Лишь бы нас не покинули наши душевные силы и наша вера, а то, как-то предчувствуешь, отстоим [...].
No 19.
24 февраля [1855 г.]
(Подлинник письма No 19-в ВММ (No 15630), на двух страничках; конверт не сохранился.)
Слава богу, всякий день идет лучше. Вчера я ел с аппетитом тарелку супа куриного и жареного голубя. Продолжаю ещё брать морские ванны [...]. Хожу по комнатам, сижу пред камином; вчера в прекрасное утро выходил на балкон. Сон хорош. Вот тебе, моя душка, мой бюллетень. Если так пойдет, то скоро выйду, но спешить не буду.
Великие князья отсюда внезапно уехали ночью дня три или четыре тому назад. Говорят, будто императрица опять занемогла опасно (Вел. князья Николай и Михаил были вызваны в Петербург в связи с предсмертной болезнью Николая I (см. письмо П. от 1 марта, No 21).
Впрочем, все идет по-прежнему. Та же стрельба днем и ночью, на которую по привычке уже не обращаешь внимания. С недавнего времени неприятель пробует бросать к нам, говорят, из-за Малахова кургана, следовательно верст из-за шести, ракеты. Одна из них упала вблизи дома, где жили великие князья (в Сухой Балке); одна недалеко от Меншикова, у четвертой батареи; несколько в городе; одна в доме, где живет Сакен, который было загорелся, но его вскоре потушили; одна в доме рядом с домом, где лежат гангренозные больные, пробила потолок и , углубилась. в пол; в других местах врылись в землю на сажень, но повреждений значительных нигде не сделали.
Калашников выкопал часть этой ракеты, и она стоит теперь у нас. Целая должна быть длиною слишком в сажень. Наши на этих днях им подвели и взорвали контр-мину, так что их галерею взорвали на 16 сажень. Про англичан уже ничего не слышно, только про одних французов, которые действуют и работают. Но 14 февраля наши заложили новый редут, который должен обстреливать почти все английские редуты, а выше его еще другой; французы ночью сделали нападение, но я тебе, кажется, писал уже, как их отпотчивали [...].
No 20.
25 февраля 1855 г.] Севастополь.
(Подлинник письма No 20-в ВММ (No 15631), на двух страницах; конверта нет.).
Верный моему слову пишу и сегодня мой бюллетень. Верь мне, моя душка, что когда могу, когда усталость, занятия не отвлекают меня, то мне наслаждение писать к тебе и тебе рассказывать все, что у меня на уме. Ты еще, я знаю, думаешь, что я от тебя скрытничаю, тебя надуваю, но верь, это пустяки. Клянусь богом, у меня с тобой нет ничего скрытого и только то тебе не сообщаю, что, я знаю, ты не поймешь и потому тебе
будет совсем неинтересно знать.
Письмо о Меншикове можешь дать прочесть теперь всем. Я дождался, наконец, что этого филина сменили; может быть, и мы к этому кое-что содействовали; пора, пора; на место его едет Горчаков из Южной армии; покуда командует Сакен (М. Д. Горчаков (1793-1861)-главнокомандующий Дунайской, затем - Крымской армиями. Характеристика Г.- в дальнейших письмах П. из Севастополя (по Указателю).).
Я себя чувствую уже довольно крепким. Хожу по комнатам. Всякий день беру морскую ванну, съедаю две тарелки куриного супу и одного жареного голубя, одну чашку кофе. Вкус во рту стал гораздо лучше, также и ослизнение, но еще не совсем исправились.
Это письмо отправляю с флиг[ель]-адъют[антом] Шеншиным, который, кажется, в двадцатый раз уже катается из С.-Петербурга в Севастополь.
Из того письма, где я тебе описывал Меншикова, видно, что я правду говорил: он не годится в полководцы; скупердяй - верно, весь род такой; доказательство mad. Суза; сухой саркаст, отъявленный эгоист,- это ли полководец? Как он запустил всю администрацию, все сообщения, всю медицинскую часть. Это ужас! И взамен, что же сделал в стратегическом отношении? Ровно ничего. Делал планы, да не умел смотреть за исполнением их, потому что ему не доставало уменья на это; он не знал ни солдат, ни военачальников; окружил себя ничтожными людьми, ни с кем не советовался,- ничего и не вышло.
Он хотел было сыграть комедию и под видом мистицизма, что он молчит, но знает и скрывает многое, хотел бросить пыль в глаза; ему и удалось надуть некоторых дураков (с одним из таких, Апраксиным, я встретился на дороге), которые кричали, что без Меншикова Севастополь погиб. Но теперь все мы знаем, что Севастополь стоит совсем не через него, а malgre lui (Вопреки ему). Слава богу, я рад, что этого старого скупердяя прогнали. Он только что мешал.
Раненых здесь всякий день человек по десять бывает. Двое из моих врачей вчера возвратились из экспедиции в Козлов, куда я их посылал, и они двое только и были там операторами на 600 раненых (это - Каде и Беккерс). Прощай, мой несравненный ангел [...].
No 21.
1 марта. 1855. Севастополь.
(Подлинник письма No 21- в ВММ (No 15632), на двух страницах; конверт-без адреса; на оборотной стороне его - рукою А. А. Пироговой: "1 марта 55. Севастополь".)
Сегодня приводили войска и чиновников присягать императору Александру II. Итак, имя Николая I принадлежит уже истории. Я слышал подробности, но не верится (Подробности о смерти Николая I - слухи о самоубийстве царя. В литературе много свидетельств современников в подтверждение этих слухов. Из них очень ценен рассказ А. А. Пеликана. Дед его, директор Военно-медицинского департамента В. В. Пеликан следил за болезнью Николая I и по своему положению получал верные и обстоятельные сведения о ней. Кроме того он дружил с врачом Николая I Мандтом, который был частым посетителем у него в доме. Пеликан рассказывал дома, что Мандт дал яд желавшему покончить с собой Николаю. Пеликану-деду из-за этого пришлось даже перенести служебные неприятности. Когда при старике Пеликане товарищи его внука-студента говорили, что Мандт как врач не должен был давать царю яда, дед говорил, что "отказать Николаю в его требовании никто не осмелился; ему не оставалось ничего другого, как или подписать унизительный мир или покончить самоубийством" (А. А. Пеликан, стр. 120). В. В. Пеликан - близкий приятель Пирогова.
Определенное сообщение Пеликана подтверждается другим вполне осведомленным совоеменником смерти царя, Я. А. Чистовичем (1820-1875), профессором МХА и ее историком. Свидетельство это введено в литературный оборот лишь в 1948 г. академиком Е. Н. Павловским из неизданного дневника Чистовича (хранится в BMA). Говоря о "шарлатанской" системе "атомистики", Чистович заявляет, что ей "от всей души сочувствовал" Николай I, "заплативший даже жизнью за это сочувствие" (Е. Н. Павловский, стр. 200).
Рассказы Пеликана и Чистовича подтверждаются кратким, но решительным заявлением биографа Николая I, историка, ген. Н. К. Шильдера, знавшего очень многое из документов, недоступных другим историкам и, возможно, даже недошедших до нашего времени. На полях принадлежавшего ему экземпляра книги М. А. Корфа о 14 декабря 1825 г., против хвалебных отзывов Корфа о Николае как о рыцаре, герое и т. п., Шильдер отмечал: "враки, вранье, чистейший вздор, струсил, лукав, труслив", а против слов о том, что Николай "опочил смертью праведника", написал: "отравился" (Н. К. Шильдер, стр. 148 и cл.). Свод показаний о смерти Николая I и критический разбор их - у академика Е. В. Тарле (т. II, стр. 282 и ел.). Важное значение при оценке приведенных в наст. примечании фактов имеет выдвигаемое академиком Е. В. Тарле на первый план указание, что Николай I умер, когда дежурным врачом при нем был лейб-медик Мандт, остававшийся при больном императоре без третьих лиц. Лишь накануне Мандт уверял всех, что болезнь Николая не опасна, а во время своего последнего дежурства он вышел взволнованным и заявил, что император умирает. Другие известия о смерти Николая I у Н. П. Барсуква (т. XIII, стр. 384 и cл.).
Что касается судьбы самой мандтовской "атомистики" (или "мандизма", как ее называли современники), то в официальном ее разоблачении принимал деятельное участие П. "20 февраля нынешнего [18561 года состоялось высочайшее повеление: "Относительно производимых в Образцовом военном госпитале опытов над атомистическими способами лечения поручить особой комиссии из известных медиков военного и гражданского ведомств, по избранию министров военного и внутренних дел, строго исследовать, какие оказались результаты сего способа лечения и, смотря по удовлетворительности или неудовлетворительности оных по усмотрению их, или принять этот способ на совесть к руководству, или же вовсе отвергнуть оный". Членом комиссии от Медицинского совета министерства внутренних дел был П., вышедший к тому времени в отставку из МХА. Он был главным, вдохновляющим участником работ комиссии, он составил и ее доклад из пяти пунктов: "Комиссия работала целое лето. Пирогов перечитал со всем вниманием около 2000 скорбных листов Образцового госпиталя (со времени учреждения его в 1853 г. до закрытия в апреле 1856 г.), пересмотрел столько же скорбных листов в атомистическом отделении СПб. больницы чернорабочих, и на основании всего этого комиссия пришла к следующим заключениям: "... 4... атомистический способ отнюдь не может назваться выгодным ... 5. В основаниях атомистического метода нет ничего, кроме совершенного отрицания фактов, положений и законов современной науки. Правильный и точный анализ нормальных и болезненных процессов человеческого организма, необходимый для рационального врачебного действия, заменен в этом методе односторонними гипотезами о нервных явлениях организма, о прямых отношениях лекарств к отдельным органам и об усилении действия врачебных средств через продолжительное их растирание. Самое назначение одних и тех же лекарств в различных по свойству болезнях чуждо основательной критики и здравого смысла. При таковых недостатках рационального основания этот метод... оказывается крайне вредным. Убеждаясь сими выводами, комиссия по совести и крайнему разумению своему полагает, что так называемый атомистический способ лечения болезней не может служить для образованных врачей руководством. Надобно отдать справедливость Н. И. Пирогову: почти весь доклад комиссии подготовлен его трудами и написан его пером" (Е. Н. Павловский, стр. 201 и сл.).
Здесь все по-прежнему; о новом десанте еще не слышно. В марте или апреле должно что-нибудь разыграться. Апрель - мой последний термин (Срок пребывания на фронте ), если бог продлит живота до веку. Здоровье мое, слава богу, с каждым днем поправляется. Я целый час прохаживаюсь по комнатам, ем полторы тарелки куриного супа, куриную котлетку и беру морские, едва тепловатые, ванны; но на воздух еще не решаюсь выходить, зная, что если выйду, то тотчас же попаду опять на старую свою колею, а это еще рано.
Сегодня едет курьер, и я не хотел оставить тебя без известий, хотя, впрочем, писать не о чем; у вас теперь, я думаю, слухов и разговоров не оберешься; здесь все тихо, все осталось без перемены; по-прежнему выстрелы, лопанье бомб и ракет, раненые,- всё то же. Посмотрим, что будет вперед. Это уже здесь совершенно решенный вопрос, что Севастополя нельзя взять, не окруживши его и с Северной стороны и не прекративши все сообщения; но ведь это не мутовку облизать; сюда, мы слышали, идут еще две дивизии, и тогда посмотрим, что сделают сардинцы и турки [...].
Замечательно также и то, что французский парламентер сказал нашему (а я слышал лично от нашего) 16 числа, что государь скончался (Николай I умер 18 февраля 1855 г.) и что будет мир. Меня уверял сам парламентер; передаю, что слышал. Если правда, то необъяснимо.
Погода здесь стоит вообще уже недели две очень порядочная; солнце греет сильно, но ветер холоден, и мы топим еще и печки и камин [...].
Сестры, за исключением последнего отделения, которое еще в дороге, теперь все здесь и трудятся [...]. Из них шесть, однакож, больных, а две умерли от тифа, который господствует здесь и между больными и между врачами. Многие, однакоже, слава богу, поправляются.
А главное дело, ты, моя милая, несравненная душка, не тоскуй; в конце апреля - это мой последний термин [...]. Не забудь, что уже теперь я отслужил мои годы и свободен. Итак, теперь уже не долго [...].
Пожалуйста, не забудь написать, сколько пожертвованных денег я взял с собой; я теперь свожу счеты; мне кажется, что 4000; но ты справься с письмами от Безбородко, сколько он прислал, я забыл.
Прощай, мой ангел, будь спокойна [...].
No 22.
6 марта [1855]. Севастополь.
(Подлинник письма No 22 - в ВММ (No 15633), на двух страницах; конверт - с адресом, как большинство других.)
Слава богу, здоровье мое поправилось. На этой неделе, завтра или послезавтра, выеду, если будет хорошая погода. Обливаюсь уже холодной морской водой. Но от тебя с 14 февраля ни слова; что это значит? Задерживают письма, что ли? Впрочем, Паскевич (Фед. Ив. Паскевич (род. 1823 г.), сын фельдмаршала) был последний курьер, привезший известие о смерти государя. После него еще никто не приезжал.
Я тебе писал уже, что в последних числах апреля, если жив и здоров буду, уеду отсюда; разве только будет предстоять, очевидно, какое-либо важное военное дело, которое, разумеется, тогда меня задержит до мая. Но весьма вероятно, что если что-либо будет решительное, то в эти два месяца, именно, в апреле, если же не будет, то история эта может протянуться, пожалуй, еще год. Человек предполагает, бог располагает; насколько человеку позволено загадывать вперед, то в последних числах апреля я выеду отсюда.
Здесь все по-прежнему - вылазки, ночные нападения на редуты, канонада; но все без толку. Кажется, пора бы убедиться, что, так действуя, неприятель ничего не достигнет; об англичанах уже даже не слышно; они удалились с выстроенных ими редутов, и место их заняли французы.
Вновь выстроенный нами редут около Малахова кургана им очень нравится, и они уже не раз пытались отнять его, но всегда их отбивали; он очень близко к их редутам, так что наши ночью украли у них 150 туров (Туры - корзины, наполненные землей, служащие для прикрытия во временных укреплениях) и перенесли на нашу сторону; это их ужасно раззадорило; короче, другого средства им не осталось взять Севастополь, как окружив его с Северной стороны; без этого им на штурм лезть невозможно, а чтобы окружить, то надобно знать, у кого будет более войск. Ожидают со дня на день сюда Горчакова с его штабом и с войском. Про Меншикова носятся слухи, что он умер в Перекопе, и слава богу. (А. С. Меншиков умер в 1869 г.)
Мы теперь здесь ничего не знаем об европейских делах: нет ни писем, ни газет. Надобно думать, что дороги, транспорты, провиантировка и госпитали, наконец, существенно улучшатся после того, как Анненкову (Ник. Ник. Анненков (1799-1865)-генерал-губернатор Новороссийского края в 1854-1855 гг.) дана власть распоряжаться и в соседних губерниях: Воронежской, Екатеринославской и Курской. Давно бы так; я, как приехал, то написал докладную записку, что от здешней губернии ничего нельзя надеяться получить для транспорта больных и проч. и что нужно для этого, чтобы соседние губернии приняли участие. Я им говорил также, что если не предпримут мер, то разовьется тиф-он и развился; врачи и сестры то и дело, что хворают, и некоторые, разумеется, умирают [...].
No 23.
18-19 марта [1855 г.]. Отошлется еще на этих днях. Севастополь.
(Подлинник письма No 23 не найден)
[...]. Теперь точно не писал недели две. Зато перед этим, когда был болен и сидел дома, писал каждые четыре дня; писал к тебе и о деле Березина; писал и мои бюллетени о здоровье; бог знает, куда все это девается. От тебя же - вот 12 дней ни строчки, да еще и после одного ужасного письма, где ты описываешь свою болезнь, свою грусть и свои заботы о детях [...].
Если я только буду жив, если нас не запрут со всех сторон, а оставят хоть маленькую прореху, я в мае, рано ли, поздно ли- не знаю, к какому числу,-но приеду; баста,-это решено и подписано у меня. Я бы решился и прежде приехать, но две вещи меня удерживают; во-первых, уезжая, я потяну за собой почти десять врачей, которые были здесь, можно по совести сказать, весьма полезны в течение пяти месяцев; они ни за что на свете не хотят без меня здесь оставаться, сколько я их ни уговаривал, и скорее хотят уехать до меня, но не после меня; во-вторых, в мае месяце окончится пять лет службы, и теперь уже меня ни лаской и ничем не принудят служить долее,- после же двадцати пяти можно быть выбранным еще на пятилетие, и кто знает, может быть, меня бы лукавый попутал еще остаться; а после же тридцатилетия не велено указом долее оставаться; для этого и пенсия прибавляется. Пробыв здесь уже четыре с половиной месяца, я подумал, что лучше прибавить еще полтора и уже grundlich (Основательно) решить. В мае же месяце может Севастополь делать, что ему угодно, но меня не удержит; пора и на Балтийское; там, может быть, также не останемся без дела. Если в эти два месяца ничего не решится, то, пожалуй, будет продолжаться, как осада Трои, и тогда посмотрим, какой бифштекс сделается Улиссом.
Все, что я в состоянии был делать, я сделал для Севастополя; принес мою лепту от души; пусть теперь другие постараются. Врачи также один за другим хворают; из моих еще, слава богу, никто не умер, но другие умирают таки частенько от тифа. Летом, если все это будет продолжаться по-прежнему, как теперь, будет здесь что-нибудь и похуже тифа.
Я написал Горчакову докладную записку об этом; предложил, что считаю необходимым для отвращения заразы; посмотрим, что он сделает. Он при первом свидании со мною в госпитале (у него я еще не успел быть, был то еще не совсем здоров, то мешали занятия) узнал меня, со мной расцеловался на обе щеки и тотчас же начал расспрашивать обо всем, а потом потребовал, чтобы я ему между оперированными указал какого-нибудь из солдат, кто, по моему мнению, заслуживает георгиевский крест. Я ему показал молодца унтер-офицера с отнятой рукой, которому накануне была сделана операция, и он тотчас же своеручно дал ему крест и поздравил кавалером. Вот за это люблю! Он где-нибудь да слышал, что я говорил о Меншикове, упрекая его, что он не посещает раненых, не дает им награды и ставил ему в пример Воронцова, который на Кавказе сам раздавал кресты в госпиталях.
Как бы то ни было, Горчаков, из этого видно, человек, а Меншиков просто мумия. На этих днях я буду у него, встречу и старого знакомого Коцебу. Здесь новое только то, что стали драться сильнее; после того, как наши построили или почти построили новый редут впереди Малахова кургана, всякую-ночь - нападения. В одну ночь, назад тому с неделю, было тысяча двести раненых, и нам работы было на целых двое суток, когда я только что в первый раз выехал после болезни. Теперь почти все батареи молчат, исключая этого нового редута. Он неприятелю, как спица в глазу. Ожидают нового войска, которое ускоренными маршами подвигается к нам из Одессы и из Бессарабии. Пороху мало, но провиант есть на два месяца.
Я на случай и для себя заготовил сухарей на шесть недель, да пять или шесть окороков; кофе вдоволь. Можно жить,. хоть и осадят со всех сторон; но о новом десанте еще ничего не слышно; а о мире я помину у нас нет.
Какой мир, когда они принялись 10 марта нас в ночь бомбардировать, чтобы отвлечь от редута; пустили к нам в город тысячи три бомб, а мы стояли да посматривали, как они, светясь, летели прямо на нас, да только мимо, в бухту, или лопались на воздухе. Никитин, однакоже, уверяет, что ему песок в глаза попал от одного лопнувшего черепка бомбы. Вблизи нас загорелся дом, и на этот пожар они прямо начали пускать в нашу сторону; я собрался разом; у меня здесь только один мешок, да погребец и шинель; а в батарее (Николаевской) для нас стоит готовым отведенный каземат; там можно быть безопасными от бомбы; я не переезжаю, однакоже, потому что у нас славная и веселая квартира, с балконом на море.