбираться с незаконнорожденным сыночком и его чокнутой мамашей. Попробуйте расспросить месье Лурье об этой дамочке, интересно, что он вам расскажет?
Не простившись, я вышла из каморки сплетника и отправилась бродить по анфиладе залов в поисках героя Марьяниного романа. Вдоль стен стояли большие картонные коробки, валялись пенопластовые вкладыши, высились рулоны упаковочной бумаги — в общем, царили признаки скорого отъезда. Француз отыскался между рядами ящиков с картинами, которые снимала и укладывала парочка неповоротливых рабочих. Друг моего детства руководил неслаженными действиями работяг, покрикивая на них по русски. Увидев его красивое смуглое лицо и тонкие гангстерские усики, с которыми Лурье не расстался, даже заметно постарев, я тут же вспомнила веселые поездки в Диснейленд, обеды в уютных ресторанчиках, походы в кино, где Франсуа в темноте держал маму за руку, иногда украдкой целуя ее в висок, а я делала вид, что ничего не замечаю. Свалившееся на нее счастье Марьяна приписывала брегету, ибо познакомилась с французом буквально на следующий же день после того, как получила часы в дар. Я вспомнила детство, и у меня непроизвольно вырвалось по французски:
— Привет, Франсуа! Вы меня помните? Я Женя!
Лурье обернулся на голос и глянул на меня рассеянным взглядом. На лбу его, покрытом тропическим загаром, красовалась внушительная ссадина, под глазом набух синяк, должно быть, поставленный рукой Марьяны.
— Женя? Какая Женя? — спросил он по французски, досадливо морщась и проверяя кое как стянутую скотчем коробку.
— Я дочь Марьяны Колесниковой, — сообщила я.
Он очень испугался, я видела это совершенно точно. Оставив коробку в покое, художник впился бегающими глазами мне в лицо, стараясь прочитать на нем, зачем я пожаловала.
— Что вам от меня нужно? — спросил он дрогнувшим голосом, и смуглый лоб его покрылся испариной.
— Ничего, — ответила я, кусая губы, чтобы не разреветься. — Маму убили этой ночью, и я пришла об этом рассказать.
— Если ваша семейка таким образом пытается заставить меня забрать ее ребенка, — пронзительно закричал француз, вынудив рабочих удивленно переглянуться, — то знайте — ничего у вас не выйдет! Это не мой сын, я не признаю его ни при каких обстоятельствах!
От трагичного до смешного один шаг, и мне вдруг сделалось ужасно смешно. И это ничтожество мама любила всю жизнь? Поистине любовь зла, а влюбленные слепы.
— Вы всерьез полагаете, что я убила свою мать специально для того, чтобы навязать вам Юрика? — насмешливо протянула я.
— С вас станется, — парировал Лурье. — Вы, русские, не на такое способны!
— По странному стечению обстоятельств после вашего ухода из дома моих родителей пропал брегет Наполеона, принадлежавший Марьяне, — холодно сообщила я, откидывая деликатность. — Вам, случаем, не известно, где находится мамина вещь?
— Вы что же, — запыхтел Лурье, — хотите свалить на меня убийство вашей матушки с целью ограбления? Не знаю я никакого брегета, в глаза его не видел, так и передайте своей ушлой семейке!
— Так и передам, — откликнулась я, с жалостью глядя, как мамина любовь вытаскивает дрожащими пальцами из кармана пачку таблеток и вытряхивает на ладонь одну, чтобы сунуть себе в рот. — Хотелось бы повидаться с Сесиль, — сообщила я, бесстрастно наблюдая, как художник, держась за сердце, рассасывает лекарство. — Побеседовать с ней о вчерашнем скандале, который вы учинили в нашем доме.
— Оставьте нас в покое, я буду жаловаться в полицию, — прошептал он, обессиленно опускаясь на запакованный ящик.
— Значит, брегета вы не видели и где Сесиль не знаете, — подвела я итог беседе.
— Я не позволю втягивать Сесиль в это безумие! Я знаю, где она, но вам не скажу.
— Не лгите, — перебила я художника. — Если бы знали, давно пригнали бы жену расторгнуть договор и получить у администратора деньги за неиспользованную аренду зала.
— Убирайтесь, прошу, — всхлипнул месье Лурье, поднимаясь с ящика. Прихрамывая и оглядываясь на меня, он удалился в сторону служебного помещения, где, должно быть, надеялся скрыться от неудобных вопросов.
* * *Вечер у Колесниковых прошел как нельзя лучше. Скучный толстый Сочинский остался дома, отпустив жену одну. Место Верочкиного кавалера тут же занял Родзевич. В отличие от убогой эмигрантской нищеты дом Колесниковых являл собой выставленный напоказ рог изобилия. Генерал сумел вывезти из России огромное состояние, открыл счет в швейцарском банке, и семья его — молодая застенчивая Софья и смышленый пятилетний Федор — ни в чем не нуждалась. Роскошный дом Колесниковых притягивал к себе многих обосновавшихся в Париже русских эмигрантов, но не все туда были допущены. Цветаеву и Эфрона обычно приглашал князь Мирский, водивший дружбу с хозяином дома. Марина, пришедшая вместе с мужем и случайно увидевшая бывшего любовника, не могла не заметить, что ее Пражский рыцарь ни на шаг не отходит от Верочки. Раздосадованная Цветаева, наплевав на приличия, до которых ей и всегда то не было дела, а теперь и подавно, собрала со своей тарелки пирожные, завернула лакомство в салфетку и спрятала в сумку, чтобы отнести Муру. Все самое вкусное Марина всегда отдавала любимому сыну, частенько лишая себя обеда. Затем вышла перед гостями и прочитала посвященное Родзевичу стихотворение «Попытка ревности»:
Как живется вам с другою, Проще ведь? Удар весла!
Линией береговою. Скоро ль память отошла…
Вообще то стихи были написаны еще одной большой любви М., Марку Слониму, но теперь пришлись как нельзя более кстати. В перепосвящениях Марина не видела ничего постыдного и делала это довольно часто, тем более что влюбленности менялись столь стремительно, что адресаты, по большому счету, были и не важны. Прочитав стихи, Цветаева под недоуменное перешептывание и косые взгляды, не попрощавшись, ушла, уводя за собой мужа. С тех пор некогда любимая ею Верочка Лучкова Сочинская превратилась в имя нарицательное, квинтэссенцию всего самого пустого и пошлого, что есть в этом мире. Теперь Марина говорила провинившейся дочери: «Продолжай, Аля, в том же духе и будешь, как Сочинская!» А Верочка к тому времени уже перестала быть Сочинской. Она развелась с мужем, вернулась к отцу и, красивая, молодая, свободная, погрузилась в роман с Родзевичем. Чувствуя изменившееся отношение Цветаевой и понимая, чем вызвана эта перемена, Лучкова не упускала случая, чтобы уколоть нового поклонника. В один из томных летних вечеров, лежа на кровати в гостиничном номере Константина, она игриво заметила, легонько водя указательным пальцем по завиткам волос на его груди:
— Послушайте, Родзевич, говорят, у вас был страстный роман с Цветаевой. Она, конечно, странная. И одевается кошмарно. Но как вы могли ее бросить после того, как Марина посвятила вам «Поэму Горы»? Вы должны были одеть ее в шелка и бархат, носить на руках, терпеть все капризы и выходки. Такие слова вам больше никто не скажет. Вы только вслушайтесь, как потрясающе звучит:
— Я не люблю стихов, а стихов Цветаевой особенно. Да и ее саму я никогда не любил, — перебил герой Марининой поэмы, перехватывая шаловливые пальчики девушки и покрывая их поцелуями.
— Фу, противный, — надула губки Лучкова. — А кого же вы любите?
Родзевич перестал улыбаться и, став необычайно серьезным, проникновенно произнес:
— Я вас, Верочка, люблю. И хочу умереть за вас. Я готов ходить за вами по пятам, как паж, оберегая от бед и несчастий. Но понимаю, что это невозможно. Цветаева подарила мне брегет, сказала, что раньше он принадлежал Наполеону. Он вроде бы заговоренный. Приносит счастье и отводит беду. Очень вас прошу, Верочка, возьмите его, пусть этот талисман хранит ваш покой.
— Часы Наполеона? — порозовела от удовольствия Лучкова. — Золотые? С серебром? Отлично! Благодарю за подарок.
Держа брегет за цепочку, девушка поднесла его к самым глазам и стала рассматривать, медленно поворачивая из стороны в сторону.
— Родзевич, скажите честно — вам не жалко? — проговорила она, внимательно всматриваясь в крышку. — Все таки подарок женщины, которая вас любила.
— Жизнь моя, мне жалко только одного — что я не могу стать этими часами и везде следовать за вами, милая Верочка.