Святослав вскочил со своего места, взбежал на камень, потеснив Благомира.
– Я клянусь вам, русичи! Сварогом, Родом, жертвенным огнем! Как только княгиня Ольга, моя мудрая мать, отдаст мне узду власти, я пойду на Хазарию. Хазария станет – пепелищем.
– Когда ждать хазар-то?! – кричали встревоженные люди.
– Не завтра. Перезимуете с миром, – сказал Благомир.
Вдруг загрохотал камнепад. Может быть, это падали камни с душ: не завтра беда, и ладно.
Пир во славу Сварога, в память Рода и пращуров устроили на лугу возле кургана, малоприметного от древности. Потешить народ вышли отроки-селяне. Рубились деревянными мечами. Самого лучшего, победившего всех, князь Святослав взял в свою дружину.
Гусляр-пастух, учивший Баяна игре, спел, славя народ, про оратая:
У княжеского гусляра иные были песни: о битвах пращуров, о седой старине, о временах незапамятных. Пел о море Восточном, о соленом, жить бы там поживать – вода не пришлась по вкусу боевым коням. Пел о дивном Белом царстве, о чародеях-витязях. Не мечами рубились, не копьями сшибали с коней. Разили словом. Слово было мечом, и слово было щитом. Слово вздымало бурю, и слово бурю укрощало. Пел гусляр о могучих князьях, покоривших все земли, все царства. Щеки у Святослава пылали, вздыхал он, обремененный жаждой испытать дедовские походы.
Поднимал князь чашу во славу славных людей. Их кровь в сердце стучит, зовет изведать, что там, за далью-то. Славные люди по земле хаживали, как по избе. Другую чашу пил Святослав за дедушку Рода, в уделе которого не было ни углов, ни межей. Третью – за здоровье дружинушки хороброй.
Благомир шепнул Баяну:
– Смотри и помни. Поднимает князь чаши полные, да не пьет досуха, губы мочит в пене. Се князь – не пропьет ума, не остудит сердца – питьем.
Княжич Ярополк под долгие сказания гусляров, под звоны и рокоты струн прикорнул, положа голову на кулачок. Все проспал.
Подносили князю заговоренный меч, острый, будто жало пчелы. Волхвы, показывая совершенство оружия, рассекли надвое железный шлем, а потом девичью косу.
Святослав отдарил волхвов белой кобылицей с белым жеребенком. Да сверх того поднес саадак[8], полный серебряных гривен.
Провожая, волхвы подали князю ковш священной браги. Но и теперь Святослав не пожадничал, пригубил дивный напиток и отдал дружине, чтоб каждый испил. Ярополк не проснулся. Сладок сон в детстве, неодолим.
Сердце богатыря
Белую кобылу с белым жеребенком пустили пастись со стадом коров, чтоб привыкли к новому месту.
Жеребенок скакал, приглашая побегать, но Баян помнил, как сиганул со скалы белый конь. Быть другом коню – счастье, да только верная дружба умысла не терпит.
На радость Баяну, приставили к стаду и Горазда. У Горазда была черная доска и кусок мела. Когда жеребенок подходил к матери, Горазд быстрыми легкими линиями делал рисунок.
– Княгиня Ольга прислала серебряную чашу. Наказала, чтоб на чаше были многие звери, но ежели волки, так чтоб волчицы со щенятами, а ежели кабаны, так кабанихи с поросятами… Мне дают лошадей вырезать.
– Княгиня Ольга с девичьих лет мудрой прозвана, – сказал пастух-гусляр. – Жили – не тужили, да сын-то у нее в совершенные лета входит…
Стадо паслось в ложбинке. Трава здесь была сочная. Коровы на сторону не смотрели. Солнце не жарило, скрывшись за грядой белых кудрявых облаков.
– Побегайте, ребятки! – разрешил пастух детям.
Баян и Горазд тотчас и помчались к дальнему, к высокому кургану. Влететь на вершину духа им хватило, а на вершине повалились. И услышал Баян – стучит! Внутри кургана: тук да тук, тук да тук.
– Ты слышишь? – спросил он товарища. – Стучит!
– Стучит, – согласился Горазд. – Сердце твое стучит.
– В кургане, внутри!
Горазд приложил ухо к земле.
– Нет, это кровь стучит.
– Невера ты, невера! – припал Баян к земле, дыхание затаил: тук-тук-тук.
– Ну и чего? – спросил Горазд.
– Стучит! Стучит! А кто в этом кургане?
– Богатырь. Волхвы говорят: приходил на нашу землю с несметным войском персидский царь Дарий[9]. Богатырь как выехал из-за края-то земли! Конь головой облаков касается, а богатырь-то уж за облаками. Бежал Дарий без оглядки.
– А богатырь?
– Богатырь пожил-пожил да помер.
– А может, он еще проснется? – Баян опять прижался к земле.
Горазд рядом лег, согласился:
– Вроде и впрямь стучит.
– Может, раскопать курган-то? – предложил Баян.
Горазд руками на него замахал:
– Нельзя! Богатырь только глубже уйдет… Вечный сон нельзя тревожить. Вот если придут несметные полчища, тогда богатырь сам воспрянет.
– А я не хочу в земле лежать, – сказал Баян. – Когда жизнь моя кончится, я хочу сидеть на высоком кургане, петь славу богатырям да на гуслях играть.
– Ты ведь невидимым станешь.
– Пусть невидимым. Кто-нибудь да углядит, услышит… Дали бы мне Сварог с дедушкой Родом такую судьбу. Времена, как барашки, паслись бы вокруг кургана, а я бы пел да пел да гусельками звоны раскатывал.
Потянуло ветром, ковыль у кургана заходил волнами.
– А чего бы ты хотел? – спросил Баян Горазда.
– Я бы хотел такие фигуры резать, чтоб они двигались, как живые. Чтоб человек, вырезанный на чаше, и глядел бы, и сказать бы мог… Но такое и дедушка Род не сделает.
– А зачем тебе, чтоб вырезанные-то говорили? Пусть молчат! А кто посмотрит, тот бы и узнал, что словами не сказано, а сказано – молчаньем.
– Молчаньем?! – удивился Горазд.
Из белого облака посыпался вдруг серебряный дождик, будто овес из переметной сумы. Дождь кропил стадо, а на кургане было сухо.
– Если нас вымочит, все сбудется! – загадал Баян.
– Давай попросим дедушку Рода про себя! – шепнул Горазд, тут его и щелкнуло каплей в лоб.
Вышло солнце, и стало видно: сверкающие нити летят не из облака – со светила.
Отроки пустились в пляс. И Баян даже пятками слышал: стучит! Стучит богатырское сердце.
Хождение за вещим словом
Стадо выгоняют рано. Привык Баян до солнышка подниматься.
Выбежал он из избы, прихватя кнут да кошель с едой, а на крыльце Благомир сидит.
– Кошель пригодится, кнут оставь.
Одет волхв по-дорожному, сума через плечо. Посох в руках.
Пошли ходко, лесом. Баян, чтоб поспевать, поскакивал, попрыгивая. Да ведь и холодно, тень в лесу густая, земля студеная.
Выбрались наконец из лесу, а солнце уж поднялось. Светлынь в лугах несказанная. Трава в росе как в парче. Ветерки порхают теплые, духмяные.
– Не проголодался? – спросил Благомир. – Потерпи. Видишь, как мокро. Обвеется, тогда и отдохнем, хлеба-соли поедим.
В лесу волхв шагал принахмурившись, а тут руки раскинул, развеселился:
– Ой, простор – поднебесье пресветлое! Посвети ты мне в сердце, прогони тьму с полутьмою! Отвори душу мне, словно оконце, отпусти слова, как птиц, Дажбогу святоярому послужить. Погляди, Дажбог, и ты на внучат своих, на Русь, светоносицу, на народ свой русский, в тебя, Дажбог, прямодушный да светлокудрый.
Поглядел на Баяна, на восторженное личико его.
– Видишь, как легко слова-то с языка порхают на просторе! Никогда себя не сдерживай славу богам петь. – Улыбнулся. – Ты слушать слушай, а как твое-то сердечко встрепенется, всколыхнется – тоже пой! На меня не гляди. Мы теперь как две птицы. Таких птиц нет, чтоб одна пела, а другая помалкивала… Силой слово не гони из себя, а коли полетит, не держи в клетке души, чтоб не разбилось в кровь. Для заветного не жалко крышу снять – лишь бы явилось на белый свет.
Дорог в степи не было. Шли в просторы неведомые, синей дымкой по горизонту сокрытые от зорких поглядов. Благомир сказал, вздохнув:
– Скоро! Страх берет, как скоро понадобится земле нашей милой вещее слово, а его нет. Где оно? Где? – Волхв вскинул руки к небу, развел по сторонам. – От моего дедушки я слышал о богине Вяч. Она-то и есть слово. Дивная из дивных! Поклониться бы ей, да где она? Ее обитель в лоне океана и на звездах. Она покоится на белых вершинах гор и в этой вот траве. Всякому народу дает она свой язык, всякому зверю свой голос.
Сильный порыв ветра, нежданный в тишине и покое, поднял над головою волхва серебряную бурю, и стал волхв сам как буря.
– Это она, Баян! – крикнул Благомир, светясь радостью. – Это великая Вяч! Она тишина, но она и ветер. Она – любовь, но все обиды человеческие тоже от нее, от презирающей всякую душевную нечистоту.
Они шли и шли. И оказались над ложбиной. По дну ложбины журчал ручей.
– Трава высохла, – сказал Благомир, подавая отроку лубяной короб. – Принеси водицы. Хлебушка поедим.
Наклонясь над ручьем, отрок увидел змею. Змея встрепенулась и пропала из глаз. Была – и нет.
– Змея! – крикнул Баян, опасливо глядя на воду. – Она в воде сидела.
– Змея! – крикнул Баян, опасливо глядя на воду. – Она в воде сидела.
– Ручей не весь выпила? – спросил Благомир. – Чего-нибудь осталось?
– Осталось!
– Ну так черпай.
Волхв успел разложить на траве белый плат, на нем круглый хлеб, яйца, горку лущеных орехов.
Возблагодарил за пищу Сварога, положил на угол плата кусок хлеба и яйцо – Роду и пращурам.
Ложбина уходила в зеленый простор, было видно, как у горизонта она теряет берега, сливается с гладью степи.
– Словно кто борозду пропахал, – сказал Баян.
– Борозда и есть, – сказал волхв.
Баян тотчас вспомнил небесного пахаря, но услышал нежданное:
– Эту борозду оставил лед.
– Лед?
– В былые времена земля не знала зимы, но Чернобог хотел породниться с Белобогом. Хотел дочь свою, Марену – смерть, за него отдать. Белобог не пожелал такой жены, не взял Марену в свой пресветлый дом. Чернобог обиделся, столкнул гостя в колодец, колодец завалил горой. Черно стало на земле. Холод объял мир. Видишь камень? И там, далеко. Гор нет, а камни откуда-то взялись. Камни эти священные. Они принесены льдами с Рипейских гор.
Баян приложил руку к глазам, чтоб разглядеть Рипейские горы, но волхв улыбнулся:
– Святая гряда – на краю земли, там, где камень Алатырь.
Баян отвел руку от глаз и указывал в степь, не зная, как назвать увиденное.
– Да ведь это сам батюшка тур с семейством! – изумился волхв Благомир.
По другой стороне ложбины шел, лоснясь и светясь золотыми боками, огромный бык. Могущество его было столь неоспоримо на всю эту неоглядную степь, что казалось– небо над ним выше. Бык остановился, чуть поворотил голову на коров и телят, щипавших уж больно сладкую траву. Поворачивая голову, тур увидел людей и коротко рявкнул.
– Сиди спокойно! – услышал Баян быстрый шепот Благомира.
Тур смерил ленивым взором ложбину, отделявшую его от врагов, и отвернулся. Рога на полнеба, могучее тело покойно, а хвост с черной густой кистью так и хлещет по бокам.
Коровы и телята паслись беззаботно, тур стоял, ждал, пока его семейство съест вкусную траву, и пошел наконец, ни разу не оглянувшись. К большой воде повел стадо, на водопой.
– Любимец Дажбога! – с восторгом сказал Благомир. – Дивный зверь. Когда Дажбог родился и погнал лед из стран полуденных в полунощные страны, а льды были высотой до облаков, снега от них оставалось на земле много. Тогда Дажбог и родил туров. Они шли за льдами, поедая снег.
Баян посмотрел на облако.
– Неужто было столько льда? Уж и бело же было!
– Земля сверкала ярче алмаза. – Благомир катнул отроку яичко. – Ешь. Наш путь нынче долог. Белая земля, Баян, для богов, зеленая для людей, ибо она живая. Куда ни посмотри – звери, птицы, пчелы, муравьи, но слова, Баян, у людей.
– Еще осы, – сказал отрок.
– Осы? – удивился волхв.
– Ты сказал про пчел, про муравьев, про ос не помянул. Не придумал я заговор на ос. По-всякому говорил. Не слушают.
– Вещее слово дается тому, кто его ищет. Не отступает. Смотри.
Благомир опустил голову, руки. Все в нем стало расслабленно. Казалось, его колышет, как траву. И тут все суслики, какие только были в степи, выскочили из нор и засвистали друг перед дружкой.
Благомир посмотрел на Баяна, улыбнулся:
– А ведь я им шепнул всего два слова. Но искал я эти два слова всю мою жизнь.
Рыбари
Солнце, пригорюнясь, клонилось к горизонту, когда Благомир и Баян пришли на реку. Поднялись на взгорье, а в распадке, скрытая от глаз, огороженная частоколом – весь[10]. Крыши тростниковые, почти на земле лежат.
Женщины, расположась на лугу, вязали огромную сеть.
Благомира узнали, обрадовались. Баяна приласкали. Всей деревней повели гостей в капище, в деревянную избу, где передний угол был выкрашен красной краскою. Рыбари поклонялись Роду и реке. Для Рода большой сноп с колосьями. Для матушки – три корчаги с молоком да круглый высокий камень, а на том кругу, на золотом деревянном ложе, устланном цветами, возлежала огромная, золотисто-песчаного цвета, живая змея.
Вместе с волхвом и Баяном в капище вошло четверо дев.
Поставили на стол все три корчаги[11], круглый хлеб, блюдо с печенью налима, блюдо с солеными молоками, с икрой, пук зеленого лука, пук дикого чеснока да низкую корчагу с белыми лилиями. Для глаз.
Девы сняли крышки с корчаг, налили молока Роду, Благомиру, Баяну, нарезали хлеба. Посолили ломти крупной солью. Первый кусок опять Роду.
Молоко холодное, хлеб душистый, соль соленая. Вдруг Баяну померещилось, будто над корчагой мелькнула змеиная головка. Глянул на Благомира, тот пил молоко, одобрительно кивая волхвам.
– Дивная сладость и радость! – сказал он, осушив кружку до дна. – Что было во мне черного, стало от молочка вашего белым.
И тут из корчаг поползли на стол златоголовые ужи. Баян обмер, но Благомир радостно взял одного, посадил себе на правое плечо, другого на левое. Ужи свернулись кольцами, головы подняли, глаза сверкают, язычки трепещут.
Благомир показал Баяну на блюдо с печенью.
– Ешь да чесночком прикусывай. Зело скусно!
Когда гости насытились, волхвы поклонились Благомиру:
– Дозволь покормить оберега матушки-реки?
– Покормите, – позволил жрец Сварога.
Самая юная дева стала посреди избы, а другие волхвы пошли вокруг нее, тихонечко, почти шепотом, припевая:
– На море, на океане ждет тебя, дева-кормилица, бел-горюч камень Алатырь, никем не ведомый. Под тем камнем сокрыта сила могучая, и силы той конца нет. Накорми кормящая кормящего, да приблизится день и час, и выберет сокрытая сила того, кого ждем во избавители от грядущего плена. Да будет племя славных живым, как пламя, да придет ожидаемый в оный день, в оный час, не раньше, не позже, а когда надобно.
Напевая, девы снимали с волхвы-кормилицы одежды и, снявши все, натирали ей тело снадобьем. Змей воспрянул, сполз с золотого ложа на пол и принялся обвивать деву и обвил, устроив голову на плече. Волхвы принесли три мыши, и одну змей позвал, и мышь пошла и пропала в змеиной утробе.
– Ах! Ах! – говорили волхвы сокрушенно. – Рыбаки большую рыбу не поймают. Не ту мышку съел.
Как в воду глядели. Прибежали в весь дети с реки, сообщили женщинам: рыба сом порвала сеть и ушла в омут.
Матушка-реченька пожаловала рыбарей другой удачей. Малые невода пришли тяжелые.
Ради великого гостя рыбари затеяли на берегу реки общую ушицу. Варили в большом котле, чтоб всем хватило, чтоб всяк наелся досыта. Самую вкусную рыбу пекли в золе, завернув в тесто.
Старые и малые пришли к кострам глядеть, как улетают искры в темные, в звездные небеса. Принесли к костру раненого. Рыба сом съездила хвостом беднягу в бок, ребра поломала.
У Благомира пальцы чуткие, все изъяны ущупал. Сломанные косточки поправил, смазал болезные места снадобьем, наложил липовый луб. Сделав дело, повелел всем умыться, умыть болящего.
Принесли воды с реки, умылись всей весью. Спросил Благомир:
– Кто знает заговор от болезни?
– Лучше Волюшки никого нет! – решили рыбари, и, к удивлению Баяна, к больному подошла девочка, ровесница.
Опустилась на колени, говорила быстрым шепотком, но слова выговаривала ясно:
– Встану по солнышку, умоюсь росою, утрусь туманом, пойду за околицу во луга, на восточную сторону. Там стоит-гудит батюшко океан-море. В том море под горючим камнем – рыба белуга, железные зубы, каменные скулы. Как она пожирает морскую тину, так бы пожрала болезнь внучка Рода Всеведа. Ключ в море, а замок в небе. Как ключа не нахаживати и замка не открывати, так бы и у внучка Рода Всеведа скорбям не отрыживати. Век по веку, отныне и довеку будь мои слова крепки и лепки и назад не отладки.
Больному стало от целебных мазей, от тепла костра много легче, пригубил ушицы.
Хлебали вкусное варево молча, любуясь огнем.
Ожидая, когда пироги поспеют, принесли гусельки. Пели о матушке-реке, о волхве-щуке, кому придет в сеть, тот целый год хозяин рыбы.
Вдруг Благомир попросил передать гусельки Баяну. Обдало отрока жаром и холодом, но волхв сказал:
– Спой такую песню, чтоб завтра была рыбарям удача.
– Как же я смею?.. – прошептал Баян, но волхв засверкал глазами и ударил посохом оземь:
– Пой!
Заиграл Баян, как в беспамятстве, нестройно взгуднули струны, но самая тоненькая подала верный голосок, сердце защемило, и вот уж зажурчали звоны-вздохи. Пришло время слова, а слово-то неведомое, никем не сказанное. За первым-то второе стоит… Кинулась душа, как искорка, в пучину тайны, запел Баян:
– Ай возьму-ка я ключики да золотые! Отопру моря, отомкну озера, отпущу на волю реки подземные!
Зазвеню ключиками, забрякаю, выгоню рыбу из-под тины, из-под каменья горючего. Слово мое – ярый огонь. Не пугается пусть рыбонька ни стуканья, ни бульканья, ни луча моего огненного! Пусть бежит на него, как на красное солнышко.
Голос Баяна летел много выше искр. Все умолкло, слушая, даже река не плескала.