Какая-то женщина с утомленным лицом и тоской во взоре просто глаз с куклы не сводит. И мне кажется, что и женщину эту я тоже раньше где-то видела. А у нее за спиной стоит вторая женщина, но голова ее скрыта стеклянным колпаком. По-моему, я и ее знаю, но не могу проверить, потому что лицо сквозь стеклянный колпак кажется искаженным, так что она может оказаться практически кем угодно…
Вернем плошку с шоколадом в нагретую почти до кипения воду. Теперь температуру массы нужно довести до тридцати одного градуса. Мне предоставляется последняя возможность разобраться в том, что я видела, и руки у меня дрожат от волнения, когда я заглядываю в глубины растопленной глазури. Теперь от нее пахнет моими детьми: Розетт с ее именинным пирогом и Анук, шестилетней, сидящей рядом со мной в магазине, без умолку болтающей, смеющейся, строящей планы — но какие?
Это праздник. Большой праздник шоколада — с шоколадными пасхальными яйцами, с шоколадными наседками, с Папой Римским, сделанным из белого шоколада…
Какие чудесные воспоминания! В тот год нам удалось запугать Черного Человека и одержать победу — и мы наконец-то прокатились верхом на ветре, хоть и недолго…
Но сейчас не время предаваться ностальгии. Разгоним рукой парок над темной поверхностью шоколада и попытаемся снова.
И теперь мы в «Шоколаде Роше». Стол накрыт, за ним собрались все наши друзья. Но это какой-то другой праздник — я вижу за столом Ру, улыбающегося, смеющегося, с венком из падуба на рыжих волосах, он обнимает Розетт, пьет из бокала шампанское…
Нет, это, разумеется, всего лишь мечты, попытка выдать желаемое за действительность. Мы часто видим то, что хотим увидеть. Но я потрясена настолько, что чуть не плачу…
И снова я разгоняю пар над шоколадной массой.
Снова какой-то праздник, но совершенно иной. Грохот взрывающихся шутих, музыка, толпы людей в карнавальных костюмах, изображающих скелеты, — да это же День мертвых! Дети танцуют на улицах, повсюду горят бумажные фонарики с нарисованными на них страшными мордами демонов, все лакомятся сахарными черепами на палочках, и трехликая Santa Muerte, Святая Смерть, торжественно проходит по улицам, и три пары ее глаз смотрят одновременно в три разные стороны…
Но какое это имеет отношение ко мне? Мы с матерью никогда не забирались так далеко, хотя повидать Южную Америку она страстно мечтала. Мы с ней даже до Флориды и то не добрались…
Я машу рукой, разгоняя пар. И вижу ее. Девочку лет восьми или девяти с серыми мышиными волосенками, за руку с матерью пробирающуюся сквозь густую толпу. Я чувствую: они обе не такие, как все; об этом свидетельствуют их кожа, их волосы… Они озираются в каком-то растерянном изумлении, они восхищены этими танцорами, этими демонами, этими ярко раскрашенными пиньятами на длинных тонких шестах с привязанными к ним шутихами…
И снова я провожу рукой над поверхностью шоколада. Крошечные струйки пара все еще поднимаются над ним, и теперь я чую запах пороха, опасный запах, запах дыма, огня и неукротимого буйства…
И снова вижу ту девочку — она играет с детьми в переулке на задах небольшого магазина с зашторенными окнами. В дверном проеме висит пиньята, загадочная, полосатая, как тигровая шкура, выкрашенная красным, желтым и черным. Все орут: «Стукни по ней как следует! Разбей ее!» — и осыпают несчастную пиньяту градом палок и камней. Но та маленькая девочка отчего-то держится поодаль. Ей кажется, что там, в магазине, есть что-то куда более привлекательное.
Кто же она такая? Я совсем не знаю ее. Но мне отчего-то хочется последовать за ней и тоже войти внутрь. В дверном проеме висит занавеска, сделанная из длинных тонких полосок разноцветного пластика. Девочка протягивает руку — тонкий серебряный браслет обвивает ее запястье — и оглядывается назад, туда, где дети все еще пытаются разбить тигровую пиньяту, и, наклонившись, быстро ныряет за занавеску, внутрь магазина.
— Разве тебе не нравится моя пиньята?
Этот голос раздается из угла магазина. И принадлежит какой-то старухе, бабушке или, скорее, прабабушке этой девочки — она такая старая, что ей можно дать лет сто, а то и тысячу. Она похожа на ведьму из книги сказок — сплошные морщины, но глаза и руки очень цепкие. В одной руке у нее чашка, из которой исходит странный аромат, пьянящий, возбуждающий, и этот аромат добирается до ноздрей девочки.
А вокруг на полках сплошные бутылки, кувшинчики, горшки и сухие тыквы-горлянки; с потолочных балок свисают сушеные корешки, от которых пахнет подвалом; и повсюду зажженные свечи, их пламя колышется, и тени на стенах танцуют и словно ухмыляются.
С верхней полки на нас смотрит череп.
Девочка сперва принимает его за сахарный, таких во время карнавала полно повсюду, но чуть погодя она уже не так в этом уверена. А на прилавке перед нею стоит какой-то предмет фута в три длиной и больше всего напоминающий гробик для младенца.
Сделан он, похоже, из папье-маше и весь выкрашен тусклой черной краской, если не считать красного знака на крышке, отчасти похожего на крест.
«Так это, наверное, тоже что-то вроде пиньяты?» — догадывается девочка.
А прабабка с улыбкой протягивает ей нож. Старинный и, по-моему, довольно тупой; выглядит он так, словно сделан из камня. Девочка с любопытством глядит на нож, потом на старуху, потом на ее странную пиньяту.
— Ну, открывай! — требовательно говорит ей прабабка. — Открывай же. Там все только для тебя одной.
Запах шоколада усиливается. Масса теперь почти достигла нужной температуры; тридцать один градус — это предел, выше уже нельзя. Пар снова густеет, видение расплывается, я быстро отставляю миску с шоколадом подальше от плиты и пытаюсь восстановить в памяти только что увиденное…
«Открывай».
От невиданной пиньяты тянет запахом вечности. Но изнутри что-то взывает к девочке, и это даже не голос, а чья-то безмолвная мольба или обещание…
«Там все только для тебя одной».
А что это — «все»?
Первый удар. Пиньята отвечает глухим эхом, точно запертая дверь склепа, точно пустая бочка, точно нечто куда больших размеров, чем этот черный ящичек.
Второй удар. Появляется трещина, причем во всю длину пиньяты. Девочка улыбается: она уже разглядела в щелку, что внутри целая куча всяких сластей в блестящих обертках, разные безделушки, шоколадки…
Ты почти у цели. Ну, еще один удар…
И тут появляется мать девочки; отдернув в сторону пластиковую занавеску, она заглядывает внутрь, и глаза ее расширяются от ужаса. Она выкрикивает чье-то имя. Голос у нее пронзительный. Но девочка даже глаз на нее не поднимает, полностью поглощенная своим занятием; осталось сделать еще только один удар, и черная пиньята раскроет все свои тайны…
Мать снова окликает ее. Увы, слишком поздно. Девочка очень занята. Бабка жадно наклоняется вперед, словно пробуя на вкус то, что должно вот-вот появиться, — ей, похоже, представляется, что вкус этот такой же насыщенный и богатый, как вкус крови или шоколада.
Каменный нож с глухим звуком падает. Трещина расширяется.
И девочка думает: «Вот я и узнала, что у нее внутри».
Пар над глазурью больше не поднимается. Шоколад получится что надо — блестящий, приятно похрустывающий. И теперь я поняла, где видела ее раньше, ту маленькую девочку с ножом в руке…
Наверное, я знала ее всю жизнь. Мы с матерью много лет пытались убежать от нее, скитаясь по городам и весям, точно цыгане. А еще раньше она встречалась нам в волшебных сказках: в виде злой ведьмы из пряничного домика, или крысолова из города Гаммельна, или Снежной Королевы. Некоторое время мы считали, что она — это Черный Человек, но у Благочестивых слишком много разных обличий, а их христианская доброта и благочестие распространяются, как пожар; они наигрывают свою мелодию, без конца повторяя одно и то же, завораживая, обманом уводя нас из родного Гаммельна, заставляя нас вместе со всеми нашими бедами сломя голову мчаться вдогонку за теми соблазнительными красными туфельками…
И наконец я вижу ее лицо. Ее истинное лицо, скрытое под вечной маской чар и всевозможных ухищрений, переменчивое, как луна, и такое голодное — голодное! — когда она входит в дверь в своих туфлях на высоченных каблуках, останавливается на пороге и смотрит на меня, сияя улыбкой…
ГЛАВА 6
21 декабря, пятница
Она уже ждала меня, когда я вошла. Не могу сказать, что я была так уж удивлена. Я вот уже несколько дней ожидала с ее стороны какой-то реакции, и, по-моему, эта реакция даже немного запоздала.
Пришло время расставить все точки над Слишком уж долго я играла роль домашней кошечки — пора показать и звериный оскал; пора встретиться с противницей лицом к лицу, причем на ее собственной территории.
ГЛАВА 6
21 декабря, пятница
Она уже ждала меня, когда я вошла. Не могу сказать, что я была так уж удивлена. Я вот уже несколько дней ожидала с ее стороны какой-то реакции, и, по-моему, эта реакция даже немного запоздала.
Пришло время расставить все точки над Слишком уж долго я играла роль домашней кошечки — пора показать и звериный оскал; пора встретиться с противницей лицом к лицу, причем на ее собственной территории.
Я нашла ее на кухне — сидит, завернувшись в шаль, и перед ней чашка шоколада, который давным-давно остыл. Было уже за полночь; дождь все еще шел, и в воздухе чувствовался слабый запах гари.
— Привет, Вианн.
— Привет, Зози.
Она смотрит на меня.
И я понимаю: я опять своего добилась!
Если бы у меня хоть раз и возникли сожаления по поводу украденных жизней, то лишь потому, что я многое делала втайне и мои противники не могли понять и оценить поэзию собственной гибели.
Моя мать, особа не слишком одаренная, возможно, раза два и подошла к догадке почти вплотную, но вряд ли она когда-либо по-настоящему верила в подобную возможность. Несмотря на интерес к оккультизму, она не отличалась ни особым воображением, ни особой изобретательностью, предпочитая какие-то бессмысленные ритуалы вещам, куда более свойственным человеческой натуре.
Даже Франсуаза Лавери, которая, имея вполне пристойное происхождение и будучи человеком высокообразованным, должна была все же хоть под конец что-то понять, увидеть что-то хоть краешком глаза, даже она оказалась неспособна уловить элегантность всего процесса, того, сколь тщательно была переделана и переоформлена ее жизнь…
Она всегда была недостаточно стойкой. Как и моя мать. Типичная серая мышка — естественная добыча для таких хищниц, как я. Она преподавала классическую историю и жила в квартирке рядом с площадью Сорбонны. Она чрезвычайно привязалась ко мне (как и многие другие, впрочем); мы подружились сразу, едва познакомившись (не совсем, разумеется, случайно) во время лекции в Католическом институте.
Тридцать лет, несколько полновата для своего возраста, склонна к депрессиям, друзей в Париже нет, к тому же недавно порвала со своим дружком и искала подходящую компаньонку, чтобы вместе снять квартиру где-нибудь в центре.
Вариант идеальный — я получила работу и под именем Мерседес Демуан стала ее защитницей и задушевной подругой. Я разделяла ее увлечение Сильвией Плат.[53] Я вместе с ней подтрунивала над мужской глупостью и с большим интересом обсуждала ее весьма скучную диссертацию, посвященную роли женщин в дохристианском мистицизме. В конце концов, уж в мистицизме-то я разбираюсь лучше всего. И мало-помалу я узнала все ее тайны и стала всячески подпитывать в ней меланхолические тенденции, а когда пришло время, просто отняла у нее жизнь.
Но это, разумеется, был отнюдь не поединок. Таких девиц, как она, в Париже полмиллиона: молочно-белые лица, мышиного цвета волосы, аккуратный почерк и полное неумение одеваться; разочарования свои они обычно скрывают под флером этакой академичности и здравомыслия. Можно даже сказать, что я оказала ей весьма большую услугу, а когда она была совершенно готова, я помогла ей безболезненно уйти, подсунув нужную дозу кое-чего.
После этого осталось лишь подвязать некоторые концы — предсмертная записка самоубийцы, опознание трупа, кремация и тому подобное. И я наконец обрела возможность выбросить Мерседес за ненадобностью в помойку, собрать то, что еще осталось от Франсуазы: банковские реквизиты, паспорт, свидетельство о рождении, а потом увезти ее в одно из тех путешествий, о которых она всегда мечтала, но так и не совершила, даже билетов ни разу не заказала. А тем временем кое-кто из соседей, возможно, и ломал голову над тем, как эта женщина сумела исчезнуть настолько быстро и бесследно, что после нее буквально ничего не осталось — ни семьи, ни документов, ни даже могилы.
Впрочем, через некоторое время ей предстояло вновь объявиться в качестве преподавательницы английского языка в лицее Руссо. К этому времени, разумеется, о ней уже практически все позабыли, имя ее затерялось в груде разнообразных отчетов и документов. На самом деле людям ведь по большей части все равно. Жизнь с такой скоростью мчится вперед, что о мертвых проще поскорее позабыть.
Под конец я все же попробовала заставить ее кое-что понять. Болиголов — очень полезное средство, и найти его нетрудно — летом, конечно; и он делает жертву такой покорной, такой управляемой. Паралич наступает буквально в течение нескольких минут, и после этого все просто отлично, и полно времени для споров и обмена мнениями — или, точнее, взглядами, поскольку Франсуаза в данном случае говорить, видимо, оказалась неспособна.
Честно говоря, меня это немного разочаровало. Я уже предвкушала ее реакцию после того, как скажу ей; хотя, конечно, особого одобрения и не ожидала, но все же надеялась услышать что-то интересное от человека столь высокого интеллектуального уровня.
Но получила я, увы, не много: недоверчиво разинутый рот, застывший взгляд — она и в лучшие-то времена особой привлекательностью не отличалась. В общем, если бы я была человеком впечатлительным, ее лицо вполне могло бы еще долго являться мне во сне; а потом я услышала, как она давится, пытаясь превозмочь удушье, вызванное тем же зельем, что некогда погубило и Сократа.[54]
Отличное средство, думала я. Но пожалуй, зря потраченное на бедняжку Франсуазу, в которой, к сожалению, жажда жизни открылась всего за несколько минут до смерти. И я опять была разочарована. В очередной раз это получилось у меня слишком легко. Франсуаза никак не могла быть мне соперницей. Серебряная мышка на моем браслете — вот и все, что от нее осталось. Мышка — естественная жертва для таких, как я.
А потому вернемся к Вианн Роше.
Теперь у меня есть достойный противник — настоящая ведьма, никак не меньше, и весьма могущественная, несмотря на все ее дурацкие угрызения совести и постоянное чувство вины. Возможно, это единственный достойный противник из всех, кто до сих пор встречался на моем пути. Вот она стоит и ждет меня, в глазах спокойное понимание, и я не сомневаюсь, что она — наконец-то! — видит меня насквозь, видит все цвета моей ауры, и эти первые мгновения глубоко интимного знакомства поистине прекрасны…
— Привет, Вианн.
— Привет, Зози.
Я присаживаюсь за стол напротив нее. Ей, похоже, холодно — кутается в свой бесформенный темный свитер; побелевшие губы поджаты, сдерживая невысказанные слова. Я улыбаюсь ей, и цвета ауры Вианн так и вспыхивают — как ни странно, я и теперь испытываю искреннюю привязанность к ней, хотя клинки уже обнажены.
А за окнами с воем проносится в небесной вышине ветер. Это ветер-убийца, несущий снег. Те, кому пришлось ночевать на пороге у закрытых дверей, сегодня умрут. Собаки будут выть, двери — с грохотом захлопываться. А юные любовники, глядя друг другу в глаза, впервые безмолвно подвергнут сомнению данные ими клятвы. Вечность — это так долго; и сейчас, когда близится конец года, Смерть кажется вдруг очень близкой.
И разве не об этом свидетельствует все вокруг? Эти праздничные зимние огни — точно легкая попытка выразить Смерти свое презрение, точно вызов тьме. Назовите это Рождеством, если угодно, но мы-то с вами знаем, что этот праздник гораздо древнее. И вся эта елочная мишура, и пение рождественских гимнов, и радостные вести, и поздравления, и подарки — все это лишь для того, чтобы скрыть мрачную истину, спрятанную глубоко внутри каждого.
Это время самых тяжких утрат; время принесения в жертву невинных; время страха, тьмы, бесплодия и смерти. Ацтеки понимали, как, впрочем, и майя, что их боги стремились отнюдь не к спасению мира, а скорее к его разрушению и ненадолго умилостивить их можно было лишь с помощью кровавых жертвоприношений…
Мы сидим и молчим, точно старые подруги. Я перебираю амулеты на своем браслете, она уставилась в чашку с шоколадом. Наконец она поднимает глаза.
— Ну, рассказывай, Зози, чем ты тут занимаешься?
Не слишком оригинально — впрочем, это же только начало.
Я отвечаю с улыбкой:
— Видишь ли… я — коллекционер.
— Значит, ты так это называешь?
— Надо же как-то это называть.
— И что же ты коллекционируешь?
— Невыплаченные долги. Невыполненные обещания.
Она вздрагивает при этих словах — как я и предполагала.
— И что я должна тебе?
— Давай разберемся, — снова улыбаюсь я. — Ты задолжала мне за ту бесконечную работу, которую я для тебя сделала: за наведение чар, за различные магические трюки, за постоянно оказываемую тебе защиту, за превращение соломы в золото и отвращение всяких бед, за то, что я с помощью дудочки увела из Гаммельна всех крыс, — в общем, за то, что я вернула тебе твою жизнь… — Я видела, что она собралась протестовать, но не дала ей сказать ни слова. — И по-моему, мы с тобой договорились, что ты отплатишь мне тем же.