Ганнон был рад, что Мутт не проронил ни слова. Его бесил тот факт, что Аврелия давно замужем. Насколько он знал, у нее ребенок или два. Также вполне возможно, что она умерла при родах… Хватит, не надо думать. Она жива, сказал он себе.
– Хочешь, чтобы я разыскал эту женщину в Капуе? – понизив голос, спросил Бомилькар. – Передать ей что-то?
– Ты очень добр, но ее там не будет. – Командир вкратце объяснил, прежде чем ворошить огонь разочарования.
– Забудьте о ней. Вы больше никогда ее не увидите, – посоветовал Мутт. Он поднял свою чашу и ласково погладил. – Лучше отдайте свою любовь вот этому. Нет места, где не нашлось бы хоть немного вина. Оно может прокиснуть или выдохнуться, но все равно делает свое дело.
Ганнон посмотрел на Мутта. «Я тоже так думал, когда бежал вместе с Квинтом, но потом встретил ее снова». Погасить мечту о том, что такое может случиться опять, было слишком жестоко. Вся остальная его жизнь была связана с войной и смертью, с долгом перед Ганнибалом и Карфагеном. А любовь стояла отдельно от прочего.
– Не могу, – пробормотал он.
– Первая любовь! – воскликнул Мутт. – О, хочу стать снова молодым…
Ганнон выплеснул на него остатки вина из своей чаши. Мутт замолк.
– Расскажи, что бы ты сказал Аврелии, – настаивал Бомилькар. – Попытаюсь найти ее в Капуе. Даже если не удастся, я могу узнать, куда она уехала.
Ганнон чувствовал, что Бомилькар просто подшучивает над ним, но ему было все равно. Разве не лучше, если он возьмет какое-нибудь послание – любое, – чем совсем ничего? Его сердце заныло от мысли, что Бомилькар действительно может встретиться с Аврелией.
– Скажи ей… что я часто думаю о ней. Часто. Скажи, что с помощью богов мы когда-нибудь снова увидимся… – Его голос затих.
Никто ничего не говорил. Ганнон взглянул на Мутта и увидел в глазах мужчины сочувствие. На лице Бомилькара тоже было понимание. «Даже во время войны не все становятся бесчувственными», – подумал командир.
Он отхлебнул изрядный глоток вина и уставился в черноту.
– Если найду ее, будь уверен, что скажу, – сказал Бомилькар.
– Спасибо, – угрюмо ответил Ганнон.
Надежда сделает его путешествие в Сицилию чуть легче.
Глава III
Сицилия, к северу от Сиракуз
Заслонившись рукой от лучей восходящего солнца, римский легионер вглядывался вдаль.
Высокий черноволосый Квинт Фабриций стоял на открытом участке на середине склона небольшого заросшего лесом холма. Ниже его позиции дорога уходила на юг, к Леонтинам, и дальше, к Сиракузам. Пустая. Так было с тех пор, как он и его товарищ Урций сменили предыдущих часовых в предрассветном холоде несколько часов назад. Удовлетворенный, Квинт осмотрелся вокруг. Не было большой нужды беспокоиться о нападении откуда-либо, кроме как с юга, но бдительность не помешает. У него за спиной, примерно на расстоянии мили, маячила громада горы Этны. Ее нижние склоны усеивали крестьянские хозяйства и виноградники. На север дорога уходила к Мессине – удерживаемой римлянами безопасной территории. На востоке манило голубизной глубокое море. Материк находился всего в миле или около того за проливом, и горы, тянувшиеся к самому мыску «сапога», были ясно видны. На море не виднелось ни одного паруса – еще слишком рано. Зевнув, Квинт прислонил свой пилум и щит к камню, служившему ему сиденьем, и сделал несколько шагов вниз, потягиваясь, чтобы разогнать кровь.
– Холодно? – спросил Урций.
Приземистый, мужественный, забавный, за свои оттопыренные, как ручки кувшина, уши он получил кличку Урций, что означало «кувшин». Никто, даже Квинт, не знал его настоящего имени, хотя в манипуле частенько им интересовались. Коракс, их центурион, принимал присягу Урция, когда тот поступал в войско, поэтому мог знать его имя, но не выдавал.
– Две туники и толстый плащ, а я все равно промерз до костей, – проворчал Квинт.
– А не надо так долго сидеть на заднице.
– Отвали! – огрызнулся юноша, его серые глаза бегали.
– Был бы хотя бы кустарник, чтобы остерегаться, – сказал Урций. – По крайней мере, в настоящий момент.
– Да, здесь спокойно, – согласился Квинт. – Сразу вспоминается дом.
Мысли мужчины вернулись к семье, и его охватила грусть. В Риме солнце вставало для его матери Атии, любимой сестры Аврелии и маленького сынишки Публия. Да хранят их боги, молился он. Когда-нибудь я увижу вас снова. Луций, муж Аврелии, может быть, сейчас с ними, но, если верить последнему письму, он, скорее всего, уехал в Регий по делам.
Квинт отсалютовал в сторону порта, через который снабжались римские войска на острове. Однажды он виделся с Луцием, сразу после Канн. Тот показался достойным человеком, да и Аврелия тоже не жаловалась.
Урций бросил на него недоуменный взгляд:
– Кому это?
– Моему зятю. Я тебе говорил о нем, у него дела в Регии.
– Близкие… Трудно не думать о них, когда оказался здесь, а?
– Да. – Накатила знакомая горечь, и Квинт сплюнул. – При Каннах мы сражались, пока могли. Отступили, когда битва была проиграна, мечтая взять реванш в следующий раз. И какова награда?
– Отправка в Сицилию – на вечное поселение, – прорычал Урций. – Долбаный Сенат и все, кто там заседает…
Раньше Квинта смутило бы такое настроение, но теперь он согласно кивнул.
– Да улыбнется Фортуна моим братьям, – пробормотал Урций. – Они увидят сражений больше, чем мы.
Два его брата поступили в войско после Канн, и их зачислили в другой легион. Римские солдаты в Италии чаще видели боевые действия, а войска многих областей перешли на сторону Ганнибала.
– Всё никаких вестей? – спросил Квинт.
Он знал ответ, но вопросом проявлял солидарность.
– Конечно, нет. Платить писцу, чтобы написал письмо братьям, – пустая трата денег! И они так думают, и я. Мы можем лишь молить богов и надеяться, что помним друг о друге. – Он бросил на Квинта сочувственный взгляд. – Да и даже если уметь писать – смысла в эпистолах мало, верно? От Сицилии до материка – как до луны, будь она проклята.
Квинт согласно кивнул. Не в первый раз он вспоминал послания, которые посылал Гаю, своему самому старому другу из Капуи. Никакого ответа. Погиб ли Гай или вместе со своим отцом Марциалом перешел на сторону Ганнибала? Последнее было не так уж невероятно, неохотно признал Квинт. Гай и его отец имели римское гражданство, но были родовитыми осками до мозга костей. Их народ был покорен римлянами всего два поколения назад. Когда Капуя после Канн перешла на сторону Ганнибала, порвав связи с Римом, большинство оскских вождей и правящего класса сделали то же. Квинт не видел причины, почему бы Гаю не поступить так же. Сам он не имел злобы на друга, даже если тот и примкнул к победителям. Они знали друг друга с младенчества, дружили с детства до того возраста, когда надели тогу. Где бы ты ни был, Гай, порой думал он, я надеюсь, с тобой все хорошо. Если ты сражаешься за Ганнибала, молю богов, чтобы мы никогда не встретились.
– За моих братьев. За старых друзей-товарищей! – сказал Урций.
Прежде чем сделать большой глоток, он пролил немножко вина из меха на землю в качестве возлияния[2], а выпив, протянул бурдюк Квинту, который повторил то же и громко добавил:
– За Калатина, – и сделал глоток.
Вино прокисло, но Квинт ощутил, как от горла по телу распространилось тепло. Он медленно отпил еще.
– Он был твоим товарищем в коннице после битвы при Требии?
– Хорошая память, – сказал Квинт. – Я почти не видел его с тех пор, как перешел в пехоту.
Пока не появился Урций, по Калатину он тосковал больше всех из своих товарищей. К счастью, они случайно встретились перед сражением при Каннах и потом встречались тоже. Сам факт, что оба пережили наиболее кровавое поражение в истории Республики, был достаточным поводом, чтобы выпить. Тогда они виделись последний раз. Квинт не имел представления, где на материковой части Италии служил теперь Калатин, и потому отсалютовал куда-то от северо-востока до юго-востока, охватив весь полуостров.
– Пусть Марс заслонит тебя своим щитом, мой друг. Пусть мы встретимся снова в более счастливые времена.
Урций наблюдал.
– Ты сам знаешь, почему вы не встречаетесь. Всадники не якшаются с рядовыми пехотинцами, Креспо.
Квинт улыбнулся. Креспо было имя, какое он принял, когда поступил в пехоту. Прошло немало времени, прежде чем юноша открыл Урцию свое истинное имя и происхождение – из всадников. Правда, он проговорился однажды ночью, когда они напились. К счастью, его друг не придал такой откровенности большого значения, но даже теперь, более чем через год, Квинт старался много не рассказывать о своей жизни до поступления в пехоту.
– Уйти из конницы – сумасшествие, – уже не в первый раз высказал свое мнение Урций. – Если бы ты остался, тебя бы не заслали сюда, в долбаную Сицилию.
Квинт думал об этом бессчетное число раз и все равно не жалел о том, что сделал. Пусть они не лихие наездники, но Урций и его товарищи ему дороги – более, чем кто-либо, не считая семьи.
Квинт думал об этом бессчетное число раз и все равно не жалел о том, что сделал. Пусть они не лихие наездники, но Урций и его товарищи ему дороги – более, чем кто-либо, не считая семьи.
– Если бы меня здесь не было, некому было бы проследить, чтобы ты не попал в беду, – ответил он.
Собеседник улыбнулся.
– Надо же такое сказать! Все как раз наоборот, и ты сам знаешь! Если б не я, тебя бы уже убили дюжину раз.
Правда заключалась в том, что оба уже не раз спасали друг другу жизнь, но поддразнивание вошло у них в привычку.
– Поступить в велиты было для меня единственным выходом, чтобы продолжать сражаться с Ганнибалом. Мой отец, да упокоят боги его душу, так рассердился на меня, что велел вернуться в Капую.
– Я помню. Но почему в самые низы пехоты? – Урций постучал пальцем по голове. – Выбрать это, когда мог греться на солнышке в семейном поместье?
– Ты не хуже меня знаешь, что я не собирался сидеть дома, ведь по стране рыскал Ганнибал. Стать велитом было для меня лучшим выбором.
– Полный болван, – снисходительно усмехнулся товарищ.
– Кроме того, я с тех пор сделал карьеру.
– Ты, может быть, и прекрасный гастат, но, бьюсь об заклад, твоя мать до сих пор этого не одобряет.
– Теперь ей придется смириться, – сказал Квинт.
Только оправившись от потрясения и облегчения, когда увидела его живым после Канн, Атия тут же выразила неудовольствие, что он перешел в пехоту. Прежде Квинт всегда слушался матери. Но не в тот день. Выслушав ее гневную отповедь, он сказал, что не собирается переходить обратно. К его удивлению, матушка отступилась.
– Только оставайся живым, – прошептала она. – Матери принимают любой выбор сыновей, каким бы он ни был. Так повелось издавна. По крайней мере, моя мать так говорила.
Урций стукнул по стволу дерева.
– Мне нужно помочиться.
Квинт хмыкнул. Ему подумалось о своем прежнем друге Ганноне. Жив ли он? Прошло четыре с половиной года с их последней встречи. С тех пор произошли десятки сражений между легионами и войском Ганнибала. Приятеля вполне могли убить. Если он выжил, то, наверное, сейчас на материке, так как войска Ганнибала еще не высаживались в Сицилии. Это успокаивало солдата. Ганнон был теперь одним из врагов, и будет лучше, если они больше никогда не встретятся. Он не мог удержаться от предательской мысли, что хотел бы, чтобы Ганнон был жив. Хотя много хороших людей, включая отца, погибло при Каннах.
– Вот и всё, – сказал Урций, возвращаясь. – Моего мочевого пузыря хватило бы, чтобы залить горящий дом.
– Ты слишком много выпил за ночь. Если Коракс застанет тебя пьяным на часах, то запросто убьет.
– Мы – двое из его лучших солдат, так что он нас не тронет, – ухмыльнулся Урций. – А кроме того, я не пьян. Просто немножко счастлив.
Юноша фыркнул, но его собеседник был, скорее всего, прав. Он переносил вино, как бочонок опилок впитывает воду. Квинт не мог столько пить, что в равной мере уязвляло его и радовало. Он мог бы обойтись без шуточек со стороны друзей насчет своего воздержания, но все же хорошо чувствовать себя после попойки в норме, когда остальные с серыми лицами потеют и блюют.
Он снова обвел глазами ландшафт, и его внимание привлекла вспышка света на дороге далеко на юге. Так труп привлекает стервятника.
– Смотри!
Урций моментально перестал подтрунивать над товарищем и подскочил к нему.
– Что?
Квинт указал вдаль.
– Я видел сверкнувший на солнце металл. Вот опять… И опять… Это не просто пара путников.
– И не торговый караван. Они теперь бывают редко.
– Значит, сиракузский дозор.
Они смотрели на приближающийся отряд. Коракс потребует подробности, а неизвестные были достаточно далеко, можно успеть подпустить их ближе и рассмотреть, кто они. Оба легионера неосознанно потянулись к мечам. Наконец друзья смогли различить, что отряд состоит из всадников и пеших солдат.
– Интересно, сколько всего воинов? – спросил Урций. – Я бы сказал, до пятидесяти всадников и в четыре-пять раз больше пехоты. А по-твоему?
– Около того. Ради Гадеса, что они собираются делать?
– Может быть, провести рекогносцировку вокруг Леонтин? Верно, не понравилось, что мы взяли их городишко обратно.
– Пожалуй, ты прав. Может быть, Гиппократ и Эпикид хотят показать характер. Этот отряд может быть разведывательным. А затем более крупные силы нападут на Леонтины.
Приятель подтолкнул его.
– В любом случае, нужно доложить Кораксу. Ты присматривай за ними, а я пойду.
– Хорошо.
Квинт уже приготовился сражаться. С тех пор как Гиппократ и Эпикид взяли город под свой контроль, все сиракузцы стали врагами. Коракс не позволит пропустить чужой отряд. Его обязанностью было защищать ведущую на север дорогу. И не важно, что сиракузцы числом превосходили его солдат. По меньшей мере, он попытается их остановить.
Жаль, что приближающиеся войска были не карфагенскими. Карфагеняне начали проклятую войну и убили его отца… Впрочем, сиракузцы нарушили освященный временем договор с Римом. Здесь они были врагами. Если мы убьем достаточно этих шлюхиных сынов, решил Квинт, если убьем их столько, что сможем построить мост на материк из черепов, Сенат, может быть, восстановит нас в правах. Хотя в глубине души он понимал, что особой надежды нет, так как даже если они проявят такую крайнюю свирепость, не было никакой уверенности, что это убедит Сенат в их преданности. Скорее всего, он, Квинт, так и закончит свои дни в Сицилии. И никогда больше не увидит мать и Аврелию…
– На что нам надеяться? – Знакомый голос вернул Квинта обратно к реальности.
Он резко повернулся и отсалютовал.
– Сильный вражеский отряд, центурион.
Коракс, человек средних лет с узким лицом и глубоко посаженными глазами, небрежно отсалютовал в ответ. Его глаза осмотрели дорогу на юге.
– Я вижу презренных псов, движущихся весьма нагло. Как будто это их земля, будь я проклят…
– Наверное, думают, что у нас нет здесь войск, – сказал Квинт.
– И в этом болваны ошиблись, – ответил Коракс с отвратительной ухмылкой. – Мы укажем им на ошибку, да?
Квинт и Урций переглянулись. Коракс всегда был суровым начальником, но с тех пор, как он спас им жизнь при Каннах, бойцы его почти обожествляли. Несмотря на нервозность, какая всегда бывает в предчувствии боевого столкновения, оба изобразили улыбку и в унисон ответили:
– Так точно. Лучше выдвинуться. Займем позицию задолго до того, как они приблизятся к нам.
Коракс выбрал участок для своего лагеря рядом с большим старым каменным дубом, который вырвало зимней бурей несколько месяцев назад, и его падение перегородило дорогу. В мирное время местные землевладельцы убрали бы это препятствие, но в нынешние дни путники только обрубили ветви, чтобы можно было пройти гуськом по одной обочине.
– Марцелл захочет, чтобы ствол убрали, когда поведет легионы на Сиракузы, – заявил Коракс, когда они только прибыли, – но до тех пор мы его оставим, как есть.
– Хорошая мысль – не убирать дерево, а? – прошептал теперь Квинт. – Прекрасное место для засады.
– Верно, будь я проклят, – ответил напарник, усмехнувшись.
Юноша ничего не сказал о своей тревоге, которая сжимала кишки. А что, если сиракузцы заметили их? Коракс, шагавший туда-сюда у них за спиной, вытянул Урция по икрам своей виноградной розгой, и гастаты замолкли. Два товарища и остальные восемьдесят солдат из центурии Коракса укрылись в густом низкорослом кустарнике у «прохода» сквозь ветви упавшего дерева. Чтобы укрыться, пришлось вырубить можжевельник с нескольких участков и сложить в высокие кучи. Примерно через каждые пятнадцать шагов в грубо построенном «валу», накрытом пучками ветвей, были «ворота». К каждым «воротам» был прикреплен гастат, его задачей было по команде Коракса убрать ветви. Половина гастатов расположилась позади укрытия, а половина перед ним. Квинт и Урций вместе с Кораксом были в последней группе, а Аммиан, заместитель центуриона, возглавлял первую. Витрувий, младший центурион манипулы, залег на другой стороне дороги с восьмьюдесятью солдатами, его силы были разделены схожим образом. Их укрытие могло не привлечь внимания праздного взгляда, но тактика Коракса была рискованной. Если сиракузцы сохраняют бдительность, римляне будут обнаружены, прежде чем ловушка сработает. Центурион сказал, что в таком случае следует отступить к лагерю. По крайней мере, конница противника не сможет преследовать их дотуда. Но Квинту не очень нравилась и мысль о том, что их будут преследовать превосходящие силы пехоты. «Они нас не заметят, – повторял он себе. – Марс прикрыл нас своим щитом».
Через аккуратно прорубленные щели в кустах бойцы посматривали на дорогу с расстояния примерно в двести шагов. По-прежнему не было никаких признаков войск противника. Последний взгляд на них с дозорной позиции подтвердил, что враги идут и потому должны вот-вот появиться. У Квинта пересохло во рту. Он вытер вспотевшие ладони о тунику, не заботясь, что кто-то заметит это. В ощущении страха не было позора. Любой, если он не дурак, боится, однажды сказал отец, – и был прав. Истинное мужество в том, чтобы устоять и сражаться, невзирая на страх. «Великий Марс, – молился Квинт, – направь мой меч во вражескую плоть и укрепи мой щит. Пронеси меня через это. Помоги моим товарищам таким же образом, и после я воздам тебе почести, как делаю всегда».