Смотритель Харьковской станции сделался вежливым только после многих уверений, что я знаком и даже несколько сродни Антонскому. Тарантас, исправленный совестливо в Екатеринославле, обязан своею трещиною именно харьковскому ямщику, а телега, нагруженная нашими чемоданами и фельдшерами, едва совершенно не развалилась от быстрого переката с сугроба в ров, едва ли учиненного не с умыслом также харьковским ямщиком.
С тех пор участь этого экипажа сделалась и продолжает быть для нас предметом постоянных забот и тревог [...].
После телегокрушения за Харьковом мы должны были расстаться с Калашниковым. Этот ревностный чиновник решился принести жертву науке и человечеству и, подвергнув себя разлуке с нами и всем опасностям одиночного странствия в краю неизвестном и беспутном, принял начальство над разломанной телегой и ее содержимым с твердым намерением или умереть или доставить все в настоящем виде в Севастополь. Сказано - сделано [...].
Расставшись с телегой, мы думали долететь мигом до Севастополя, но не тут-то было. Если станции и дороги между Курском и Харьковом были плохи и мало способствовали к продолжению пути, то между Курском и Екатеринославом они сделались чисто непреодолимым препятствием к достижению этой цели.
Трудно решить, в ком более должно искать причины: в черноземе ли, расплывшемся от дождей в какую-то клейкую жижу, или в станционных смотрителях и в содержателях станций. Одно скажу только положительно, что если Антонский почитает почтовое управление в Новороссии достигшим под его надзором хотя некоторой степени не то что совершенства, а просто только одной сносности, то он жестоко ошибается [...].
No 6.
Севастополь
24 но[ября 18]54 г.
(Подлинник письма No 6-в ВММ (No 15620), на двух страницах; конверт не сохранился. Верхняя половина 1-й страницы (3 абзаца) перечеркнута карандашом; над датой пометка А. А. Пироговой: "для меня"; часть перечеркнутого не включена в изд. 1899 г.; в других случаях не включалось все перечеркнутое.).
Еду сегодня в Симферополь, дня на четыре, посмотреть на госпиталь и узнать о сестрах милосердия, которые должны на днях явиться.
Не знаю, отчего ты еще не получила моих двух писем с дороги: из Харькова и Екатеринослава.
В Харькове я отдал с рук на руки станционному смотрителю, в Екатеринославе-отослал на почту; оба письма в казенных конвертах. (Имеются в виду письма No 2 и 3; ).
Все твои письма до шестого, от 13 ноября, получил; вижу, что ты, моя душка, не совсем благоразумно переносишь разлуку.
Господь с тобой, утешься; ведь ты знаешь хорошо, что с тобой ли, без тебя ли, я все-таки тебя люблю больше всего на свете. Так о чем же грустить [...].
Вместо меня ограничься покуда детьми, а там посмотрим [...].
Когда я ворочусь, неизвестно, но разумеется, что не буду медлить ни минуты, чтобы утешить тебя. Говорят, что они скоро будут бомбардировать, другие говорят, что будут зимовать; короче, здесь так же мало знают, как и в Петербурге.
Я начал писать журнал моей экспедиции и посылаю тебе первые два листка; (Журнал экспедиции П.- здесь, вслед за наст. письмом.) кто интересуется, как, например, Здекауер, Глазенап, (Богд. Ал. Глазенап (1811-1892)-один из близких друзей П.; ученый моряк, писатель, госуд. деятель; в 1826-1829 гг. участвовал в кругосветном плавании на шлюпе "Сенявин" под командой Ф. П. Литке; жена его-Эмилия Ант. (у П.-Емилия), дочь морского министра (1827-1836) А. В. Моллера (1764-1848), и ее брат-художник Фед. Ант. Моллер (1812-1875), автор одного из лучших портретов Н. В. Гоголя- также близкие друзья П. Через них поддерживались отношения П. с либеральным правящим и придворным кругом вел. кн. Елены Павловны и вел. кн. Константина Николаевича. В 1854 г. Глазенап был директором Морского корпуса в чине контр-адмирала, числился в свите царя, участвовал в организации отпора неприятельскому флоту на Балтийском море. В неизданном дневнике Г. за 1851 г. много записей о встречах с П. и его женой (Центр. Историч. архив. Ленингр. отд. Фонд 1402, No 21. См. книгу: "Архивы СССР", Л., 1933, стр. 44 и сл.).) можешь им дать прочесть. Для тебя же должно знать, что я едва управляюсь с делом и возвращаюсь вечером усталый и потому журнал мой пишу отрывками. Покуда здесь спокойно; от времени до времени слышится канонада, особливо ночью, когда мешают работам; ядра до нас еще не долетают, а много, много если падают в бухту.
Матросы и солдаты убеждены, что Севастополь не будет взят, но все покрыто мраком неизвестности; но только известно и очевидно, что раненые валяются, как собаки, и долго, долго нужно хлопотать, пока их сколько-нибудь приведут в положение, мало-мальски сносное.
Я в Симферополе оставлю мой чемодан и все тяжелое; останусь там дней пять и более.
Поцелуй и благослови детей; прощай, моя душка, не грусти, ради бога, а то ты и на меня грусть наведешь; а покуда я доволен хотя тем, что моя поездка не без пользы. Все четыре врача прибыли, и мы восемь человек живем покуда вместе в 2 комнатах.
Целую, обнимаю, прижимаю к сердцу тебя и детей.
[Журнал моей экспедиции]
( Приложено к письму No 6; подлинное на четырех страницах; вначале - ни заглавия, ни обращения.).
Жестокий ураган 2 ноября, наделавший много бед нашим неприятелям, не пощадил и нас; он нас застал на дороге в темную ночь, и мы думали, что конец приходит нашему тарантасу. Представь себе клейкую вязкую грязь по мыщелки, темную ночь и вихорь такой, что на ногах не устоишь. Мы рады, рады были, что добрались шагом, делая по четыре версты в час, наконец, до какой-то лачуги, названной почтовым департаментом станционным домом, с разбитыми окнами, с одной грязной конурой и пьяным смотрителем. Здесь (Дальше много зачеркиваний; зачеркнутое повторяется иногда в последующем изложении; перестановка слов и т. п.; в общем рукопись имеет вид произведения, подготовляемого к опубликованию или к сообщению в заседании.) мы должны были, сидя, провести почти целую ночь.
Но все это еще было золото в сравнении с тем, что нас ожидало в самом Крыму; здесь, переехав в Перекопе через Днепр, наше путешествие началось с того, что мы засели с шестеркой лошадей в грязь и просидели бы в ней без сомнения целую ночь (выехав со станции около 4 часов), если бы один благодетельный хохол, ехавший порожнем, не взмиловался над нами и не впряг пару волов; круторогие дернули и вытянули разом и тарантас и голодную шестерку.
В Перекоп мы приехали уже ночью и, чтобы отдохнуть от грязи [...] отправились в гостиницу. При входе в нее, едва не утонув в огромной луже, мы нашли дверь запертой на замок. Когда дверь после различных и долговременных усилий с нашей стороны наконец отворилась, мы вступили в огромный запачканный сарай, посредине которого стоял не менее запачканный биллиард; на стенах смелая кисть какого-то иностранного артиста изобразила Минина и Пожарского.
Содержатель гостиницы, грек, уверял, что он может нас угостить прекрасным ужином; это обещание так одушевило моего сопутника г. Сохраничева, что он заказал бифштекс из говяжьего филе, желая, чтобы он непременно был взят из края и приготовлен по всем правилам искусства. Грек не только обещал удовлетворить этому смелому гастрономическому порыву чувств, но еще предлагал пирожки, борщ и вино-выморозки такого чудесного качества, что во всем Крыму ему не было подобного.
Мы уселись в приятном ожидании у окна, открывавшегося в буфет, и вскоре мужик из Владимира в изорванном архалуке с всклокоченной бородой и с плутоватой усмешкой, называвший себя маркером, подал нам через это окно несколько кусков говядины, принадлежавшей некогда какой-то, только уж никак не филейной, части быка, пару пирожков, весьма сходных с резиновыми калошами, и бутылку знаменитых выморозков. К нашему счастию, следствием этого ужина было только урчание в животе и изжога.
По мере того, как мы приближались к месту, обратившему на себя внимание всей Европы, исчезало всякое различие между обыкновенными и курьерскими лошадьми и, наконец, за Симферополем кончалось обидное неравенство едущего по своей надобности и фельдъегерем. Все едущее вперед и назад, наконец, остановилось на станции в Бахчисарае, и почтовая дорога сделалась непреодолимым препятствием к достижению Севастополя, так что шестьдесят верст между двумя этими городами нужно было ехать целые 2 суток.
В Бахчисарае я встретил на дороге Шеншина,( Ник. Вас. Шеншин (1827-1858) полковник, флигель-адъютант Николая I; послан в Крым для собирания сведении о ходе военных действий.) которому главнокомандующий [А. С. Меншиков] дал поручение осмотреть и организовать временные госпитали в Бахчисарае и в Симферополе, объявив ему, что он отдал приказание Херсонской комиссии заготовить все нужное для их обзаведения, и прибавив между прочим в своей инструкции, что о следствиях этого поручения Шеншин должен дать отчет не ему, а министру, (Рассказ Шеншина, по возвращении из Крыма, о действиях главнокомандующего князя А. С. Меншикова (1787-1869) произвел в придворных и правящих кругах крайне плохое впечатление. Отзывы П. о Меншикове, как о бездарном главнокомандующем, - в наст. "журнале" (стр. 19 и сл.) и в других письмах к жене (особенно No 20, стр. и по Указателю). В некоторых случаях П. пишет: "Менщиков". Морским министром, вернее главой морского министерства был в звании генерал-адмирала вел. кн. Константин Николаевич. "Слухи об Меншикове неутешительны,-записала в своем дневнике, одновременно с записью в журнале" П., сестра славянофилов В. С. Аксакова, жившая тогда под Москвой.- Из Севастополя пишут, что он совершенно потерялся и хотел бросить и город и флот на жертву неприятеля, и если б неприятель напал тогда на Севастополь, он был бы взят без бою... Наши моряки делают чудеса в Севастополе" (17 ноября 1854 г., стр. 6). "В Севастополе, говорят, ужасный беспорядок... многие обвиняют сильно Меншикова" (29 декабря 1854 г., стр. 27). А. Ф. Кони пишет, что "Меншиков был храбр в защите крепостного права и застенчив с неприятелем".) его же просто только уведомить.
Шеншин, встретившись со мною, воротился в Бахчисарай, и мы пошли вместе осматривать временный госпиталь. Описать, что мы нашли в этом госпитале, нельзя. Горькая нужда, беззаботность, медицинское невежество и нечисть соединились вместе в баснословных размерах в двух казарменных домишках, заключавших в себе 360 больных, положенных на нарах один возле другого, без промежутков, без порядка, без разницы, с нечистыми вонючими ранами возле чистых, в пространстве по благоусмотрительному человеколюбию врача и смотрителя, герметически запертых при температуре слишком 18°Р, не перевязанных более суток, вероятно, также из человеколюбия.
Врач и его помощник, один ординатор, оба безответные пешки, торчали тут и служили живым укором сословию и администрации. Шеншин, очевидно, доброжелающий и ревностный, но еще молодой и незнакомый с делом человек, убедившись нашими доказательствами, что он завел нас не в госпиталь, а в нужник, разразился над комиссаром, зашел в сарай, где нашлись спрятанными кухонные котлы, существование которых он признавал недоказанным.
Крикливые угрозы быть разжалованным в солдаты и подлеца опытный в своем деле комиссар съел, не поморщившись, приложив два пальца к козырьку и сказав про себя: "видали мы этаких".
Только в Бахчисарае я начал предвидеть, в каком состоянии найду раненых защитников Севастополя; но все-таки то, что после нашел, превзошло всю меру моих опасений. Отправившись из этого татарского вертограда часа в 4 пополудни, мы доехали кое-как шагом, купаясь в грязи, до Дуванов - последней станции перед Севастополем, нисколько не замечая, что мы приближаемся к театру войны; и если бы отдаленный грохот залпов, от времени до времени доносившийся до нас, не напоминал нам, что вскоре сами должны сделаться деятельными участниками в кровопролитии, то я бы, пожалуй, счел эту прогулку по грязи довольно забавной.
Наконец, в Дуванах оказались первые следы лагерной администрации. Нам отвели ночлег в доме волостного правления, тяготевшего над разбежавшимися теперь татарами. Хозяином этого дома был в настоящее время комиссар, занимавшийся продовольствием войск и устроившийся на своей бивуачной квартире не без конфорта. У него оказались походные кресла, в которых я очень порядочно заснул.
Комиссар был человек, очевидно, опытный и любящий порядок и этикет. Он устроил из бочки форменный стол, покрыв ее доской, а доску-красным сукном [...].
Поутру мы проснулись с мыслью, что находимся в 16 верстах от Севастополя и что наступил последний день наших ожиданий увидеть и услышать собственными глазами и ушами то, о чем мы так много говорили и слышали.
По дороге от Дуванов до Севастополя можно было уже догадаться, что подъезжаешь, или, правильнее, ползешь к месту военных действий...
В вязкой грязи, толкаясь по рытвинам, спускаясь с гор и поднимаясь на горы, тянулись ряды телег и арб, нагруженных сеном, сухарями и ранеными; по 2 и по 4 человека на телегу скучены были раненые защитники Севастополя, отправлявшиеся в Бахчисарай и оттуда в Симферополь, где их ожидала та же самая участь, т. е. быть сваленными на нары и валяться в грязи и нечистоте под наблюдением врачей.
Хотя я и положил себе правилом врученные мне деньги великою княгинею, Комитетом и другими (Великая княгиня - Елена Павловна (1806-1873), вдова младшего брата царя, Михаила Павловича; принадлежала к группе придворных, понимавших необходимость отмены крепостного права; учредительница Крестовоздвиженской общины сестер милосердия, первой в мире организации женской помощи больным и раненым воинам на полях сражения; настояла перед Николаем I на разрешении П. отправиться в Крым, чему препятствовали чиновники военно-медицинского ведомства и интендантства, опасавшиеся разоблачений воровства и неурядиц в госпиталях.
"Комитет" - так наз. "Дамский комитет для помощи семьям воинов"; председательница комитета передала П. при его отъезде в Крым 1000 руб. для раненых воинов. "Другие" - частные лица, передавшие тогда же, и посылавшие позднее, П. крупные суммы для больных и раненых воинов. В бумагах П.документы по израсходованию таких сумм (ср. письмо к М. Топильскому от 6 марта 1855 г. )
не давать в руки больным, но бесприютное положение транспортирующихся поневоле меня вынудило раздать им по одному рублю серебром на телегу для мелочных расходов.
Около 12 часов утра мы поднялись на гору, и нам представился, наконец, Севастополь во всей красе. Местоположение великолепное. Море и горы. Особливо часть города, известная под именем Корабельной слободы, расположена живописно амфитеатром на горе. Нет сомнения, что нет в целом свете лучше Севастопольской бухты. Широкая (в 11/4 версты), глубокая, извилистая, с крутыми берегами, с изумрудной водой и окруженная со всех сторон горами.
24-28 ноября. Продолжение
(Продолжение "журнала экспедиции" на 6 страницах обычного почтового формата; из них листок в 4 страницы имеет водяные знаки бумажной фабрики "Bath" с короной (в ВММ No 15621); нижняя половина 1-й страницы (текст о главнокомандующем) перечеркнута карандашом; послано при письме от 13 декабря.).
Несмотря на грязь и тряску, я не мог достаточно налюбоваться Севастополем, подъезжая к нему 12 ноября утром. Наконец, наш тарантас остановился невдалеке от квартиры главнокомандующего и великих князей. (Великие князья Николай (1831-1891) и Михаил (1832-1909)-сыновья
Николая I; посланы были в Крым для "подъема духа" в войсках и для получения наград за пребывание на театре войны. В патриотических кругах, даже среди людей, слепо преданных монархическому строю, пребывание сыновей царя на фронте рассматривалось как помеха правильному ведению войны. В. С. Аксакова, в те самые дни, к которым относится сообщение П., писала о великих князьях: "Лучше бы, если б они оттуда уехали: конечно, их должны там оберегать и пожертвуют для спасения их тысячами людей" (16 ноября 1854 г., стр. 5).).
Мы думали сначала отыскивать начальника штаба, чтоб ему представиться, и чуть было уж не поворотили на Сухую балку, где он живет, или, лучше, гнездится с своим штабом, как, к счастью, нам вышел навстречу доктор Боссе и еще один морской врач, высокий, дородный, с важной физиономией, хотя и не без улыбки; я его принял сначала за офицера и не обратил на него достаточного внимания, которое должен бы был оказать собрату. Первою мыслью был притон.
На одной станции перед Екатеринославом встретившийся нам фельдъегерь сообщил, между многими нелепостями [...] две вещи, заставившие нас призадуматься: во-первых, что весь штаб главнокомандующего кочует на открытом воздухе, без палаток, кто как может, иной в тарантасе, другой просто в грязи, а сам главнокомандующий - на пароходе; во-вторых, что другого средства в Севастополе нет передвигать ноги, как напяливши на них охотничьи сапоги.
Основываясь на этом, мы твердо решились не расставаться, во что бы то ни стало, с нашим тарантасом, снабдить его снутри войлоком и клеенкой, а для защиты нижних конечностей купить в Екатеринославле за недостатком охотничьих простые мужицкие сапоги и длинные шерстяные чулки. Так и сделали. Можно вообразить наше удовольствие, когда Боссе вызвался с необыкновенною любезностью нам отыскать квартиру в батарее через д-ра Гейнрихса, знакомого с местностью; и действительно, через полчаса нам были отведены 2 комнаты со сводами в нижнем этаже Северной батареи No 4-й; в этих комнатах лежал раненый генерал Соймонов, умерший от раны в брюхо при деле 24 октября (Фед. Ив. Соймонов (?-1854)-талантливый и храбрый русский генерал; приказом Меншикова был подчинен бездарному генералу П. А. Данненбергу (1792-1872), который парализовал успехи войск С. и других отрядных начальников. Дело 24 октября-героическое наступление русских войск на англо-французские войска, занимавшие выгодные, сильно укрепленные позиции на высотах Сапун-горы. О героизме С. и других начальников, а также их войск в день 24 октября 1854 г. в исследовании академика Е. В. Тарле-"Крымская война" (т. II, стр. 94 и сл.). Там же - о позорной роли Меншикова и Данненберга в тот день. Отношение общества к роли Данненберга 24 октября выразила В. С. Аксакова в своем Дневнике: "Часто наше храброе войско погибает от непростительной оплошности начальника, как этот Данненберг, который, по его собственному донесению, кругом виноват в той гибели нашего войска, которой они подверглись в последнем деле" (запись 14 ноября 1854 г., стр. 3); в этой же батарее помещались больные и раненые офицеры и - самое важное для нас - возле нашей квартиры была госпитальная кухня; следовательно, и стол наш был обеспечен.
Я тотчас же отправился к начальнику штаба, и высокий, дородный, с важной физиономией, но не без улыбки врач [Таубе] вызвался меня провожать. По дороге, берегом бухты, я увидал с десяток огромных пушек, заклепанных и лежавших на берегу. На вопрос мой, что это такое, врач отвечал, что это следствия недоразумения. Когда неприятель шел от северных фортификаций на юг, то приказание Меншикова не было понято якобы, и пушки эти заклепали и сбросили с батареи в море, думая, что неприятель непременно овладеет батареей и будет ими стрелять по городу. Теперь же, когда это предчувствие не сбылось, то наши ловят свои же пушки в море, вытаскивают и расклепывают. Из этого одного обстоятельства мне стало ясно, что хотя приказаний главнокомандующего и не поняли, но все таки хорошо поняли, что Севастополю не сдобровать, когда бы неприятель занял северные укрепления.