Это происходило задолго до 68 года: Битлы еще носили короткие волосы. Помнится, родители часто говорили, что Америка обгоняет Францию на десять лет. Даже Французская революция и та случилась через десять лет после их революции! Если хочешь узнать свое будущее, не своди глаз с этой идиллической страны. Отец читал «Геральд трибюн», «Тайм», «Ньюсуик» и прятал в ящике письменного стола «Плейбой». CNN еще не существовало, но «Тайм мэгэзин» с его красной каймой на обложке был вроде CNN, отпечатанной в четыре краски. Мать получила стипендию на автобусное путешествие по Америке. Она рассказывала мне о морских ветрах, о приключениях на хайвее, о мотелях, «бьюиках», киношках на открытом воздухе, драгсторах, вагонах-ресторанах, радиостанциях, все названия которых начинались на W. Весь мир смотрел на Америку с завистью, потому что на будущее всегда смотрят с завистью. Май 68 года пришел не с Востока: все много спорили о Троцком и Энгельсе, но самое сильное влияние шло с Запада. Я убежден, что май 68-го – дело не столько СССР, сколько США. Самым сильным желанием было взорвать к черту старые буржуазные условности. Май 68-го был не бунтом против капитализма, а, наоборот, окончательным утверждением общества потребления; огромная разница между нами и нашими родителями состояла в том, что родители устраивали демонстрации за глобализм! Я вырос в следующее десятилетие, под благожелательной сенью звездно-полосатого флага, реющего на Луне, и афиш «Снупи» Шульца. Фильмы там выходили раньше, чем у нас, отец привозил новинки из деловых поездок: игрушки из «Маппет-шоу», из «Звездных войн», куклу Ити… Именно в эти годы, годы моего беспамятного детства, Американское Зрелище стало соблазном для остального мира.
Надеюсь, Америка так и будет обгонять нас на десять лет: значит, у башни «Монпарнас» есть еще десять лет жизни.
8 час. 53 мин
Со 104-го этажа, сквозь черный дым, мне видна толпа людей, бегущих к морю. Человеческая лавина устремляется прочь от башен. Чего они ждут, почему не организуют эвакуацию? Нам не дали никаких указаний. На лестнице, на уровне Cantor Fitzgerald, дым становится невыносимым – ядовитым, плотным, липким и черным, как нефть (впрочем, так оно и есть). Из-за него и из-за жара мы повернули назад. Парочка трейдеров попадает в объятия измазанных сажей коллег. Этаж залит: противопожарная система плюется струями воды. Всех окатывает с головы до ног. Ступеньки покрыты водой; Дэвид, играя, прыгает в ручей, чтобы сделать «плюх».
– Потише! Поскользнешься и нос разобьешь!
Джерри держит его за руку.
– ОК, это ловушка, не надо было спускаться, Джерри, может, поднимемся обратно, как ты думаешь? Ну и аттракцион, просто полоса препятствий.
– Ммгпфгммз…
Я не понимаю, что он говорит под своей почерневшей салфеткой. Но он кивает в знак согласия. Мы поворачиваем оглобли. Джерри – мой любимчик по нечетным дням, Дэвид по четным. Следовательно, сегодня я предпочитаю Джерри, особенно за то, что он верит мне на слово, когда я объясняю, что это просто фарс, обман зрения; а вот Дэвид молчит, но все понимает. На обратном пути в людском потоке попадается все больше перепуганных лиц; какой-то человек перед нами разражается нервным смехом, размахивая пустым пожарным шлангом (наверно, самолет частично перерезал системы канализации). Напряжение растет, надо усилить напор. Я заслужил премию Американской академии! Сжимая в каждой ладони по детской руке, я разыгрываю из себя папашу Кураж.
– По-моему, отлично придумано – устроить репетицию в натуре, теперь люди будут готовы, если на самом деле случится пожар. Это хороший метод информации. Видите, нас учат, что при пожаре надо не спускаться, а подниматься. Очень поучительная игра.
И вдруг Дэвид открывает рот, пристально глядя на потоки, струящиеся по ступеням.
– Пап, а помнишь, когда мы ходили в Далласе на родео, там один ковбой упал с быка и поранился?
– Э-э, да-да…
– Ну вот, помнишь, ты нам сказал, что с ним, с этим парнем, все в порядке, что так и было задумано, чтобы он упал, это входит в программу, и он профессиональный каскадер и все такое, а на следующий день мы видели этого ковбоя по телевизору, он был в инвалидной коляске, а в газете написали, что он теперь паранытик?
– Паралитик, Дэйв. Паралитик, а не паранытик.
– Ну да, этот ковбой, он стал паралистик.
Лучше бы Дэвид ничего не говорил. Джерри взорвался; это был не бунт, а целая революция:
– Папа, нечего нас уверять, что тут все подстроено: let's face it – this time it's for real.[42]
Дэвид, Джерри, милые мои мальчики, как быстро вы выросли.
– OK, ОК, ребята, возможно, я ошибся, наверно, это не просто игра, я не настаиваю, но все-таки давайте спокойно поднимемся, скоро прибудут спасатели, so keep cool.[43]
Я произнес это, возведя очи горе, чтобы показать, что не верю ни единому своему слову, и пробормотал погромче, как будто говорил сам с собой:
– Это я виноват, если мальчишки к тому же верят, что весь этот маскарад взаправду, я буду выглядеть в глазах других участников настоящим идиотом… Ну так тем хуже!
Дэвид, маленький мой. Tough guy.[44] Настоящий техасец, честное слово, а я только старый трюкач. Мы возвращаемся на 105-й этаж. Людское стадо нерешительно топчется в клетках с лимонно-желтыми свежепокрашенными стенами. Кнопки лифтов «вверх-вниз» растерянно мигают. Вот ведь проблема: умереть быстро или умереть медленно? С нижних этажей доносится тревожный вой сирен, они целы и рвут нам уши. Грохот адский, жар усиливается каждую секунду. Внезапно, с 30-й попытки, сеть снова ловится: я звоню Кэндейси. Она, наверно, спит, я сбрасываю ей месседж на автоответчик.
– Я знаю, ты мне не поверишь, но я люблю тебя. Когда проснешься, поймешь, почему я впал в романтизм с утра пораньше.
Я снова шепчу, чтобы дети не слышали:
– It doesn't look good, babe.[45] Какой я был дурак. Если мы выберемся, я на тебе женюсь. Кончаю, потому что попытаюсь дышать за нас троих. Love, Carthew.
8 час. 54 мин
Пятнадцать лет назад я тоже побывал в «Windows on the World», только не с утра. Это было поздним вечером, в июле 1986 года. Огни Торгового центра служили мне звездой волхвов. Мне было двадцать лет, я проходил стажировку в нью-йоркском отделении «Креди Лионнэ» (Уолл-стрит, 95), в аналитическом отделе. Главным моим занятием во время этой стажировки было спать в конторе, но так, чтобы не заметил Филипп Сувирон, глава филиала, приятель моего отца. В то время «Windows on the World» после полуночи превращался в логово всяких негодяев, причем название у него было действительно наглое: «The Greatest Bar on Earth». «Лучший бар на свете» устраивал по средам тематические вечера: латиноамериканская музыка, битбокс, электрик буги, с диджеями и целой оравой мелких подонков вроде меня, ну да ладно, ресторан к тому времени уже закрывался, а без пиджака по-прежнему не пускали. Мне вспоминается красный бар в форме буквы U и высокомерные бармены. Правда, тот, что в середине, меня привечал, потому что я нечаянно оставил ему слишком большие чаевые (перепутал двадцатидолларовую банкноту с пятидолларовой). Он делал мне двойной «Джек Дэниэлс» с колотым льдом до краев и двумя короткими соломинками, которыми, будь у меня дурь, я бы предпочел воспользоваться иначе. Столики в «The Greatest Bar on Earth» были расставлены на нескольких уровнях, лесенкой, как в «Небе Парижа», и по той же причине: чтобы все клиенты могли любоваться панорамой – грандиозной, ошеломительной, spectacular, – только, к сожалению, нарезанной на куски, потому что высокие застекленные витрины были поделены на прямоугольники метровой ширины. Башни, рожденные мечтой японца (Ямасаки) – он особенно настаивал, чтобы внешние колонны имели ширину человеческих плеч, – изнутри напоминали гигантскую тюрьму. Коварный японец: стальные вертикальные опоры, идущие вдоль башен по всей высоте, заслоняли мне вид, как тюремная решетка (впрочем, только они и не дали им рухнуть: эти параллельные металлические веретена потом торчали на Граунд Зеро наподобие ржавых решеток на развалинах замка XIII века после кровавой битвы или стрельчатых арок готического собора, сожженного варварами).
И все же я пил бурбон за бурбоном, глядя вниз и заранее шатаясь. Я надирался среди мигающих вертолетов в баре, которого больше нет. Неужели я – тот самый человек, что выпендривался там, на верхотуре, пятнадцать лет назад? Мы танцевали в окружении окон под «Into the Groove» Мадонны. Я проливал виски на платья упитанных девиц с Риверсайд-драйв, презиравших bridge-and-tunnel-crowd (таким прозвищем они наградили жителей пригородов, тех, кому нужно было преодолевать мосты и туннели, чтобы попасть на Манхэттен). Я мечтал о судьбе Доналда Трампа, Майка Милкена, Ника Лизона: денег немерено и всегда на виду. Я неплохо оттягивался в «Windows on the World»; но прошлое мертво: ничто не доказывает, что то, чего не существует, когда-то существовало.
В тот вечер, когда я поднялся туда, небо над Нью-Йорком было обложено тучами, но башня переливалась огнями. «The Greatest Bar on Earth» плыл над ватным морем. Справа VIP'ы созерцали огни Бруклина, отражающиеся в море, слева не было видно ничего, кроме белого сырого ковра, в точности как из иллюминатора летящего самолета. Всемирный торговый центр был полосатым: вообразите две колонны Бюрена, только высотой в 410 метров. Диджей напустил дыму, белый иней расползался по танцевальной дорожке. Мы танцевали на летучем ледяном ковре.
Нам с моим тогдашним напарником по девочкам, Альбаном де Клермон-Тоннером, повезло: у нас была телка по имени Ли, которую он снял в single bar, одном из знаменитых «холостяцких баров» на Второй авеню, приводивших французов в величайшее возбуждение. Он уговорил ее на любовь втроем, но она опаздывала на свидание.
– Ха, губошлеп! Ему крутанули динамо!
Альбан был не в своей тарелке, и я тоже: опыт любви втроем проезжал мимо носа. Тем не менее после нескольких «Джеков Дэниэлсов» я обнаружил их в тесном поцелуе, он прижал ее к стеклам, которые теперь разбились. Они лизались, и я, пользуясь моментом, погладил груди Ли, сразу затвердевшие под фиолетовым платьем. Она резко обернулась, и что же? Перед ней был длинный зеленовато-бледный детина, утопающий в клетчатом костюме на два размера больше чем надо, бледный прыщавый рахит с длинными сальными волосами, извращенец с торчащим подбородком, обаятельный, примерно как чахоточная гаргулья. В то время как раз свирепствовали первые серийные убийцы, и я был очень на них похож. В этом ресторане, ныне покойном, я казался мертвецом.
– Who's this guy? Are you crazy? Get your fucking hands off me![46]
Только тогда, по растерянному взгляду Альбана, я понял, что план на троих явно не прошел и он предпочел план на двоих. Мне было наплевать, она была брюнетка, вполне ничего, скорее полненькая, она так много работала, что у нее не оставалось времени на серьезные романы; поэтому она ходила в single bars, прекрасно зная, что встретит там одних озабоченных придурков вроде нас. Значит, мне опять придется держать свечку и возвращаться домой не облегчившись, в желтом такси с гаитянином-вуду за рулем. Я вернулся на танцплощадку, которой больше нет. Наверно, вид у меня был кислый; на самом деле меня парализовала робость. Грудастые телки терлись о рубашки от «Брукс бразерс» трейдеров-миллионеров. У меня был еще один плейбоистый приятель, его звали Бернар-Луи; все девицы звали его Белу: Белу-здесь, Белу-там. Я решил держаться к нему поближе. Как утомительно не быть влюбленным: все время надо кого-то соблазнять, а конкуренция жестокая. Ужасно, когда так хочется быть любимым. Думаю, именно в этот момент я решил стать знаменитым.
8 час. 55 мин
Дым ест детям глаза.
– Закройте салфеткой и глаза тоже. Нос, рот, глаза – все лицо должно быть закрыто, do you read me?[47]
И Джерри и Дэвид превратились в Касперов – два маленьких привидения с салфетками на голове, а синее небо Армагеддона уронило на наши щеки первые слезы. Слава богу, салфетки не позволили сыновьям увидеть на 106-м этаже два человеческих факела: горящие трупы перед дверью лифта, красно-коричневая кожа, глаза без век, волосы, превратившиеся в пепел, лица, разодранные в клочья, покрытые пузырями, влипшие в расплавленный линолеум. Они еще явно дышали, их животы шевелились. Все прочее было неподвижно, как статуя. Я ничего не сказал детям, и они ничего не заметили, хотя, подозреваю, учуяли запах горелой баранины.
Нужно было взять себя в руки. Простейшее дело – дышать – теперь давалось с великим трудом. Хотя бы из-за невыносимой вони. Жирный, тяжелый дым нес с собой запах горелой резины, жженого пластика, обугленной плоти. Сладковатый запах керосина, пугающий и тошнотворный, костяной порошок и пепел от человеческого мяса. Смесь ядовитого облака, едкого сжиженного газа и крематория: такой запах доносится с какого-нибудь завода, и, проезжая мимо на машине, вы жмете на газ и стараетесь побыстрее удрать. Наверно, так пахнет смерть – если у нее вообще есть запах. Рухнувший потолок не давал подняться обратно в «Windows». Приподнимать бетонную плиту пришлось вдесятером. Наконец мы просочились по одному и вернулись на крышу Города в облаках.
На 107-м этаже официантка и двое братьев, ишачивших на кухне, выбили стекло одноногим столиком. (Информация к размышлению: чтобы выбить огромное стекло, не годится ни кресло, ни компьютер «Макинтош». Лучше всего бить чугунной ножкой столика, используя ее как таран.) Теперь они вывесились из окон в 400 метрах над землей и машут белыми скатертями. Дым совершенно черный и толстый, как пропитанная машинным маслом промокашка. И все же через разрывы хоть немного видно, что происходит снаружи. Больше всего меня поражают листы бумаги формата А4, летающие в небесной синеве: архивы, фотокопии, срочные досье, списки на бланках холдингов, рекомендательные письма, папки с секретными документами, портфолио, распечатки в четыре цвета на лазерном принтере, самоклеящиеся конверты, крафтовые пакеты, этикетки, стопки договоров со скрепками, пластиковые обложки, разноцветные бумажки для заметок, фактуры в четырех экземплярах под копирку, сводные таблицы и графики, – распавшийся бумажный круговорот, разлетевшаяся канцелярия, вся наша якобы важная суета. Тысячи летящих бумажек напоминают фонтаны конфетти и серпантина, которые американцы обожают устраивать во время грандиозных праздничных шествий на Бродвее. Вот только какой сегодня праздник?
Бытие. XI:4.И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя…
8 час. 56 мин
Все мы точно знаем, где находились 11 сентября 2001 года. Лично я давал интервью «Culture Pub», в подвале издательства «Трассе»; в 14.56 по французскому времени ведущему Тома́ Эрве сообщили по сотовому, что в одну из башен Всемирного торгового центра только что врезался самолет. Тогда мы оба решили, что это маленький спортивный самолетик, и продолжили беседу. Мы говорили о маркетинге в культуре. Как выпустить книгу? Надо ли подчиняться правилам игры и насколько? Являются ли телевидение, реклама, промоушн врагами искусства? Всегда ли письменный текст – соперник видеоизображения? В то время я только что согласился вести еженедельную литературную передачу на модном телеканале. Я пытался объяснить свой противоречивый имидж писателя-критика-ведущего:
– Задача книг – описать то, чего нельзя увидеть по телевизору… Литература в опасности, нужно встать на ее защиту, это война… Людей, любящих читать и писать, все меньше, поэтому им приходится сражаться на всех фронтах… Использовать все имеющееся в распоряжении оружие, чтобы защитить книгу…
…когда внезапно пришел кто-то из издательства и сказал, что вторую башню Всемирного торгового центра протаранил второй самолет. Мои военно-литературные разглагольствования принимали комический оборот. Помню, я произнес вслух весьма простое (хотя и далекое от Евклида) математическое уравнение:
1 самолет = 1 несчастный случай
2 самолета = 0 несчастных случаев.
Мы с Тома оба согласились, что моя борьба-в-защиту-писательского-искусства-от-давления-средств-массовой-информации подождет. Мы поднялись на второй этаж, в кабинет Клод Далла Торре, одной из пресс-атташе издательства: у нее единственной работал телевизор. TF1 транслировал LCI, который транслировал CNN: было видно, как второй самолет направляется прямиком на уцелевшую башню; второй небоскреб был похож на олимпийский огонь или на торнадо, как на афише «Смерча». Молодые ведущие выпуска выглядели недоумками. Они старались как можно меньше говорить и торчали для мебели на переднем плане, чтобы не сморозить какую-нибудь глупость, которую потом будут повторять ближайшие лет тридцать. Скоро кабинет Клод оказался набит битком: у Грассе любой предлог годится, лишь бы не работать. На происходящее каждый реагировал по-своему.
Самовлюбленный: – Ну и ну! А я-то был там, наверху, меньше месяца назад!
Статистик: – Боже, сколько же народу там внутри? Наверно, тысяч двадцать погибло!
Изгой: – Теперь, я чувствую, в ближайшие месяцы все легавые будут цепляться к моей иностранной физиономии.
Беспокойная дама: – Надо обзвонить всех наших тамошних друзей, выяснить, как они.
Лаконичный: – Н-да, ну, это уже не смешно.
Агент по маркетингу: – Это замечательно для рейтинга, надо купить время на LCI!
Вояка: – Мать вашу, да ведь это Третья мировая война.
Сторонник мер безопасности: – Надо, чтобы в каждом самолете были полицейские и бронированные кабины для пилотов.
Пророк: – А, ну об этом я давно говорил, и даже писал.
Журналист: – О-ля-ля, мне надо срочно сделать комментарий для «Europe 1».
Узколобый антиамериканист: – Вот что выходит, когда хотят править всем миром.