Джокер Сталина - Борис Орлов 15 стр.

Кавальеро пожал плечами:

– Об этом нет никаких сведений, мой дуче. Однако солдаты и особенно краснорубашечники идут в бой, выкрикивая именно это имя. Возможно, кого-то из погибших в самом начале звали «Нино», вот и…

– Возможно, возможно, – согласно кивнул первый секретарь. – Отдайте приказ побольше разузнать об этом герое: Италия должна узнать его и запомнить!..

…Франческо Санти лежал в госпитале в Заре. Несмотря на сильную боль – на четвертый день наступления его ранили вторично, и на сей раз тяжело – он был почти счастлив. Во-первых, его навестил его центурион, который сказал, что его представили к медали «За воинскую доблесть», а во-вторых, он получил новое письмо из СССР. От Нины. Она на ужасном итальянском написала, что очень гордится им, что показывала его фотографию подругам, и они все решили, что Франческо – настоящий герой! И она надеется встретиться с ним после войны. И уже копит деньги на поездку в Италию…

Франческо посмотрел на фото русской девушки, стоявшее на прикроватной тумбочке, и снова улыбнулся своим мыслям. Потом взял газету и прочитал о том, что Итальянская Народная армия уже ведет бои за Сплит, а немецкие союзники медленно, но верно двигаются к Любляне. А с другой стороны Красная Армия форсировала Дунай и теперь наступает на Бухарест. Все хорошо. Все так, как надо. Жаль, конечно, что он уже, скорее всего, не успеет еще повоевать и заслужить вторую награду, но зато скоро, совсем скоро он увидит замечательную девушку Нину…

Итальянцы на плечах югославов с наскока взяли Сплит, но на большее их не хватило. В операции «Нина» потери итальянских войск составили больше семидесяти тысяч человек убитыми и ранеными, были потеряны почти сто самолетов и без малого двести танкеток. Кроме того, вновь образованный Далматинский фронт испытывал такие проблемы со снабжением, что его командующий генерал Мальи все чаще и чаще задумывался о том, что пуля в висок – это почти не больно и очень быстро…

7

Центральный Комитет ВКПб и Совет Народных Комиссаров Союза ССР с глубокой скорбью сообщают о смерти великого русского писателя, гениального труженика слова, беззаветного друга трудящихся, борца за победу коммунизма, товарища Алексея Максимовича Горького.

Горки, Московская область, СССР

Нас часто упрекают в тирании, и я, пожалуй, соглашусь с нашими оппонентами. Советский Союз – это тирания. Тирания закона, чести и достоинства граждан. Принуждения к созидательному труду, творчеству и прогрессу во всех областях. Ограничения тунеядцев, казнокрадов, бездельников и дураков всех мастей.

Советский Союз – невиданный доселе эксперимент социальной справедливости и подлинной демократии, когда каждый член общества может занять достойное место, соответствующее его знаниям и способностям, и нет ничего удивительного в том, что победивший пролетариат реализует свою диктатуру мощными социальными лифтами, строгой социалистической законностью, строгим вниманием к вопросам чести, морали и взаимного уважения.

Красная Армия не спеша продвигалась на запад. Польские и румынские войска сопротивлялись с упорством обреченных, но это не помогало. Слишком уж значительным был технический и численный перевес. Если ваш противник выставляет против каждого вашего солдата десять, каждого вашего орудия – двадцать, каждого вашего самолета – тридцать, а каждого вашего танка – добрую сотню своих, сопротивление совершенно бессмысленно. К сентябрю советские передовые части вышли к Брест-Литовску, а на Румынском фронте взяли Сирет, перевалили через Восточные Карпаты и уверенно продвигались в направлении Плоешти. Чехословацкая армия, теперь уже окончательно считающаяся чешской, так как словаки практически в полном составе умудрились перейти на сторону Красной Армии, держалась по линии границы между Чехией и Словакией. Советские военачальники пока не предпринимали никаких попыток всерьез атаковать чехов: согласно решению союзного командования, Чехия являлась зоной ответственности Ротевера, а немцы, не торопясь прогрызавшие чешскую оборону, помощи не просили.

Пожалуй, единственным местом, где Красный Союз мог праздновать настоящую серьезную победу, была Болгария. Эта небольшая балканская страна, битая во время Великой войны, неизвестно зачем решила остаться верной союзническому долгу и обязательствам Балканской Антанты. Болгарская армия, насчитывавшая около двухсот тысяч человек, после официального объявления войны даже не успела толком двинуться на фронт, как в самой Болгарии полыхнуло коммунистическое восстание. Димитров не напрасно возглавлял боевые организации Коминтерна, и не зря в составе военного крыла Коммунистического Интернационала болгарская группа была самой сильной и самой боевой. Так что нет ничего удивительного в том, что уже в июне тридцать шестого даже в столице Софии число подпольщиков-коммунистов едва ли не превышало численность полицейских…

…Две девчонки в развевающихся на легком ветерке летних платьях бодро шагали куда-то по софийским улицам. Одна помахивала букетом цветов, другая держала в руках небольшой зонтик от солнца.

Где-то у перекрестка раздались гудки автомобилей, и девчонки, подстегиваемые, как видно, извечным женским любопытством, припустили на звуки – только загорелые стройные ножки замелькали. Кто-то из прохожих с улыбкой провожал их взглядами, кто-то не обращал никакого внимания, занятый своими обычными делами. А кто-то поворачивался и шел следом: там ехал кортеж премьер-министра Болгарии Кёсеиванова[100], а на выезд начальства всегда приятно посмотреть.

Девочки подбежали к зданию правительства почти одновременно с подъехавшими. Георги Кёсеиванов вышел из открытого автомобиля, помахал рукой толпе и двинулся к парадному подъезду, у которого уже вытянулся в струнку швейцар, когда одна из девочек кинула ему свой букетик.

– Да здравствует Болгария! – крикнула она, и таким звонким и радостным был ее голос, что господин премьер остановился и ласково улыбнулся своей восторженной поклоннице.

В этот момент вторая девочка, которая сумела пробиться почти к самому Кёсеиванову, покачнулась, вскрикнула и чуть не упала. Должно быть, кто-то из толпы зевак неосторожно толкнул хрупкую рыжеволосую смуглянку. Она нелепо взмахнула рукой с зажатым зонтиком и чуть было не ударила им премьер-министра. Хотя, кажется, все же слегка задела…

Кёсеиванов с доброй отеческой улыбкой поддержал девочку за плечи. Она залилась краской, смущенно пролепетала слова благодарности и почти мгновенно растворилась в толпе – там, где секунду назад исчезла ее подруга. Премьер снова помахал толпе рукой и прошел в здание правительства. А еще через минуту на лестнице, ведущей на второй этаж, к залу заседаний, он внезапно почувствовал резкую боль в сердце. Хотел прижать руку к груди, но рука почему-то не поднялась. Хотел позвать на помощь, но голос пропал, а язык не слушался. Георги Кёсеиванов мешком завалился назад и покатился вниз по мраморным ступеням…

…Царь Борис III вышел из своей резиденции и пошел по аллее к воротам. Он решил прогуляться, чтобы подсластить себе ожидаемые неприятности от встречи с правительством. Несколько министров наверняка будут против вступления в войну против России и Германии – бывших верных союзников, но цена… Польша, Венгрия и прибалты поклялись, что Румыния вернет утраченную еще в Балканские войны Южную Добруджу, а Греция и Югославия – захваченное во время Великой войны по Нёйискому договору[101]. Отец потерял эти территории, а он войдет в историю как собиратель болгарских земель…

Борис не спеша шел по парку, любуясь деревьями. Он любил Врану[102], и особенно – ее парк. Здесь ему всегда было хорошо, в душе наступало благостное умиротворение. Вот только жаль, что прогулка так коротка. Вон уже и ворота, вон и его парадный автомобиль, вон и гвардейцы, взявшие «на караул»…

Выстрелы грянули неожиданно. На небольшом автофургоне внезапно откинулся борт с надписью «Зеленчуци-Плодове»[103], и по парку злобно рявкнул установленный в кузове пулемет. Первая же очередь буквально перерезала царя пополам, а вторая – смахнула гвардейский пост. Пулемет добавил еще – снова по царю, а грузовичок уже мчался прочь. На дороге остались лежать лишь несколько листков бумаги, на которых, несмотря на оседающую пыль, явственно читалось: «Висшият Революционен трибунал на Комунистическата партия на България…»[104]

Военный министр Болгарии генерал-майор Луков[105] одернул мундир и оглядел себя в зеркале. Он остался удовлетворен увиденным и повернулся к адъютанту, чтобы взять папку с документами, подготовленными для сегодняшнего заседания правительства.

– Капитан, что слышно от легионеров[106]? – спросил он у молодого красавца. – Они подготовили резолюцию по решению о войне?

Любимый (во всех смыслах) адъютант четко откозырял:

– Так точно, господин генерал! Я взял на себя смелость вложить в папку присланный ими проект резолюции. Вы сможете ознакомиться с ним по дороге.

– Спасибо, мой милый, – генерал ласково потрепал адъютанта по щеке.

Надев фуражку, он вышел из кабинета и спустился к выходу. Распахнулись двери, и Луков шагнул на тротуар к автомобилю, который уже ожидал его с включенным двигателем. Адъютант распахнул перед ним дверцу, Христо Луков наклонился, чтобы влезть в салон…

В лицо ему ударил тугой сноп пламени. Грохнул взрыв, во все стороны полетели куски искореженного перекрученного металла – все, что осталось от автомобиля. Обломки раскаленными метеорами засыпали мостовую, а взрывная волна подбросила вверх тело генерала. Труп пролетел по воздуху несколько метров и упал на мостовую изломанной куклой. В этот момент другой автомобиль, мирно стоявший метрах в семистах от места происшествия, фыркнул мотором и покатил по улице. Сидевший рядом с водителем Христо Боев оглядел дело рук своих и удовлетворенно улыбнулся: эти радиоуправляемые мины, на которых настаивал товарищ Саша, все-таки чудо как хороши!..

В ночь после покушений полыхнуло. В городах и селах, в горах и долинах возникли сотни вооруженных отрядов. Казалось, что возникают они стихийно, но это только казалось. Болгарская группа Коминтерна уже давно спланировала и подготовила вооруженное восстание на своей родине.

Отряды повстанцев захватывали полицейские участки, телеграф и телефонные станции, перерезали железные и шоссейные дороги, блокировали армейские казармы. В нескольких местах вспыхнули перестрелки, военные попытались перейти в наступление, но кое-какие роты и батальоны – где перестреляв своих офицеров, а где под их же руководством – перешли на сторону восставших. Весь следующий день по всей Болгарии шли перестрелки, бои, стычки, кое-где даже зазвучало сакраментальное «На нож!»[107], но правительственные силы оказались разрозненными и раздробленными, в то время как революционеры действовали четко, организованно и под единым командованием. Через четыре дня все было кончено: над Софией взмыли красные знамена, коммунистическая партия оказалась единственной и по совместительству – правящей, а главой нового правительства стал Георгий Димитров, тайно прибывший из Москвы. На пятый день Народная Болгария попросилась в состав СССР…

При первых же известиях о восстании соседи болгар вздрогнули, поежились и стали прикидывать: не стоит ли в самое кратчайшее время оказать поддержку правительственным войскам в святом деле восстановления порядка, законности и уничтожения проклятых коммунистов. В результате продолжавшихся целый день переговоров высокие договаривающиеся стороны пришли к выводу: оказать помощь надо, но сил и средств для этого нет. Румыния и Югославия вели отчаянные бои на фронтах, где каждый ствол, каждый штык и каждый снаряд на счету. Им просто неоткуда взять войска еще и для наступления в Болгарию. Нет, по одной дивизии они бы наскребли, но вторгаться в страну, где румын и югославов любят так же, как и чуму, силами всего пары дивизий?.. Король Кароль II[108] и князь-наместник Павел[109] здраво рассудили, что им не подходит такой способ лишаться своих солдат, которых и так не хватает. Ну а греческий диктатор Метаксас[110] не рискнул лезть в такую войну в одиночку. У него с греческими коммунистами проблем хватало, так что болгарские были ему без надобности.

Таким образом в рядах Антанты возникла первая серьезная брешь. Прибалтийских лимитрофов никто не воспринимал всерьез, и никто не рассчитывал на их жалкие силенки, но Болгария, так хорошо воевавшая в Балканских и Великой войнах… Это был удар. Первый из тех шести, которые в дальнейшем историки назовут «Шесть Сталинских ударов»…

Ревели тяжелые орудия. Первая Московская Пролетарская стрелковая и вторая кавалерийская дивизии сосредотачивались для штурма Бреста, а выделенная для этого артиллерия РГК уже второй день долбила крепостные сооружения.

Комдив Петровский[111], бывший в начале войны командиром элитной стрелковой дивизии, а теперь командовавший оперативной группой, выделенной для штурма старой русской крепости, небезосновательно полагал, что двух дней артиллерийской подготовки калибрами шесть и восемь дюймов для фортификационных сооружений, построенных двадцать лет тому назад, вполне достаточно. Теоретически он был прав, но только теоретически…

Майор Махов, командир двухорудийной батареи новейших дальнобойных орудий Бр-2, выслушал доклад с ПНП, с досадой швырнул трубку полевого телефона и зло сплюнул на землю:

– Твою мать! – он примерился было пнуть злосчастное орудие номер два, но раздумал: ногу только об гусеницу отшибешь, а толку никакого. Поэтому он лишь махнул рукой и снова прошипел: – Твою-то мать!

Злость Махова объяснялась просто: ему «посчастливилось» командовать взводом экспериментальных орудий, которые завод «Баррикады» отправил на войсковые испытания. И угораздило же его оказаться на этот момент передовиком – лучшим командиром батареи в своем полку. Командир полка Быстров, вышедший из кавалеристов, а потому в артиллерии разбиравшийся не слишком-то хорошо, решил, что командир батареи шестидюймовых гаубиц лучше всего подходит на роль командира двух пушек того же калибра. Какого лешего?!! Можно подумать, что между двумя этими артсистемами есть хоть что-то общее, кроме диаметра канала ствола?!! И вот теперь он должен мыкаться с этими монстрами.

Оглушительно громыхнуло орудие номер один. Тяжелый снаряд унесся в сторону крепостной цитадели. Если бы он попал туда, куда должен был, старым кирпичным казармам досталось бы весьма серьезно. Но ствол, выдержавший всего-то сорок два выстрела, оказался уже изрядно разношенным, и снаряд ухнул примерно в полусотне метров от цели, в крепостной двор.

Выслушав очередной доклад от наблюдателя, Махов ткнул карандашом в крупномасштабную план-карту крепости, обозначая попадание, вывел сноску, поставил номер выстрела и буркнул:

– Если так пойдет и дальше, то мы выкопаем панам шикарный пруд. Останется только гусей запустить…

Он взглянул через плечо на командиров и красноармейцев расчета второго орудия, которые, хэкая от натуги, заряжали пятидесятикилограммовый снаряд. Вот они затолкали в камору гильзу с половинным зарядом, и лейтенант Поселянин, сияя словно новенький пятиалтынный, подбежал с докладом.

– Орудие готово к стрельбе, товарищ майор!

Махов повернулся и несколько секунд мерял Поселянина тем злым взглядом, каким умный человек смотрит на исполнительного дурака.

– Данные в журнал занесли? – спросил он больше для порядка, так как прекрасно видел, как лейтенант чирикал что-то карандашом в толстой тетради.

– Так точно, товарищ майор! – еще радостнее заорал Поселянин.

Махов прикинул в уме отклонения разрывов и скомандовал:

– Изменить наводку на одну тысячную вправо. Прицел прежний.

Поселянин откозырял и умчался к орудию. Тут подошел командир первого орудия старший лейтенант Геллерман. Он спокойно доложил о готовности к выстрелу и с какой-то ленцой в голосе добавил:

– Товарищ майор, ствол изнашивается чересчур быстро. Снаряды ложатся – черт знает как. Может, изменим прицел?

Махов хмыкнул и спросил Геллермана:

– Думаешь, поможет, Миша?

Геллерман ухмыльнулся:

– Ни хрена, – сообщил он. – Просто… неохота в белый свет как в копеечку пулять.

– Ну, попробуй, – разрешил Махов. – Прикинь там, как лучше будет, и меняй.

Майор очень уважал своего старлея за блестящее знание математики, умение производить в уме сложнейшие вычисления быстрее, чем любой арифмометр, и вообще – за светлую голову. Невзирая на то что большего матерщинника, чем Геллерман, не то что в полку, а во всей артиллерии РГК надо было еще поискать. Без особой надежды на успех. В спокойной обстановке Михаил использовал мат просто для связи слов, искренне полагая, что на каждые три цензурных слова в среднем должно приходиться хотя бы одно бранное, а в условиях, близких к боевым, загибал такое, что приседали артиллерийские битюги и краснели даже гусеничные тягачи…

– Ты куда стреляешь? – рявкнули сзади, и Махов круто повернулся.