Все мои уже там - Валерий Панюшкин 5 стр.

Я расправил плечи. Я почувствовал вдруг, что ведающие страхом мышцы спины все это время были у меня в напряжении. По давнишней привычке я занес было бритву над верхней губой, но поразмыслил немного и остановил руку – пусть растут усы. Пусть усы растут снова. Потом я полежал в теплой воде и совершенно свежим, без малейших даже следов похмелья, спустился вниз.

Входная дверь была распахнута. Снаружи в дом врывались праздничный гомон птиц пополам с солнечным светом, свежий запах только что оттаявшей земли и едва народившихся крокусов. Я подумал: эк же тебя скрючило, старина, что еще вчера ты не замечал всего этого.

У самого крыльца стоял с раскрытым кузовом маленький фольксвагеновский грузовичок, и Банько укладывал в кузов какие-то продукты. На борту грузовичка было написано «Бесплатный магазин Холивар». Я вышел на влажное крыльцо и присел на качели, подобные садовой лавке, подвешенной на цепях к стропилам. И закурил. Кроме дурной привычки курить, у меня есть еще дурная привычка курить на голодный желудок. И все же в тот день я чувствовал себя как больной, несколько месяцев проведший в душной палате, пропахшей карболкой, и вот впервые вышедший на воздух – дышать, курить и переживать свое медленное выздоровление.

Банько разместил в грузовичке какие-то коробки с йогуртами, вылез наружу, увидел меня и улыбнулся:

– Доброе утро! Как спалось? – он улыбался беспомощной приветливой улыбкой.

– Спасибо. А что это вы здесь делаете? – про себя я отметил, что вот ко мне возвращается шутливая привычка разговаривать цитатами из фильмов и книжек. Еще один признак выздоровления.

– Я? Продукты гружу, – Банько поставил на землю очередной какой-то ящик и приготовился говорить, ибо увлеченный человек готов рассказывать о любимой работе обстоятельно и подолгу. – У нас есть такой проект. Мы нагружаем полную машину продуктов, едем в какую-нибудь деревню или поселок, останавливаемся где-нибудь на площади и раздаем продукты всем желающим бесплатно.

– А где вы продукты берете? – поинтересовался я.

– Мы их воруем, – наивно уточнил Банько. – Все честно. Никакой благотворительности. Никаких добровольных пожертвований. Что наворовали, то и раздаем.

Я выбросил окурок, подошел к грузовичку и заглянул внутрь. Этакому ассортименту позавидовали бы лучшие продуктовые бутики Москвы. На дне грузовичка целою поленницей лежали копченые колбасы, стоял ящик с икрой, лежали целые штабеля деликатесной рыбы и в том числе копченый угорь.

– Тот самый угорь, который девушки выносили из магазинов интервагинально? – усмехнулся я.

– Ну и что? – Банько развел руками. – Он же в пластиковой упаковке. Что ему сделается?

– А картошка зачем? – спросил я.

На дне грузовичка была еще и целая гора молодой картошки, расфасованной по сеткам явно в каком-нибудь «Перекрестке» или «Азбуке вкуса».

– Маркетинговый феномен, – Банько задумался и помолчал. – Задаром люди значительно охотнее берут картошку, чем икру или осетрину. Может быть, они привыкли к картошке?

Я спросил:

– Картошку тоже девушки выносят из магазинов, запихнув в детородные органы?

– Нет! Что вы! – Банько замахал руками. – Есть множество способов! Можно, например, играть в волейбол. Мы называем это волейбол. Водящий перебрасывает через кассы в супермаркете сетку картошки, а кто-то ловит ее снаружи и бежит. Все охранники бросаются этого человека с картошкой догонять, и тем временем водящий перебрасывает через кассу другим играющим еще хоть двести килограммов картошки…

Но я не слушал. Вернее, я слушал Банько ничуть не внимательнее, чем слушал каждую птицу в весеннем хоре. К тому же краешком глаза я увидел, как в проеме двери появилась Ласка. Она была в мужской майке, едва прикрывавшей лядвеи, и никакой нижней части костюма на ней не было. Она ухватилась рукой за дверной косяк, вывесилась наружу, чтобы не ступать босиком на влажное крыльцо, и прокричала мне:

– Алексей, доброе утро! Идите завтракать!

Я сказал:

– Люди охотно берут картошку и неохотно берут икру, потому что думают, будто бесплатная картошка принадлежит им по праву, а бесплатная икра – нет.

Развернулся и пошел на кухню, оставив Банько такелажничать и наполнять ворованными продуктами свой робингудовский грузовичок. Я шагал в дом вслед за голоногой Лаской, и я был счастлив, черт побери.

Другое дело, что теперь на трезвую голову я сообразил: в безумной этой затее Обезьяны меня больше беспокоило не то, что придется неизвестно как воспитывать великовозрастного хама и убийцу. Меня беспокоила принципиальная незаконность всего этого предприятия. Мне нравился Обезьяна, нравилась Ласка, нравился Банько, нравился этот дом, надежно запрятанный под самым носом спецслужб на правительственной трассе. Нравилась нетривиальность задачи. Нравилась новая жизнь. Но я боялся. Наверняка ведь и деньги, которые Обезьяна платил мне, тоже были ворованные. Теперь я имел дело не с тою стыдливой незаконностью, к которой привык, когда в начале 90-х мы создавали Издательский Дом. Это была незаконность открытая, декларативная, в некотором смысле даже идеологизированная. И я боялся. Здесь в этом доме мне было так хорошо, как никогда прежде, но я боялся по собственной воле вести жизнь карбонария. На самом деле я был бы счастлив, если бы и меня, как Янтарного прапорщика, Обезьяна привез в этот дом связанным в багажнике автомобиля.

Я вошел на кухню. За столом сидел Обезьяна, уплетал яичницу и пил кофе. Я поздоровался, сел за стол и, как бы ища себе оправданий, спросил:

– Деньги, которые вы мне заплатили, где вы их взяли? Украли?

– Украл, конечно! – отвечал Обезьяна, жуя. – Это вас как-то фраппирует?

– Ну, – я вздохнул, помолчал и погладил по руке Ласку, поставившую передо мной тарелку с яичницей и кружку с кофе. – Воровать нехорошо.

– Вот уж не соглашусь! – усмехнулся Обезьяна. – Воровать хорошо! Не будете же вы отрицать, что все зло на Земле, все войны, все конфликты, все зверства, все пытки осуществляются в борьбе за собственность? Люди почему-то решили, что собственность священна. А я говорю – нет! – Он вытер губы и выпрямился на стуле. – Я говорю: нет никакой собственности! Каждый может взять все, что ему потребно.

Обезьяна говорил уверенно. Но он говорил не то, что я хотел услышать.

– Вы коммунист, – усмехнулся я в ответ.

– Может быть, и коммунист. Только я считаю, что коммунизм надо не строить, а надо уже сразу в нем жить. И вот живу.

Я отхлебнул кофе:

– Беда только в том, молодой человек…

– Обезьяна, меня зовут Обезьяна! – Он, кажется, ждал этого разговора, но все равно сердился.

– Беда только в том, Обезьяна, что я-то не коммунист. Я-то признаю неприкосновенность собственности чуть ли не высшей ценностью на Земле.

– Это ваше право.

– И, пользуясь своим правом, я вынужден отказаться от выполнения контракта, про который мы с вами вчера договорились. На том основании, что оплачивается контракт ворованными деньгами. Аванс, разумеется, я вам возвращу, как только попаду домой.

Обезьяна встал и зашагал по кухне. Ласка стояла у него на пути со сковородой в руке, и он просто отставил женщину в сторону, точно мебель.

– Ну уж нет! – Вот этих-то слов я от него и ждал. – Вы могли отказаться вчера. Вы могли вчера задать вопрос, что это за деньги. И любые другие вопросы. Но вы ничего не спросили. Вы только пересчитали деньги и проверили, не фальшивые ли они.

– Я был пьян.

– Алкогольное опьянение, согласно вашим прекрасным законам, не является смягчающим обстоятельством. Наоборот – отягчающим. Я вот, если выпью, набрасываюсь на людей и калечу их. Поэтому я никогда не пью.

– Но вы же признаете свободу? – сказал я тихо. – Вы же не станете удерживать меня, если я захочу уйти?

– Я-то признаю свободу! – Обезьяна махнул рукою в окно. – А вот охранная система этого дома вашей свободы не признает. Ворота открываются, только если приложить палец к сенсору. Сенсор распознает пальцы лишь мои, Банько и владельца дома, каковой владелец скрывается теперь от своих эфэсбэшных дружков где-то в западном Сассексе. Впрочем, если вы сможете перелезть через забор, я не стану вас останавливать. Я бы на вашем месте перелез прямо сейчас через забор и был таков.

– Я не смогу.

Обезьяна помотал головой:

– Не исключено, что и я бы тоже не смог. Но попробовал бы. А вы пробовать не станете, – он положил мне руки на плечи и как бы вдавил меня в стул. А сам сел напротив. – Этот дом как крепость. Можете и себя считать тут пленником. Поэтому… Поэтому контракт остается в силе. Вы превратите Янтарного прапорщика в приличного человека и получите за это сто тысяч ворованных долларов наличными. Между прочим, мы собирались еще придумать, что значит «приличный человек», – Обезьяна посмотрел мне в глаза. – Или хотите сначала взглянуть на своего подопечного?

– Взглянуть, – кивнул я. – Сначала взглянуть.

– Взглянуть, – кивнул я. – Сначала взглянуть.

Через четверть часа мы доели яичницу, Обезьяна кивнул мне, и мы пошли на улицу, а Ласка оставалась на кухне и мыла посуду. Насвистывая и приплясывая, Обезьяна шел через весь этот огромный участок по берегу пруда. Нам потребовалось минут десять, чтобы дойти до небольшого дома, стоявшего на отшибе. Мы поднялись на крыльцо, и Обезьяна приложил палец к сенсору на двери.

Дверь стала медленно открываться. Когда она приоткрылась на четверть, я направился было внутрь, ибо вежливый Обезьяна всегда пропускал меня вперед, повинуясь правилу старшинства. Но на этот раз Обезьяна остановил меня и прошептал мне в ухо:

– Подождите. Этот придурок стоит небось за дверью, поднявши над головой стул и приготовившись огреть стулом всякого, кто войдет. Вы не видели его в окно? – Обезьяна зажмурился на миг, как будто бы от удовольствия. – А я видел. У него в руках стул.

Тем временем дверь открылась настежь, и взгляду моему предстала совершенно пустая прихожая. Мы стояли на крыльце неподвижно. Двадцать секунд, тридцать… Сорок секунд, минуту, полторы… Наконец в доме раздался грохот, из-за угла выскочил здоровенный детина в спортивном костюме и действительно со стулом в руках и, вздымая стул над головой, бросился на нас с боевым кличем: «А-а-а, бля-а-а-дь!»

Обезьяна улыбнулся, обернулся ко мне, подмигнул и сказал с едва заметным кивком:

– Джеронимо!

А потом присел на левую ногу, нырнул нападавшему под локоть, ударяя одновременно правой рукой в солнечное сплетение, вынырнул у нападавшего за спиной и проводил его ударом в спину так, что детина продолжил движение, вылетел в дверь, скатился по ступенькам и остался лежать перед крыльцом на обломках своего стула. Я едва успел отпрянуть в сторону.

– Неплохо, – констатировал я. – Оно, конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?

– От этого убыток казне, – подхватил Обезьяна гоголевскую цитату, спустился к поверженному детине, перевернул его на спину и сказал: – Знакомьтесь, Алексей. Вот он, Янтарный прапорщик.

Я спустился с крыльца. Мой новый ученик выпучивал глаза, корчился и хватал ртом воздух, потому что не мог сделать вдоха. На правом запястье у него красовался знаменитый на всю страну янтарный браслет.

– Здравствуйте, молодой человек, – сказал я. – Как ваше имя?

Прапорщик раздышался немного, но говорить все еще не мог, корчился и кряхтел. Тогда Обезьяна потребовал спокойно:

– Отвечай дяде. Иначе получишь по ушам, как вчера при задержании.

– Что? – прохрипел прапорщик.

– Как тебя зовут?

– Ну, Толик.

– Не расстраивайтесь, Толик, – сказал я примирительно. – Я обучу вас фехтованию, и вы еще зададите нашему любезному хозяину приличную трепку.

– Фехтованию? – Обезьяна поднял бровь.

– Ну, да. Знаете, как воспитывают мальчиков из хороших семей? Ледяная ванна по утрам. Фехтование, верховая езда, танцы, латынь, чтение древних, науки… До революции в кадетских корпусах принято было еще вешать иконы в уборных, дабы воспитанники стыдились заниматься рукоблудием, но лично я против рукоблудия ничего не имею…

Обезьяна прыснул:

– Слышишь, Толик! Будешь штудировать Катона на латыни. Вставай!

Толик продолжал корчиться и только прохрипел:

– Какого хрена?

Тогда Обезьяна взял его за шиворот, поднял и встряхнул, как мешок:

– Слышишь, ты, кусок дерьма. Я поймал тебя, и ты теперь мой. Ты будешь выполнять все мои требования, а требование мое заключается в том, чтобы ты учился у Алексея уму-разуму и хорошим манерам. А когда ты научишься… – Обезьяна поднес указательный палец к самому прапорщикову носу. – Когда научишься и сможешь убедить меня в том, что научился, я тебя отпущу. А до этих пор даже и не думай сопротивляться и даже и не пытайся бежать. Ты уже пытался разбить стекла и знаешь, что они бронированные. Ты уже пытался открыть окна и не смог. Этот дом как крепость. Вокруг семиметровый забор. В колючей проволоке напряжение две тысячи вольт. Повсюду видеокамеры. Все средства связи отключены. Даже если я не буду следить за тобой, тебе никуда не убежать. Понял!? – Обезьяна выкрикнул это слово прапорщику прямо в лицо и продолжал спокойно: – Погуляй по парку, оглядись. Отсюда не убежать. Поэтому ты будешь слушаться.

Прапорщик сделал пару шагов и огляделся. Неверной походкой он направился было к воротам. И я направился было следом. Но Обезьяна стоял на месте и меня остановил еле заметным движением руки.

Прапорщик отошел от нас метров на двадцать, а потом вдруг побежал. Обезьяна усмехнулся:

– Пусть побегает. Никуда не денется.

И я смотрел на прапорщика секунд десять, прежде чем догадался, что тот бежит вовсе не к воротам, а к пруду. К пруду! Туда, где были маленькие дощатые мостки и домик для уток.

На дощатых мостках стояла Ласка. Она уже не была, как прежде, в одной только майке. Она успела одеться в цветастую юбку, шерстяную кофту, шерстяные носки и резиновые ботики. Она собрала со стола остатки хлеба и спустилась покормить водоплавающих птиц, которые водились в пруду во множестве. Она отщипывала хлеб по кусочку, бросала в воду, утки набрасывались целой ватагой на эти хлебные корки, а Ласка смотрела на них и смеялась. И вот куда бежал прапорщик.

– Ласка! – крикнул я.

Обезьяна сообразил, в чем дело, опрометью бросился догонять пленника, но тот был уж слишком далеко. Обезьяна бежал быстро. Очень быстро. Без дороги. Перепрыгивая садовые скамейки и альпийские горки. Бежал и кричал:

– Ласка! Домой!

Ласка отвлеклась от своих уток, растерянно посмотрела на троих мужчин, бежавших в ее сторону, потому что и я ведь тоже трусил по дорожке вслед за прапорщиком и Обезьяной, уронила хлеб, испуганно распахнула глаза… Тут-то прапорщик и налетел на нее, столкнул с мостков в воду и повалился в воду вместе с ней.

Они поднялись из воды, и прапорщик держал Ласку за горло огромными своими ручищами. Ручищи были такие огромные, или шея у Ласки была такая тонкая, что прапорщиковы пальцы на Ласкиной шее смыкались. Ласка притихла, а прапорщик, прикрываясь ею, стоял по колено в воде и кричал:

– Я придушу твою соску! Я сверну ей шею одним движением, понял! Открывай ворота! Открыл ворота и отошел, понял!

Никаких сомнений в том, что угрозы прапорщика реальны, у меня не было. Ему и впрямь хватило бы одного движения, чтобы сломать Ласке шейные позвонки. Я бежал и думал, задыхаясь, и думал, что ему сказать, чтобы он отпустил девушку. Черт бы уж с ним, вышел бы за ворота, лишь бы отпустил потом, не причинив ей никакого вреда. Я бежал и думал, что говорить ему. Но Обезьяна бежал быстрее и думал совсем о другом.

Метров за десять до того места, где стояли по колено в воде прапорщик и Ласка, Обезьяна припал вдруг на одно колено, подхватил с альпийской горки булыжник величиною с крупное яблоко и, ни секунды не медля, швырнул.

Я слышал этот звук. Вы знаете, какой звук издает камень, когда попадает в человеческую плоть? Он чавкает. Я слышал этот чавкающий звук. Прапорщик и Ласка стояли так близко, что невозможно было понять, в кого именно из них Обезьяна попал булыжником. Повалились оба. В два прыжка Обезьяна оказался рядом с ними в воде, поднял Ласку на руки, отнес на берег, поставил на берегу, поцеловал и решительно сорвал с нее мокрую одежду. Она была такая красивая, эта перепуганная Ласка. Она была такая красивая, эта голая девочка с заметным уже животом.

Обезьяна снял с себя майку, энергично растер майкой Ласку всю с головы до ног и только живот промокнул майкой бережно и поцеловал.

– Испугалась, моя девочка? Испугалась? – Я был уже совсем близко, когда Обезьяна растирал майкой стриженую Ласкину голову, целовал Ласку в губы и приговаривал. – Испугалась? Не бойся. Болит что-нибудь?

На шее у Ласки проступали багровые следы от прапорщиковых пальцев, но Ласка мотала головой, всхлипывала и повторяла:

– Ничего не болит. Ничего. Достань его.

Я наконец подбежал к ним. Обезьяна снял с меня пальто, укутал в него Ласку и бросил коротко:

– Отведите ее в дом, разотрите ее водкой. Я займусь утопленником.

Я повел Ласку к дому. Она неуверенно ступала босыми ногами по разбросанным повсюду сосновым шишкам и все время оглядывалась. И я оглядывался.