Майор Солоухин, словно в учебнике читал, выделял и отмечал откровенные ошибки командира душманов. Не для того, чтобы похвалить себя за определение чужих ошибок, а просто просматривая возможности дальнейшего хода боя.
Перед ними оказался не профессиональный военный, Солоухин понял это еще тогда, когда получил сообщение от десантуры, что душманы, имея в наличии только сотню бойцов, оставили в прикрытие два десятка, а еще два десятка, грубо говоря, в прикрытие прикрытия. Неграмотный ход… Это значило только одно – положить людей под мины и под пули. Следовало бы или полностью, всем отрядом, занимать оборонительную позицию среди скал, желательно с какой-то одной стороны, чтобы вести по десантникам концентрированный огонь, или же оставить засаду всего из десятка бойцов. В этом случае сначала пятеро первых выполняют роль заграждения, пятеро вторых прикрывают их отход. Потом пятерки меняются местами. Больше пяти человек – это уже лакомая цель для любого минометчика. Хоть кого-нибудь мина своими осколками да достанет. Пятерым же гораздо легче рассредоточиться и укрыться.
Таким образом, выставив внешне сильное, но бесполезное охранение, отряд душманов сразу потерял сорок процентов личного состава. Это даже больше, чем отводится нормами для лобовой атаки на укрепленный противником пункт обороны.
Вторая ошибка вообще была роковой. Командир отряда душманов даже не узнал, какие силы его преследуют, и потому находился в сомнении – отступать ему или помогать своим, оставшимся. Ни в коем случае нельзя долго сомневаться, когда идет бой. Прямая ошибка порой бывает лучше, чем сомнение. Отряд застрял в очень неудобном месте, в таком участке ущелья, который напоминает прямой коридор коммунальной квартиры. Надо было не отходить без боя, а боем выяснить силы противника. Но если уж начал отступать, то и отступай, а не застревай в раздумье, не теряй время на таком участке, где тебе при необходимости и бежать будет некуда, и спрятаться будет негде.
Бинокль майора Солоухина прощупывал весь участок ущелья от остатков душманской банды до места засады. Место это не случайно выбрано. Нет, отсюда не выйти…
– Товарищ майор, полковник Раух на связи… – высунулся младший сержант Савельев из своей норы. – Будете говорить?
– Отстучи мой запрос на пару звеньев «шмелей». Сообщи про подкрепление, которое идет к душманам.
– Понял…
Рация запищала снова…
– Товарищ майор, «шмели» будут только через час. Им еще надо будет заправиться и только после этого смогут вылететь. Полковник предлагает пополнение живой силой. Имеет возможность сразу отправить взвод спецназа.
– Пусть высылает. Высадка дальше, чем высадили нас. Пусть заходят в тыл наступающей колонне. Там встретятся с Топорковым и попадут под его команду. Отправляй…
– Понял, товарищ майор…
Единственный взвод спецназа, который может отправить на выручку командиру полковник Раух, Солоухин знал. Значит, старший лейтенант Семарглов задание выполнил и благополучно вернулся.
Из боя в бой… Пусть привыкает к ритму…
* * *Второй пилот, вселяя надежду в старших лейтенантов, снова пришел в себя. Глаза открыл. Старший лейтенант Семарглов сбоку на него смотрел внимательно и этот момент уловил сразу. И увидел в глазах пилота осмысленность большей силы выражения, нежели может нарисовать во взгляде боль. Боль символизируется страданием, осмысленность – пониманием. В глазах было именно понимание. Шоковое состояние прошло. Боль притерпелась. Организм борется за жизнь и желает бороться не только с ранением, но и с другим обстоятельством, желающим эту жизнь оборвать. Глаза второго пилота говорили об этом красноречивым пониманием и осмысленным восприятием окружающего мира, который был их обладателю так хорошо знаком.
– Капитан… Что-то у нас не так?.. – прокричал старший лейтенант.
– Что с двигателем? – второй пилот сразу уловил надсадный звук и прислушался, стараясь понять. Говорить громко он не мог, и Василию Ивановичу пришлось наклониться к самому лицу вертолетчика.
– Не знаю… – признался Вадимиров. – Что-то не так, но я не понимаю…
– Когда началось?
– Высоту менял…
– Понял… Сбалансируй тягу на винты… Хвостовой отстает… Сбалансируй…
Капитан в подтверждение своих слов попытался сесть прямее и даже руку поднял, чтобы самому взяться за второй рычаг управления, но тут же искривил лицо, стараясь не застонать от боли, и расслабленно откинулся на спинку кресла. Глаза закрылись, но только на пару секунд, потому что опыт профессионала требовался слишком сильно и немедленно, чтобы настоящий профессионал мог позволить себе из-за боли пренебречь выполнением своих обязанностей.
– Как это сделать? – спросил старший лейтенант Вадимиров.
Капитан мигнул веками, как кивнул.
– Помоги… – обратился он к Василию Ивановичу, на самого Василия Ивановича даже не глядя, потому что боялся от любого лишнего движения потерять силы. – Сесть… помоги… прямо…
Семарглов тут же осторожно, стараясь резко не применять силу, выпрямил капитана в кресле. Теперь рука пилота уже могла дотянуться до рычага управления. Старший лейтенант, помогая, даже эту руку под предплечье поддерживал.
Потребовалось всего несколько движений слабых, но работающих автоматически пальцев, чтобы выровнять звук двигателя.
– Летим? – спросил пилот. – Нормально летим?
В слабом, едва вырывающемся из груди голосе слышалось торжество профессионала, близкое к похвальбе.
– Нормально. Ты сознание как… больше терять не собираешься?
– Я постараюсь, мужики…
– На случай… Объясни, как садиться…
– Это не объяснишь… Садиться, как лететь, но – особо…
– Очень понятно! Спасибо…
– С диспетчером связывался? – напомнил капитан.
– Только собираюсь… Как подключиться? – спросил Вадимиров.
Капитан, должно быть, забылся или, после первого успеха, излишне перенадеялся на собственные силы, потянулся корпусом и резко высоко поднял левую руку, чтобы подключить связь, тумблер которой был расположен на верхней панели. Но это его движение, видимо, вызвало такую неожиданно острую боль, что он тут же издал короткий, на половине оборвавшийся стон, замер на мгновение и повалился вперед, простреленной грудью прямо на рычаг управления. Хорошо еще, что старший лейтенант Вадимиров руки со своего рычага не снимал и усилием обеих рук сумел выровнять начавшую резкий крен машину. Не среагируй он вовремя, «шмель» мог бы уйти в штопор, а вертолет – это совсем не спортивный самолет и не в состоянии выполнять такие фигуры высшего пилотажа.
– Ну, ты, капитан… – не удержался Семарглов и тут только понял, что капитан опять сознание потерял.
Капитан, возвращенный в нормальное сидячее положение, признаков жизни почти не подавал.
– Прилетели… – сказал Василий Иванович. – Чуть было не приземлились…
– Пока рановато… – переведя дух, ответил Вадимиров. – Еще часа два до аэродрома… По крайней мере, час сорок, потому что я временами скорость добавлял…
– Как садиться будем? – Семарглова этот вопрос очень волновал.
Впрочем, самого Вадимирова он волновал не меньше.
– Я думаю, что смогу снизиться максимально. Попытаюсь, по крайней мере… Может быть, не смогу зависнуть. Я пробовал, сбрасываю скорость, начинаю падать… Но буду лететь на самой малой, какую смогу удержать. Чтобы можно было прыгать… Вы все сможете спрыгнуть без проблем… Всем не впервой, наверное, так десантироваться…
– А кто прыгать не может? – Василий Иванович посмотрел на второго пилота.
Капитан задышал уже заметно глубже. Складывалось впечатление, что он спит.
– Тому придется вместе со мной рисковать…
Семарглов взял в руки шлем второго пилота. Рассмотрел, примерил. Нашел на шлеме тумблер. Щелкнул, прислушался.
– Тишина. Связи нет…
– Поищи на верхней панели. Он там хотел включить.
Семарглов поискал.
– Должно быть, это…
Щелкнул тумблером. В шлеме послышался легкий треск и отдаленные голоса. Василий Иванович протянул шлем Вадимирову, чтобы тот вел переговоры с диспетчером.
– Дай шлем… – внезапно с непонятной злобой неизвестно на кого, может быть, на себя, может быть, на ранение, может быть, на судьбу, забросившую его сюда, может быть, даже на старших лейтенантов, взявших на себя обязанности пилотов, прохрипел капитан, к которому снова вернулось сознание. – Подключи ларингофон… И пристегни меня ремнями… Жестко, без жалости… Долетим и сядем, мать вашу… Это я обещаю… Фляжка со спиртом под сиденьем. Налей!.. И за командира тоже…
16
День уже перевалил за собственный экватор, но белое солнце палило по-прежнему. Камни на солнце раскалились и жгли тело даже через гимнастерку и через штаны. А уж бронежилет вообще стал финской баней персонального ношения. Пришлось его до поры до времени снять, хотя капитан Топорков и знал, что подает этим дурной пример солдатам. Во время операции бронежилеты снимать разрешается только на долговременном отдыхе, когда выставлены посты дальнего наблюдения. Но погода приказных порядков не поддерживает. Дураком надо быть, чтобы порядки принимать всерьез в такое пекло… И если солдатам захочется бронежилеты снять, капитан этого не заметит…
Локти упираться в жесткие горячие камни тоже устали, до боли, до мозолей упираются… У капитана Топоркова бинокль не такой мощный, как у майора Солоухина, советский, не трофейный, но и он позволяет кое-что рассмотреть в подробностях. А сейчас подробности его интересовали даже больше, чем общая численность и военная организация отряда – численность невооруженным глазом определяется, а военная организация не определяется вообще. Потому и возникает интерес к подробностям. Внешне душманы сильно не походили на тех, кого он встречал раньше на этой войне, а встречал он многих и разных, и даже разной национальности, потому что Афган, как Советский Союз, многими культурами славен. Да и вооружением эти отличались. Автоматы были не у всех. Треть состава была вооружена чем попало, несколько человек даже несли с собой длинноствольные ружья, оставшиеся им, должно быть, от предков. А кое-кто вообще шел с кетменем,[19] но нес это орудие гордо, как настоящее оружие.
На языке вертелось какое-то сравнение, но никак сорваться, преобразовавшись в слова, не могло. И только когда колонна подошла ближе и рассматривать ее можно было уже без бинокля, Топорков понял, что напоминает она иллюстрацию из книги, прочитанной в детстве про какую-то крестьянскую войну в России. Что за книга, как называется, он уже не помнил. Помнил только иллюстрацию. Там крестьяне тоже шли с тем, что под руку попадет – с косами, серпами, деревянными вилами… И эти, здешние и современные, больше напоминали крестьянское ополчение, чем отряд обученных и хорошо подготовленных душманов.
Откуда такие?
Вообще, ополчение, как понимал его капитан Топорков, является не чем иным, как орудием народного гнева. Есть или нет надежда на регулярную армию, не это решающий фактор. Фактор только один – должен состояться какой-то конкретный момент, который даст толчок гневу. И пойдет воевать весь народ с присущей ему яростью, хотя и с неумением.
Что толкнуло местных жителей на создание ополчения?
Думать так не хотелось, но Топоркову показалось, что ответ очевиден. Не было в действиях ни советских войск, ни регулярной афганской правительственной армии чего-то такого за последнее время, что заставило бы подняться даже тех, кто раньше воевать не хотел. Кроме одного факта – уничтожения имама Мураки. Может быть, предвидя именно такой результат, сами проправительственные спецслужбы Афганистана и не пожелали действовать самостоятельно и опять вплели русских?
Говоря по правде, к народному ополчению кадровый военный в третьем поколении капитан Топорков относился как всякий военный человек с пренебрежением. Ополчение не представлялось ему реальной угрозой. Реальной угрозой представлялось другое. Как человек умный, Топорков легко представлял себе, что авторитет уничтоженного имама распространялся не только на отдельно взятый район проведения операции. А что, если ополчение поднялось по всей стране? И недалек, может быть, момент, когда оно перестанет быть ополчением, получит опытных командиров или из своих рядов выдвинет, вооружится и приобретет опыт боевых действий. И все предпосылки к этому налицо. Ведь за последние дни, как раз после уничтожения святого имама, значительно активизировались караванщики – гонят и гонят через границу оружие. Ниоткуда оружие не возьмется. Не вопрос одного дня концентрация больших запасов на границе. Должно быть, подготовили заранее. А если подготовили заранее оружие, следовательно, знали, что оно вскоре понадобится в большом количестве.
Стоп-стоп-стоп… А что, если смотреть на вопрос с другой стороны…
Топорков сам остановил себя, понимая, что он забирается в дебри таких соображений, в которых разобраться не сможет. Целесообразность войны кончается там, где начинается политика. Тем не менее мысли сами лезли в голову, и изгнать их никак не удавалось. А если не удавалось, необходимо было мысли отпустить, чтобы они выстроились в какую-то логическую цепочку, и тогда уже не будут так доставать.
Так что же получается?
А получается следующее… Заказ на устранение вроде бы второстепенной, не политической, но в то же время опасной для правительства фигуры поступил от афганской стороны. При этом было подведено некое логическое обоснование необходимости действовать силами советского спецназа, поскольку надеяться на афганцев в операции против святого из их народа невозможно. Пусть так… Даже это можно принять на веру, хотя верится в такое с трудом. В любом народе есть собственные «иуды», падкие на тридцать сребреников. Но кому-то, судя по всему, необходимо было, чтобы это было сделано непременно руками советских солдат. Чтобы именно они вызвали возмущение народа. Конечно, при этом достанется и тем, кто услугами этих солдат пользуется. Но не по полной программе. И всегда можно найти «козлов отпущения», чтобы добиться своей цели. А цель-то какова? Поднять простой народ против «шурави»?.. Добиться смены собственной власти?.. Еще что-то?.. И, самое главное, кто эту цель определил?
Да, именно от этого и следует «плясать»… Кто-то все просчитал, кто-то предусмотрел все варианты обширной многоходовой операции, отмел ненужное и запустил механизм… Выполнено классически. И советский спецназ попал в ловушку…
Караваны с оружием давно стояли на границе в ожидании своего часа. В ожидании того, когда понадобится много оружия, чтобы превратить возмущенную и оскорбленную толпу в грозную армию. И тот, кто ставил перед собой такую цель, может быть, ее добился…
* * *Сажать вертолет капитану, несмотря на все его громадное желание, не дали. Оба старших лейтенанта возмутились из опасения, что второй пилот снова потеряет сознание, и предложили ему единственную возможность, доступную для раненого, – командовать и инструктировать. Капитан, впрочем, возмущался недолго. Должно быть, сам чувствовал, что даже возмущение дается ему с трудом, и вообще сил у него не так много, чтобы выполнить задачу «на отлично», а другой оценки при посадке у профессионала быть не должно. А если, как предположили старшие лейтенанты, вдруг случится что-то такое же, как в первый раз, когда капитан за тумблером потянулся, то ситуация может стать более серьезной, чем при простом действии пилота в качестве инструктора. С помощью инструктора, при его активном пошаговом консультировании, пусть и не «на отлично», но все же старший лейтенант посадить вертолет сможет.
Он посадил… Правда, в последний момент рука слегка дрогнула – слава богу, что только слегка! – и Александр Владимирович слишком резко убрал «выбор винтов»,[20] отчего вертолетные колеса стукнулись о бетон жестковато. Но, даже если поставить ему оценку «неудовлетворительно», машина и экипаж вместе с пассажирами не пострадали.
Зачихал и закашлялся неумело останавливаемый двигатель. Винты, качнувшись в последний раз, чуть-чуть подрожали и замерли. Это только во время вращения они кажутся легкими, воздушными и ажурными. И только в неподвижном положении видно, насколько тяжела и мощна каждая лопасть. Поневоле удивишься – как такая тяжесть может помогать машине летать…
Вадимиров вздохнул, как застонал, и рукавом вытер пот со лба. Глаза уже заливать начало, а оторвать руки от рычага управления в процессе посадки старший лейтенант не решался. К вертолету, оставляя за запасным колесом облака пыли, обгоняя один другого, уже ехало сразу три армейских «уазика». Один из них с медицинскими крестами на дверцах. И когда старший лейтенант Вадимиров, как полагается командиру экипажа – пусть даже командиру «разового пользования», – первым выпрыгнул на бетон, то сразу предстал перед полковником Раухом.
– Здравия желаю, товарищ полковник, – сказал громко, привыкший уже перекрикивать винты, но посмотрел устало и вяло.
– Здравствуй, старлей. А где Семарглов? – в армии спрашивать полагается с того, кто командует.
– Раненого выводит… Второго пилота…
Вадимиров кивком головы показал врачу и двум санитарам с носилками, куда им идти.
– Ты сам «шмеля» сажал?
– Так точно.
– Надо же, справился… Молодец! – Голос полковника, впрочем, радости не показал. Должно быть, жара даже радость выжигает. – Потери есть?
– Первый пилот и подполковник Яцко.
Полковник вздрогнул и то ли погладил, то ли почесал лысину.
– Как случилось? С Яцко…
– При посадке уже. Нас преследовали… Отрывались на скорости. Подполковник молодец, терпел, но шел все же последним. Пуля под мышку попала, под бронежилет…
– Сразу умер?
– Нет… В вертолете, на руках у Семарглова.
– Что-то говорил?
Вадимирову показалось, что полковника только одна тема волнует. И он ответил, как понял, строго по теме:
– Что-то про «дух Мураки» бормотал…
Раух отчего-то, как показалось старшему лейтенанту, застеснялся и даже слегка покраснел загорелым лицом. И увел разговор в сторону: