– Не помню,– отвечает Джули.
Оба мы слегка поражены, я даже больше, чем Джули, природой воспоминаний – тем, как они хранятся где-то в мозгу, но могут в любой момент потеряться, или перепутаться, или Бог его знает что еще. Если бы Джули не сидела рядом и не сопровождала меня в воспоминаниях о том вечере, я сошел бы в могилу, так никогда и не вспомнив, что в моей жизни был такой волшебный вечер. Тогда какой смысл был в том, чтобы прожить его? И поэтому мы оба сидим притихнув.
Настанет время уезжать, и я буду уже забираться в машину в конце подъездной аллеи, где Саймон недавно посадил маленькие рододендроны. Джули скажет:
– Ну, до скорого, Джеймс Бонд. Возвращайся в свое холостяцкое Бэтменское Логово. Жаль, не могу тебя сопроводить.
Я задумываюсь над ее словами и отвечаю:
– Нет, этого не надо. Я бы отдал миллион долларов, чтобы остаться в этом доме с тобой и денек побыть Саймоном.
Джули помолчит, а потом скажет:
– Знаешь, это хорошая жизнь, старик, но я понемногу тоже начинаю чувствовать себя одинокой в этом доме. Не обманывайся.
Потом она чмокает меня в щеку, и я возвращаюсь в город.
И вот я снова в промокшей маленькой палатке в дождливом лесу, где сгущается ночь. После того как дневной свет скрылся за обложившими небо тучами, похолодало, но не очень. Здесь никогда не бывает слишком холодно, а этот январь так и вообще выдался теплым. Батарейки моего фонарика сели; я плоховато подготовился к этой поездке – все делал в спешке – позже объясню почему. Я сижу и натягиваю сухие серые рабочие носки, которые купил на заправочной станции в Данкане, и поедаю третью плитку «Кит Кэт». Теперь палатка слегка пахнет пасхальными яйцами.
Стоит, пожалуй, поведать вам и о трех других эмбрионах, вместе с которыми я плавал в бассейнах моей юности. Но пока мне хочется сказать вам вот о чем: неделю назад я выбросил таблетки, которые дал мне доктор Уоткин. Теперь они погребены на городской свалке, уютно покоясь в коричневом пластмассовом пузырьке. Так что вы действительно слушаете меня. А не таблетки.
Просто чтобы вы не сомневались.
Дана.
Из нас семерых Дана был самым великим экспериментатором. Мы знали, что он занимается разными темными делишками, но в нашей компании он старался вести себя «нормально» (опять это слово). Полагаю, что именно это привлекало его в нас. И только много лет спустя я выяснил, какими именно темными делами он занимался.
Он привез меня в свою квартиру в Уэст-Энде на двадцать каком-то этаже бетонной «щепки» постройки шестидесятых и с покаянным видом показал мне кипу порножурналов с желтыми липучими бумажками вместо закладок, сказав: «Смотри». Я посмотрел и увидел Дану, в возрасте от подросткового и старше, сплошь загорелого, делавшего что угодно и с кем угодно. Я буквально онемел. Ну что тут скажешь?
Потом он подвел меня к шкафу, где стояли пылесос и несколько коробок «Тайда». Из одной коробки Дана вытащил прозрачный полиэтиленовый мешок чего-то, что явно не было «Тайдом». Потом прошел в ванную, высыпал и смыл содержимое, равное стоимости обучения пары близнецов в одном из элитных университетов Новой Англии.
После этого мы пошли в гостиную – там стояли мебель из магазина «ИКЕА» и модные электронные игрушки, прожженные сигаретами, выкурили напополам последнюю сигарету и посмотрели на солнце, заливавшее серебристым светом парусные лодки в Английской бухте.
– Мне просто нужен был свидетель, вот и все,– сказал Дана.
– Тогда я – твой свидетель,– ответил я.
– Я изменился,– сказал он.
– Я рад,– сказал я.
Мы замолчали, потом неловко попрощались, я вышел из квартиры, и прошло несколько лет, прежде чем я снова встретил Дану. Это случилось на парковке возле супермаркета «Экономьте на еде» в торговом центре «Парк и Тилфорд». Дана загружал микроавтобус разными продуктами, а какая-то женщина пристегивала младенца к детскому сиденью, одновременно пытаясь угомонить ребенка постарше, стоявшего рядом.
Я подошел к нему и сказал:
– Дана! Давненько не виделись.
В его глазах я увидел страх. Женщина – его жена – бросила в нашу сторону любопытный взгляд, и Дана поспешно представил меня как «Старика»:
– Мы частенько вместе играли в футбол в школе.
– Здорово,– сказала женщина, продолжая пристегивать ребенка.
– Эй, да у вас дети,– сказал я,– отлично! Вы давно женаты?
Дана словно не слышал меня. Он со стуком захлопнул багажник, отпихнул магазинную тележку, не позаботившись взять двадцать пять центов из запорного устройства, выгреб из кармана ключи и направился к передней двери.
– Я не могу говорить с тобой, старик. Просто не могу.
– Ладно, ладно. Никаких проблем, дружище,– сказал я.
Дана включил зажигание. Его жена улыбнулась, помахала мне и крикнула: «Рада была познакомиться!» – сквозь все сужающуюся щель закрываемого Даной окна.
Неделю спустя, часов в шесть вечера, Дана позвонил мне – найти меня по телефону несложно: мой номер не менялся вот уже лет десять – он явно звонил из автомата, поскольку в трубку доносился рев машин и грузовиков.
– Это я,– сказал он.
– Да уж догадался. Как ты? Пауза.
– Порядок.
Я попытался завязать разговор и смутно почувствовал, будто нахожусь в тихой комнате с человеком, которому осталось жить считанные минуты.
– У тебя симпатичная жена,– сказал я.
– Я молюсь за тебя,– ответил Дана.
– О,– сказал я.– Ну… Спасибо.
– Я молюсь за тебя, потому что ты неверующий, а значит, у тебя нет души.
– Послушай, Данстер, может, я и неверующий, но душа у меня есть. Так или иначе, я в твоем покровительстве не нуждаюсь.
– Бог нисходит в предместья, старик. Мы не ожидали Страшного Суда в наши дни, но он будет.
– Дана, в чем дело?
– Пришло время, старик. Тебе больше не придется жить в линейном времени, понятие бесконечности перестанет пугать людей. Все тайное станет явным. Придет время великих разрушений; небоскребы и здания транснациональных корпораций рухнут. Сон и явь смешаются. И зазвучит музыка. Прежде чем ты станешь нематериальным, тело твое вывернется наизнанку, и падет на землю, и изжарится, как мясо на дешевой жаровне, и ты освободишься и предстанешь перед Судом.
– Хм… Дана, кажется, меня просят к другому телефону. Можно я тебе перезвоню?
– Возможно, ты будешь сидеть за рулем, когда это случится. Возможно, делать покупки в фешенебельном магазине. Возможно…
– Эй, Дана. Мне надо идти. Чао. Вот такой вот Дана.
Из всех нас жизнь Тодда изменилась меньше всего. Он вылетел из университета Саймона Фрэйзера уже больше десяти лет назад и с тех пор мотается между лесопосадочными работами и пособием по безработице, и нет никаких признаков, что он собирается менять этот образ жизни. Он живет в доме сорокового года постройки на Коммершиал-драйв, в Восточном Ванкувере, в постоянно обновляющейся компании разного сброда: лодырей, рохлей, квебекских националистов, владельцев горных велосипедов и музыкальных дилетантов.
Больше всего нас сблизило то, что сразу после школы мы два лета подряд вместе занимались лесопосадками, бродяжничали от контракта до контракта, высаживали саженцы на просеках Британской Колумбии – на озере Боурон, при ручье Кемпер, в Оканагане, Нельсоне, Ценцайкуте, в долине Шимахант. Пролетавшие вертолеты брызгали нам в лицо гербицидами; мы увязали в заросших клюквой болотах; мы слышали, как незнакомцы стучат в окна наших комнат в мотелях на островах Королевы Шарлотты, шепотом предлагая: «Травка… грибки… кока…»; мы принимали получасовой групповой душ в Принс-Джордже, деля на двоих драгоценную горячую воду и соскребая угольную пыль со свежих ожогов кусочками пемзы. Это было хорошее время; Тодд так и остался в нем.
Я навещаю Тодда, и он излагает мне свои теории буквально обо всем. Я навещаю его всего несколько раз в год – он же никогда не приезжает ко мне в центр. Тодд сидит, примостившись на своем балансовском кресле, на спинку которого натянута тенниска с картинкой из книжки доктора Зюсса, посасывая витамин В12.
– Привет, Тодд,– говорю я, перекрикивая включенную на полную катушку запись на пленке для компьютерных программ – она служит звуковым фоном для фильма о зомби, который крутится на видеомагнитофоне с отключенным звуком.
– Старикандер, старикандер, старикандер – не хочешь перекусить? – И Тодд показывает мне нечто комковатое в раковине морского уха, я отвечаю: «Конечно», и он бросает мне сдобную булочку через всю комнату, на полу которой в прихотливом беспорядке валяются: бурдюк для вина, поролоновые подушки, рабочие штаны, спальные мешки, шерстяные носки, доска для серфинга, писклявые игрушки и пластмассовые ложки и вилки, какие выдают пассажирам аэробусов.
На Тодде велосипедные шорты, шерстяные перчатки без пальцев и свитер из Вэлью-Вил-ледж. Мокрые свитера рядами развешаны в коридоре. Я чувствую себя безнадежно буржуазным, как бы я ни был одет, и присаживаюсь в списанное со склада сиденье из «Боинга 737» рядом с тоддовским креслом.
– Тодд,– говорю я,– можно сделать музыку потише?
– А? Что ты говоришь?
Я выключаю музыку, на комнату нисходит умиротворяющая тишина, и мы беседуем.
– На лесопосадках платят гроши,– говорит Тодд. Я даже не удосуживаюсь указать ему на то, что в этой жизни можно заниматься не только лесопосадками.
Тодд совершенно неугомонен. Возможно, он под действием какого-то наркотика. Стейси кончила алкоголизмом, Тодд – наркотиками. Марк называет стиль жизни Тодда «проснись и пой».
Тодд крутит ручки мотороловской рации, лежащей на стопке макинтошевских дискет. На улице подростки гоняют взапуски по соседней Коммершиал-драйв. Уличные певцы, накачавшись эспрессо, хриплыми визгливыми голосами выводят тему из фильма «Прокол» – назойливо, как мартовские коты. Все это создает ощущение красочного, уютного хаоса. Хаоса, изнанка которого – тревожная неупорядоченность.
Мы заговариваем о прошлом, но, кажется, Тодду это не очень интересно. Я единственный из нашей старой компании, с кем он поддерживает отношения, и то исключительно благодаря моим собственным усилиям. Ну а уж о возможности собраться всем нам семерым не может быть и речи.
Но иногда, и довольно часто, сквозь туман наркотиков и уводящую вниз жизненную спираль просвечивает настоящий Тодд, и тогда я начинаю понимать, зачем, собственно, все эти годы предпринимаю усилия, чтобы видеться с ним. Например, я спрашиваю его, о чем он думает, когда сажает маленькие деревца на не очухавшихся от лоботомии северных просеках. Он ухмыляется, смеется (зубы у него еще те!) и говорит:
– О деньгах, старичок, о деньгах,-потом резко обрывает смех и продолжает: – Нет, вру. Ты же знаешь, дружище, что это была всего лишь неудачная шутка. Тебе действительно хочется знать, о чем я думаю, когда я там?
– Да.
– Я думаю о… я.думаю,о том, как трудно – даже при желании, даже если хватит сил и времени,– я думаю о том, как трудно нащупать ту точку внутри нас, которая всегда остается чистой, которую нам никогда не удается нащупать, хотя мы знаем, что она есть,– и я пытаюсь ее нащупать.
Он кладет щепотку табака «Драм» на сигаретную машинку и бросает на меня взгляд украдкой.
– Что еще важно в жизни, приятель? Я никогда еще не прикасался к этой точке, но я пытаюсь.
Он закуривает свою самокрутку и впадает в задумчивость. Потом наклоняется ко мне, все еще сидящему в кресле от «Боинга», одной рукой хватает меня за плечо, а другую кладет на макушку и сильным рывком, так что я даже вздрагиваю, как бы выдергивает у меня из черепа мой дух.
Потом, оглядывая мое тело, говорит:
– Вот он, ты. Вот тут у нас твое тело – этот кусок мяса,– а тут… – он глядит на мой воображаемый дух, зажатый между пальцами другой руки,– ты.
У меня начинает кружиться голова. Такое чувство, будто Тодд расколол меня напополам.
– Так что же такое ты, старик? Что в тебе твоего? Какая между ними связь? В чем твой конец и твое начало? Может быть, твое ты – это незримый шелк, сотканный из твоих воспоминаний? Или это дух? Электричество? Что это такое?
Аккуратными движениями мима он снова влагает мой дух в мое тело, и я рад.
Тодд поглаживает меня по голове:
– Не пугайся так, дружище. Ты весь теперь здесь, целиком. Ничего не пропало.
Какое–то время он сидит, вслушиваясь в тишину. Потом снова начинает говорить:
– Я знаю, вы, ребята, думаете, что моя жизнь пошла коту под хвост – и что я в тупике. Но я счастлив. И вовсе я никакой не пропащий, ничего подобного. Все мы – сраный средний класс, который нигде не пропадет. Чтобы у тебя что-то пропало, надо, чтобы у тебя что-то было – вера или еще что-нибудь,– а у среднего класса никогда по-настоящему ничего такого не было. Так что мы ничего не потеряем и никогда не пропадем. А теперь скажи мне, старик,– что же мы такое, кем это мы стали – раз уж не сумели пропасть?
И наконец, Кристи. Я каждый день работаю вместе с ней в нашей компьютерной лавочке, здание которой – блестящая, изумрудно-зеленая коробка – стоит в деловом квартале Ричмонда, на землях дельты, недалеко от Девяносто девятого шоссе. Кристи работает в отделе маркетинга, я – специалист по продажам, так что мы много «взаимодействуем» с ней как на работе, так и на личном уровне, переговариваясь на сложном, только нам понятном языке шуточек и сдавленных смешков во время общих собраний. Словом, дурачимся при каждом удобном случае.
Сейчас у Кристи «безумная страсть» с владельцем компании Брюсом. Это длится уже по меньшей мере полгода. И хотя компания – это огромный генератор сплетен, никто не знает об этом, кроме меня. Дело в том, что Кристи способна влюбиться в мужчину, только если он, как ей кажется, умнее ее,– фактор, который давно уже исключил из списка претендентов Тодда, Дану, Марка и меня. Как исключает и большинство других парней. Брюс – программист-теоретик, и это, видимо, ставит его на более высокий уровень.
– Он еще и женат,– добавляет Кристи, когда мы сидим во время обеденного перерыва за джином с тоником в местном спортклубе – месте, омываемом волнами всевозможных запахов – лимона, махровых полотенец и дорогих, широко рекламируемых мужских одеколонов.– Это делает его вдвойне привлекательным.– Следует отметить, что Кристи рассматривает брак как признак высокого ума, несмотря на то что саму себя с трудом представляет под свадебной фатой.
Сильнее всего Кристи тревожило то, что она так все и будет желать лишь недостижимого, и в один прекрасный день, по ее собственным словам, «моя способность влюбляться по-настоящему просто атрофируется, и мне придется заменить способность любить сентиментальностью – ну, сам знаешь,– буду вязать слюнявчики для своих племянников, рыдать над щенками, выпадать в осадок на Рождество, носить красные с зеленым платья и глядеться в трюмо в причудливой рамке. Если это когда-нибудь случится, старик, то, пожалуйста, умоляю, позвони в какую-нибудь освободительную армию – пусть приедут и похитят меня».
Так или иначе Кристи снова появляется в этой истории, так что я к ней еще вернусь. А теперь, я думаю, будет лучше всего рассказать, чем закончилось мое сиденье в палатке в лесу – в костюме и при галстуке. И пожалуй, мне следует хоть немного поговорить о себе, чего я до сих пор избегал.
Несколько фактов касательно моей персоны: я считаю себя человеком надломленным. Я серьезно задаюсь вопросом о том, в правильном ли направлении движется моя жизнь, и без конца перефразирую компромиссы, на которые мне приходилось идти. У меня ничем не гарантированная и не очень-то денежная работа в некоей аморальной корпорации, так что о деньгах я могу не волноваться. Я мирюсь с половинчатыми взаимоотношениями, так что об одиночестве я могу не волноваться тоже. Я утратил способность испытывать чистые чувства, как в юности, взамен приобретя обтекаемую ограниченность, которая, как я полагал, поднимет меня «на вершину». Смех да и только.
Говорят, жизнь – сплошной компромисс, и все же мне неприятно думать, до чего меня довели эти компромиссы: желтые таблетки, бессонница. Но думаю, все это не ново.
Это вовсе не значит, что жизнь у меня плохая. Я сам знаю, что это не так… но она не такая, какую я ждал, когда был моложе. Быть может, вы преуспели в этом больше меня. Быть может, вам повезло и внутренние голоса не сеют в вас сомнений в правильности вашего пути,– а может быть, вам удалось дать этим самым голосам достойный ответ и вы благополучно оказались по другую сторону. В любом случае я себя не жалею. Просто я пытаюсь привыкнуть к тому, каков мир на самом деле.
И еще иногда я думаю, не слишком ли поздно чувствовать то, что, похоже, чувствуют другие люди? Бывает, мне хочется подойти к человеку и спросить: «Что такого вы чувствуете, что не чувствую я? Пожалуйста, это единственное, что мне нужно знать».
Вероятно, вы думаете, что мне просто нужно влюбиться и что, возможно, я просто никогда не встречал подходящего человека. Или что я никогда точно не представлял, чего хочу от жизни, пока часы тикали, отмеряя время. Все может быть.
Подобно большинству людей, мне несколько раз случалось добираться до сути; ну, скажем, в мотельных номерах, рядом с прижавшимися друг к другу обнаженными телами, в городах, названия которых я не могу вспомнить,– глядя на телефон, по которому некому звонить. И мне случалось попадаться на крючок и терять месяцы, годы, но, мне кажется, эти переделки совершенно не затрагивали мои мозговые клетки. И вообще – важно ли это?