— На самаркандский, — мрачно ввернул Олег.
— Вот, вот! — подхватил Алексей. — Тут Гера и взбунтовался. Не желаю, говорит, издевательства терпеть. Время, говорит, не то: Суворов Измаил взял, французская революция на дворе. Ну и треснул батюшку учебником математики Магницкого. Так и остались мы без учителя.
— Да ну вас, наговорите, — Таня наконец сообразила, что ее разыгрывают.
Алексей посмотрел на Леру — интересовала ее реакция. Глаза девушки улыбались.
— Ну так вот…
Продолжить помешал стук в дверь. Так, блюститель нравственности дежурная по этажу.
— Молодые люди, уже половина двенадцатого…
Поджала губки, лицо так и светится изнутри. Как же, пресекла, соблюла. И откуда такие берутся? Может быть, так и рождаются существами неопределенных лет?
— Все, все, все, — Герка молитвенно сложил руки, — уходим, уходим. Девочки, милые, спускайтесь, мы вас догоним, ладно?
— До свидания, ребята, — дверь закрылась.
— Мужики, выручайте, — Герка повернулся к друзьям. — Нужно перетолковать с Танькой, а их, как видите, трое. Помогите проводить — век не забуду.
— Иди к черту! — Олег был зол не на шутку, — Говорил я тебе, чтобы никого к нам не водил?!
— Ну, ребята… — снова заныл Герка.
— Погоди, — прервал его Алексей. — Далеко идти-то?
— Да рядом, — обрадовался Герка, — Живут в общежитии у рынка. Всего-то минут двадцать ходу!
— Я не пойду, — отрезал Олег. — А ты как знаешь.
— Пожалуй, прогуляюсь, — Алексей достал из шкафа куртку, — нужно же выручить страдальца. Тем более — недалеко…
Ту-ту-ту-ту…
— Междугородняя? Девушка, Ленинград, по срочному, пожалуйста. Повреждение? Какое повреждение, я ведь десять минут назад говорил, все было в порядке!.. А когда можно?.. Только утром?.. Девушка…
Ту-ту-ту-ту…
…Вечер был прохладным, глухо шумело море, кастаньетами пощелкивали по асфальту сбитые ветром каштаны. Герка с Татьяной ушли вперед, то и дело слышался заливистый смех девушки. Светлана как-то неожиданно сникла, погрустнела, шла шагов на десять сзади, а когда Алексей и Лера пытались ее подождать, демонстративно останавливалась.
— Лера, я так и не понял, чем вы занимаетесь?
— Учусь в Ленинградском электротехническом, третий курс.
— А сюда каким ветром? Студенты, вроде, уже на занятиях.
— Работали в стройотряде, ну и подзадержались. Надоело все ужасно. Домой хочу.
— К мужу, наверное?
— К папе, маме. От мужей в стройотряды не сбегают.
— По-разному бывает…
— Бывает, только зачем тогда замуж выходить?
— И это верно, — Алексей привычным движением обнял девушку за плечи.
Лера отстранилась:
— Не нужно меня обнимать, Алеша. Ладно?
— Извини… Лера, мы завтра встретимся?
— Так ведь договорились уже. Еще у вас в комнате.
— Нет, я имею в виду конкретно Леру.
— Ах, конкретно… — Девушка помолчала, и Алексей неожиданно почувствовал совершенно забытое и оттого острое и необычное волнение, словно решалось что-то важное. — В два часа устроит?
— Конечно, только где?
— Я подойду к твоему санаторию.
Олег отложил в сторону книгу, внимательно посмотрел на друга, с размаху бросившегося на кровать.
— Хорошая девочка, — задумчиво ответил на безмолвный вопрос Алексей. — Очень хорошая.
— Имеешь в виду, конечно, Леру, — полуутвердительно, полувопросительно отозвался Олег.
— Ты дьявольски проницателен.
— Точнее — наблюдателен. Глаза у нее хорошие, умные. Вести себя умеет, шутку понимает.
— Добавь еще, симпатичная.
— И этого не отнимешь. А как же насчет алых парусов?
— Иди к черту, — беззлобно отмахнулся Алексей, — Гаси лучше свет, давай спать.
Ту-ту-ту-ту…
Недаром, видно, говорят, что утро вечера мудренее. Во всяком случае, утром Алексей всерьез задумался о том, зачем он назначил Лере свидание. Жить в Крыму оставалось считанные дни, возможность дальнейших встреч представлялась проблематичной, а то, что Лера не из тех девушек, которые легко идут на любые контакты, было ясно после первого вечера. Кружить такой голову — просто грех.
Только думай — не думай, а не явиться на назначенную встречу и вовсе недопустимо. Без десяти два Алексей по сбитым бетонным ступеням спустился на асфальтовый пятачок, к которому сбегались со всех сторон стежки-дорожки, предусмотренные и не предусмотренные строителями. Там уже топтался Герка.
— Договорились с Танькой, — заговорщицким шепотом сообщил он, обещала подойти!
— Когда? — Алексей здоровался с приятелем без особого удовольствия тот явно был лишним.
— В два.
Да, ситуация… Девочки явно встретятся, если и вовсе не придут вместе. Тем более, что какой-то договор вчера действительно имел место.
— Пройдем ко мне, посидим, — продолжал развивать мысль Герка. — Олега нужно позвать — он здорово умеет компанию поддержать.
— Слушай, Гер, — Алексей решил быть предельно откровенным. — С Олегом сам договаривайся — это его дело, а на меня не рассчитывай. Леру я уведу, не обижайся.
— А что такое? — не понял Герка.
— Ничего. Просто с ней вдвоем мне интереснее, чем в компании. Устраивает такой расклад?
Герка недоумевающе посмотрел на Алексея:
— Как хочешь… Вообще-то напрасно думаешь, что вы мне помешаете.
Девушки, как и положено, опоздали минут на десять.
Пришли опять втроем: Лера, Таня, третью — высокую, гибкую, с гривкой непокорных волос — Алексей не знал, но Герка приветствовал ее как старую знакомую:
— О, привет, Анжела! — и заторопился. — Пойдем, посидим у нас немного, отдохнем, потом прошвырнемся куда-нибудь!
Чинно прошествовали мимо администратора, поднялись на четвертый этаж. В геркином номере был накрыт стол — постарался! — даже несколько цветков торчало в пожелтевшем от чая стакане.
Татьяна захлопала в ладоши, чмокнула хозяина в щеку:
— Гера, ты — прелесть, я это еще вчера заметила. Правда, девочки?
— Усаживайтесь, — широким жестом хозяина пригласил гостей Герка, — я пойду Олега позову.
Вернулся он минут через десять, заявил с порога:
— Нет Олега, ну ничего, я Яниса пригласил, сейчас придет. Чем с утра занимались?
Таня что-то ответила. Алексей не слушал. Он смотрел сбоку на лицо Леры, на то, как солнце золотит ее щеку, на длинные, подрагивающие ресницы и чувствовал, как глухими, сильными толчками бьется сердце.
"Нелепость какая-то, — думал Алексей. — Второй раз вижу девчонку, не знаю о ней ничего, а волнуюсь, как мальчишка… Даешь, старик! Занятно, неужели ты еще на такое способен? "
Лера засмеялась над чем-то, посмотрела на Алексея, и тогда он, глядя в золотистые точки в ее глазах, нагнулся поближе и шепнул:
— Лера, давай убежим!
— Куда?
— Не знаю, куда-нибудь. Сейчас здесь опять придется дурака валять, а мне не хочется. И потом говорят, третий — лишний. Две пары здесь есть, обойдутся без нас. Бежим?
Она кивнула.
— Ребята, не скучайте, — Алексей поднялся первым, — мы скоро придем, и уже закрывая дверь, добавил: — Может быть.
Неизвестно, кто выстроил эту крепость на обрывистом морском берегу. Впрочем, крепость — громко сказано, просто протянувшаяся на десятки метров стена из обломков жесткого, выветрившегося ракушечника. Исторической ценности она явно не имела, разве что для мальчишек. Но в этот серый ветреный день крепость была пуста.
Лера устроилась на гребне стены, Алексей стоял рядом, пытался раскурить сигарету.
— Расскажи что-нибудь… — просьба Леры прозвучала неожиданно.
— Что?
— Что хочешь. Тебе много приходится ездить?
— Много. Командировок у нас хватает.
— Завидую. Знаешь, Ленинград — прекрасный город, но… Я иногда физически чувствую, что увязла, закружилась по бесконечному кругу. Люди, дела, разговоры — все одинаково безликое, монотонное. Надоело…
— Думаешь, разъезды спасут? Рано или поздно они тоже сольются в единый поток. Сначала он кажется пестрым, а потом цвета сливаются, как на стремительно несущейся ленте. Тебе вот уже здесь надоело, скучно, домой хочется, потом и там наскучит недельки через две-три.
Лера невесело рассмеялась:
— Боюсь, что быстрее. Но ведь это страшно, Алеша!
— Страшно, — согласился Алексей. — "Всего трудней переживать, наверное, неторопливых будней торжество"… Только знаешь, может, это и выспренне звучит, в конечном итоге все равно все зависит только от нас. Не хныкать, не ждать, а стараться жить. Именно жить, а не существовать.
— Жить… — как эхо отозвалась Лера. — И получается у тебя?
— Не всегда, — рассмеялся Алексей, — но я стараюсь!
Ту-ту-ту-ту…
Перестук колес "Красной стрелы", Пулково и Быково, "На посадку приглашаются пассажиры…", телефонные автоматы, звонки, звонки, звонки сумасшедшие полтора года. Запутанные переулки Москвы, набухающая водой невская волна, скамейки в скверах, а иногда — если очень повезет — неуютные одноместные номера с "удобствами" в коридоре и — постоянное ожидание требовательного стука в дверь. "Я люблю тебя…" И снова звонки, звонки, звонки…
Он был счастлив, ведь это была его жизнь, их жизнь. А Лера?
"Мне легко с тобой, Алеша. Понимаешь, ты настолько свой… Ничего не стыдно, ничего не страшно".
"Звезда упала. Странно, не могу вспомнить, видела ли я когда-нибудь, как падают звезды. А теперь даже желание успела загадать. Это из-за тебя, мой любимый. Я как-то по-другому на все смотрю, по-другому вижу. Ты мне счастье принес"…
И только иногда, как булавочные уколы:
"Жизнь, Алешенька, сказок не принимает. Одеваться нужно? Нужно. И обуваться тоже. И скатерти-самобранки пока не изобрели"…
"В идеалы, милый, нынче не верят. Предыдущие поколения все лозунги поистрепали, да так ничего и не добились. Ну, хорошо, кое-чего добились для нас. А сами-то они что видали? "
Ту-ту-ту-ту…
— Междугородняя? Девушка, как там с Ленинградом? А когда…
Ту-ту-ту-ту… На телефонной трубке — высохшие отпечатки ладоней…
— Алеша, вставай, на работу опоздаешь. Господи, накурил-то! Что случилось? Сынок, что с тобой?
— Ничего. Так, мам, пустяки. Ничего страшного. Ну, честное слово, все в порядке. Ладно, поехал я.
— Алексей, завтрак?!
— Не хочется, в институте поем!
Автобус уже стоял на углу, в крайнем окне виднелась значительная физиономия Струбеля. Шофер опять не протер сидения — сыро, противно. Постепенно подтягивались сотрудники, на последнем сидении теснились студенты — даровая рабочая сила. В деканате их пребывание в лаборатории наверняка высокопарно именуют "научно-производственным обучением". Наконец автобус тронулся, забарахтался в липком тумане, затопившем город. Уплыли, остались позади кварталы новостройки, облепленные желтой глиной; замелькали за окнами домики пригородной зоны, показалась монументальная фигура Шамошвалова, стоявшего на границе личного садового участка…
Автобус притормозил. Шамошвалов — толстый, пахнущий удобрениями, с транзистором за пазухой — полез в дверь, еще на ступеньках прицепился с каким-то вопросом к Седину.
Утром Цезаря Филипповича всегда одолевала жажда деятельности. За те полчаса, пока автобус шел от его сада до лаборатории, Шамошвалов разряжался на окружающих: проверял исполнение отданных месяц назад поручений, сообщал идеи, пришедшие ему в голову в ожидании автобуса, портил настроение… В лабораторию он приезжал выжатый, как лимон. Наступал период конкретного руководства: часами мог ходить Цезарь Филиппович за электриком и учить его, как правильно вворачивать лампочки, но особенно обожал контролировать состояние прилежащей территории. Бульдозер приходил в лабораторию чуть ли не ежедневно, при одном виде могучей машины глаза доцента Шамошвалова начинали светиться.
Любил еще Цезарь Филиппович делиться с окружающими сведениями, почерпнутыми из черной коробочки безотказной "Веги". Причем говорить был готов о чем угодно — от технологии шлакоблочного производства до положения дел в Буркина-Фасо. Сведения Шамошвалов выдавал с потрясающим апломбом, и по этой ли, или по иной причине, слыл среди остепененной части сотрудников лаборатории энциклопедистом.
Автобус затрясся на неровных выбоинах асфальта, осторожно сполз в жидкую грязь дезинфекционного барьера. Водитель требовательно просигналил. Алексей стер со стекла влажный налет, скривился — за окном торчала успевшая осточертеть до тошноты табличка:
АН СССР
Научно-исследовательская лаборатория
по изучению проблем утилизации
последствий Контакта.
Посторонним и инопланетянам вход
СТРОГО ВОСПРЕЩЕН!
Глава вторая
В прокуренной комнате было людно. Сидели на стульях, столах и подоконниках, щурились на листки бумаги с чем-то напечатанным на плохой машинке под четыре копирки. Одинокая стоваттка, сиротливо горевшая в огромной запыленной люстре, тщетно пыталась обеспечить помещение светом, впрочем, поглощенные чтением мало обращали внимание на сие неудобство.
В комнате висела прямо таки замогильная тишина, чего в стенах волопаевского Дома литераторов не наблюдалось со времен возведения оных. Лишь изредка ее нарушало чирканье спичек о коробок да лихорадочное щелканье зажигалок. Монументальная бронзовая пепельница в виде протянутой для подаяния руки уже не могла вместить в себя окурки и пол покрывали разнокалиберные чинарики. И еще тишину изредка нарушал председатель секции беллетристики Азалий Самуилович Расторгуев. Он вскидывался от ужаса, обводил собравшихся безумными глазами и, вытирая со лба холодный пот, цедил сквозь зубы:
— Во сволочь, во сволочь какая…
На него бросали кривые взгляды, в которых застыло выражение потустороннего, но реплик подавать не решались. Атмосфера густела и накалялась с каждым прочитанным листком. Минут через пять следовало ожидать пожара от очередной использованной спички. Но как видно, Муза решила смилостивиться над своими служителями и не допустить массового самосожжения, вложив в уста новеллисту Копейкину вопль отчаяния:
— Нарзану мне! Нарзану!
Литераторы пришли в движение, кто-то затребовал под нарзан водочки, кто-то предложил за счет автора. Автора вызвали. В дверь просунулось молодое бледное лицо, обсиженное веснушками, курносое и страдальческое.
— Гони в магазин! — заорали литераторы. — Возьмешь водки на всех и зажевать чего.
— Нарзану! Нарзану прикупи! — влился дискантом в коллективный заказ Копейкин.
— А о-о-обсуждение? — заикаясь, спросил автор.
— После будет обсуждение, — громким басом отрезал баталист Феофан Поскрёбышев.
Автор загрохотал по ступеням, изрядно напугав даже привычного ко всему вахтера, укрывавшегося в своей каморке под лестницей.
Тем временем народ в комнате молчал, томимый ожиданием. Однако длилось это недолго, ибо, разжав зубы, Азалий Самуилович вновь выдал сакраментальную фразу:
— Во сволочь какая!
Члены секции прозы как-то разом принялись задумчиво обозревать обширную и изрядно помятую безбедной жизнью физиономию "взрывника". Именно так назывался первый роман Азалия Самуиловича, написанный им аж в годы героического послевоенного освоения окраин великого государства. За сие творение, повествующее о трудовых буднях класса-гегемона, атакующего неуступчивую матушку-природу, Расторгуев получил восемь премий различного достоинства, роман (с легкой авторской корректурой) переиздавался в областном центре после каждого съезда партии, ибо на диво точно соответствовал всем колебаниям генеральной линии. И хотя в последние годы "ум, честь и совесть нашей эпохи" изрядно подрастеряла и все свои составные, и, соответственно, авторитет, Азалию Самуиловичу предпочитали не противоречить — себе же боком выйдет, прецеденты бывали.
— А ведь клёво написано, — фальшиво вздохнула Марья Кустючная, лет десять писавшая "назидательные" рассказы для подрастающего поколения под псевдонимом "Тётя Мотя". Единственная из присутствующих она не уходила на творческие хлеба, ибо считала, что сменять уважаемую в городе должность заведующей секции сыров Центрального гастронома на ненадежный в финансовом отношении выпас на унавоженной Пегасом литературной ниве может только дура. Дурой Тетя Мотя себя не считала, наличие внелитературного заработка и приработка давало ей право на известную независимость мнений, да и Расторгуева она в глубине души не боялась нисколечко. Были на то основания, не связанные ни с сыром, ни с литературой. Вот и теперь, застолбив собственную точку зрения, Кустючная игриво вздернула часть лица, на коей долженствовала была произрастать бровь, явно предлагая принять участие в дискуссии другим коллегам.
— Неплохо, неплохо, — тут же согласился с нею Копейкин, задумчиво поглаживая козлиную бородку "а ля интеллигент", и, как говорится, нарвался.
— Не об этом речь, — с надрывом выдохнул Расторгуев. — Что дальше-то делать? Лимиты на бумагу Москва области опять срезала, область — нам, план издания утвержден, план работы с молодыми авторами — тоже… Разве что, уважаемый товарищ Копейкин уступит свое место в издательском плане этому м-м-м… самородку?
Удар был страшен. Даже не ниже пояса, а еще хуже. Что-то вроде лома по темечку. Присутствующие явственно услышали, как в рухнувшей на комнату мертвой тишине сперва замерло, а потом засбоило сердце несчастного Копейкина. Да и как ему, бедному, не засбоить? Впрочем, думать о таких мелочах, как сердце, Копейкину было недосуг. Он спрыгнул с подоконника и, размахивая руками, принялся бессвязно говорить о своем долге перед читателем, об операции, сделанной безвременно ушедшей из жизни тетке, о бедных сиротах, ожидающих в разных городах необъятного Союза алименты от отца-литератора…
— Думать надо! — веско перебил излияния новеллиста Феофан Поскребышев. — А то ты что ни год, паспорт штемпелюешь, а отдуваемся мы. Одних квартир на моей памяти тебе, уж, четыре выдали…