Привезешь гнилье…
Тарихевты[53] расположились у Пещеры Белых Нимф, на полпути от места битвы к Арене. Место выбрали не случайно – молитва, обращенная к здешним наядам[54], и купание в зловонной Минии избавляли страждущих от лишая. Принесенная нимфам жертва должна была благотворно сказаться и на мертвецах. В город убитых везти не стали – только время терять, да горожан пугать. Слухи и так уже ползли по округе, грозя добраться до Микен раньше телег со страшным грузом. Басилей Поликсен отправился в гавань – нанимать ладью. На скудных пастбищах близ пещеры мычали коровы. Амфитрион не знал, отчего трусоватому Поликсену не терпелось от них избавиться. До коров ли сейчас? Но раз басилею припекло – пускай.
– Наши!
Рядом образовался счастливый Тритон. На фоне трупов и бальзамировщиков сияющая физиономия тирренца смотрелась дико. Что возьмешь с дурака? В конце концов, почему он обязан печалиться? Его родня погибла давным‑давно. Отгоревал свое Тритон.
– Ты о чем?
– Коровы!
– Не наши, а ванактовы, – как ребенку, объяснил Амфитрион.
Втайне он был даже рад, что Тритон пристал к нему с разговором. Хозяйственные хлопоты, ответы на глупые вопросы – что угодно, лишь бы отвлечься. Сын Алкея отыскал взглядом двоих уцелевших: Ликимния и Эвера. Все в порядке, мальчишки на месте. Сидят в пяти шагах друг от друга; угрюмо смотрят в противоположные стороны.
– Наши! – не унимался Тритон. – Вернулись!
Раньше подобной жадности за Тритоном не водилось.
– Иди! Смотри! Наши!
Сил пререкаться не было. Кивнув, Амфитрион поплелся за мучителем к стаду. Тритон встал у ближайшей коровы – та косилась на тирренца с подозрением – и победно указал на бок животного.
– Вот! Наши!
Клеймо. Его собственное клеймо: щит, перечеркнутый копьем. Выжженное рядом с орейским: башня в круге. Коров клеймили заново, выделяя Амфитрионову долю в добыче. Выходит, прав Тритон? А ведь как зудел в Микенах: наши, наши…
Кто здесь дурак?!
Возвращать дяде коров, которых дядя украл у племянника, чтобы перегнать к басилею Поликсену, который спать не может, так хочет избавиться от стада… В нелепости происходящего виделась злая шутка богов.
– Есть ладья! Я договорился!
Рядом остановилась колесница. Наземь спрыгнул Поликсен: собранный, деловитый. Он будто скинул с плеч десяток лет. Бегающие глазки басилея обладали удивительной избирательностью: они видели все, кроме трупов и коров.
– Эти дети Эфона[55] проели мне всю печень! Спрашиваю: на Тафос? Нет, ни в какую… Но, хвала богам, басилей Поликсен умеет договариваться! Я их уломал. Вот храбрец, который взялся доставить тела Птерелаю…
Храбрец слез с колесницы. Мялся, вздыхал; чесал нос. Земля под ногами его не радовала. Плаванье на Тафос его не радовало. Храбрец был мрачней тучи. От храбреца несло дешевым вином.
– Дядька Локр! И ты здесь?
Надо же… Знакомец Тритона. Амфитрион попытался собраться с мыслями. Надо что‑то передать на словах Птерелаю…
– Это дядька Локр! Кормчий! Как мой папаша…
От воплей тирренца болела голова.
– А это Амфитрион! Помнишь, Локр? Я рассказывал!
Тритон был вне себя от радости. Наконец‑то ему удалось познакомить двух хороших людей. Двух живых людей. Мертвецы Тритона не беспокоили. Ну, мертвые. Что ж теперь, и не радоваться, да? Так ничего и не надумав, сын Алкея безнадежно махнул рукой басилею: давай, мол, ты. А сам, тяжко ступая, словно к ногам привязали по таланту свинца, направился к Ликимнию с Эвером.
Ему предстоял трудный разговор.
9
Эвер скалится, как волчонок:
– Это вы прислали нам вызов!
– Нет, вы! – Ликимний с ненавистью глядит на юного телебоя.
– Вызов и перстень!
– Перстень и вызов! Вы первые…
– Вы! Наглецы…
– Кто придумал встречаться в Элиде? – спрашивает Амфитрион, кутаясь в усталость, словно в колючий плащ. – Нельзя было найти другого места? На южном побережье Ахайи полно укромных бухт. И с Тафоса ближе, и из Микен…
И мне ближе, думает он. Я бы успел. Я бы перехватил их за Сикионом… Какой хитроумный даймон подсказал дуракам ехать к устью Минии? Сын Алкея тянется за мехом. Надо хлебнуть вина. Отвлечься. Третий день пути. Третий вечер подряд мальчишки упрекают друг друга. А кажется – вечность.
– Это вы!
– Нет, это вы предложили!
– Ты врешь!
Трещат ветки в костре. Искры летят в темноту. Там, в мягкой, вздыхающей тьме – коровы, пастухи, охрана. Басилей Поликсен расщедрился. Он бы сам расстелился от Арены до Микен, лишь бы опасный гость убрался побыстрее. Амфитрион смотрит во мрак. Свет костра разбивается о подобие крепостной стены. Штурмует, откатывается. Это телеги с пифосами‑могилами. Воск, мед, масло; трупы. А тени – вот они, на границе света и тьмы. Восемь немых, злопамятных теней. Горгофон, Амфимах, Филоном… Имена стираются, как древняя чеканка. Теряют смысл. Двоюродные братья по отцу. Племянники по матери. Что, сын хромого Алкея? Легко ли хоронить родню отрядами?
Твое второе имя – Харон‑перевозчик.
«Гордись сыном, Алкей! – кричит дядя из прошлого. – Один он у тебя, зато мужчина…» Эхо разносит его слова над холмами. «Случись что, Алкей, – намекает дядя из вчерашнего дня, – без наследников останешься. У меня же – восьмерка законных, да еще приблудыш от рабыни…» Эхо пляшет на склонах. Ах, веселая нимфа Эхо! Каким богам ты донесла на ванакта микенского? Кто из богов расхохотался в ответ? Вот и сравнялись: у Алкея Персеида – один сын, у Электриона Персеида – один, и тот внебрачный.
Умри ванакт от яда или ножа – кто займет тронос?
– Вызов и перстень!
– Перстень и вызов!
– Какой перстень? – вздыхает Амфитрион.
– С ладьей!
– Со львами…
Перстень с ладьей Амфитриону незнаком. Таких побрякушек на островах – флотилия. Перстень со львами… Наутро после поминок по дедушке Пелопсу приходил Горгофон – или Амфимах? вечно он их путает… – искал перстень. Со львами. Жаловался: обронил спьяну. Весь дом перерыл. Не нашел, спросил простокваши. Голову лечил простоквашей, болела голова. Горевал: отец убьет. Перстень – отцовский подарок. Львы Микен, стражи города…
«Я возвел Львиные ворота, – рычит дядя из глубин памяти. – Я…»
Ворота знаменитые, что и говорить. Четыре глыбы известняка. Дубовые, окованные медью, створки. Одна притолока весит семьсот пятьдесят талантов[56]. На фронтоне – львы попирают алтари. Головы зверей обагрены кровью. Горит вишневый жировик[57] на солнце. Кто послал львов на далекий Тафос? Кто велел хищникам бросить вызов? Может статься, что и сам Горгофон. А искать приходил для туману. Кинется ванакт: где подарок? – гулял у родича, обронил.
И не спросишь у мертвеца: так? нет?
Сопят коровы в ночи. Храпят волы, выпряженные из телег. Храпят пастухи с охранниками. Взлаивают спросонья пастушьи собаки. Безгласные, стоят тени на краю. Чудится Амфитриону: за ними, темнее мрака, гуще дурной крови, встает иная тень – великая. «Что? – спрашивает Пелопс Проклятый. – Не рад мне, внук? Зря – я тебе лучший друг. Женись на Алкмене, скорей женись! Зять бездетного ванакта к троносу ближе всех…» Уйди, просит Амфитрион. Раньше он думал, что у него один грозный дед – Персей. Ошибся – оба деда грозны по‑своему. Страх перед Персеем‑Истребителем, как резкий запах, не сразу рассеялся над Пелопоннесом. Но страх перед элидским собирателем земель висел над Островом Пелопса, как молот над наковальней. Интриган и предатель, Пелопс жил в своих замыслах. Проникнуть в их сердцевину было трудней, чем взять крепость.
– Это вы!
– Нет, вы!
Это я, думает Амфитрион. Я – тоже тень. Я черной тучей висел над Электрионидами, толкая на безумство. Кому вы хотели утереть нос, глупцы? Сыну хромого Алкея?! Я никогда не хотел превзойти дедушку Персея. Соперничать с бурей? Отца же я не считал за соперника. Иначе, подобно сыновьям Птерелая, ринулся бы на вызов, как бык на красное – лишь бы сравняться с победоносным отцом. Или хотя бы заслужить его одобрение…
«Я виноват. На мне нет вины, и все же я виноват…»
– Ты обещал! – кричит Эвер.
– Что?
Не сразу Амфитрион понимает, что обращаются к нему.
– Ты обещал! Ты клялся, что из Микен отправишь меня домой…
На мальчишке лица нет. Лицо осталось там, в пене прибоя. Вся правая сторона – сплошной кровоподтек. Опухоль сходит медленно, как паводок с низин. По лбу прошлись когтистой лапой. Хорошо, глаз цел. Жуткая маска дергается, требует:
– Ты! Обещал!
– А ты обещал вести себя смирно, – напоминает Амфитрион. – Не пытаться сбежать.
– Сбежать? – слова Эвер не произносит, а выплевывает. – Ну конечно! Ты только и мечтаешь, чтобы я сбежал! Один, без оружия, в сердце ваших земель… Я стану рабом быстрее, чем доберусь до ближайшей гавани! Да и в гавани… Кто возьмет меня на ладью? Кто поверит, что я – сын Птерелая?! Такими сыновьями торгуют на невольничьих рынках…
«Я виноват. На мне нет вины, и все же я виноват…»
– Ты обещал! – кричит Эвер.
– Что?
Не сразу Амфитрион понимает, что обращаются к нему.
– Ты обещал! Ты клялся, что из Микен отправишь меня домой…
На мальчишке лица нет. Лицо осталось там, в пене прибоя. Вся правая сторона – сплошной кровоподтек. Опухоль сходит медленно, как паводок с низин. По лбу прошлись когтистой лапой. Хорошо, глаз цел. Жуткая маска дергается, требует:
– Ты! Обещал!
– А ты обещал вести себя смирно, – напоминает Амфитрион. – Не пытаться сбежать.
– Сбежать? – слова Эвер не произносит, а выплевывает. – Ну конечно! Ты только и мечтаешь, чтобы я сбежал! Один, без оружия, в сердце ваших земель… Я стану рабом быстрее, чем доберусь до ближайшей гавани! Да и в гавани… Кто возьмет меня на ладью? Кто поверит, что я – сын Птерелая?! Такими сыновьями торгуют на невольничьих рынках…
– Так тебе и надо! – вмешивается Ликимний. – Кто просил вас слать нам вызов?
– Нас?!
И все начинается заново.
– Вставай, – будит Тритон. – Сбежали.
– Кто? Эвер?!
– Пастухи. Охрана. Собак забрали, да…
Унылые коровы жевали траву. Дремали волы. Сдвинутые, ждали телеги с пифосами. У погасшего костра спали мальчишки. Спинами друг к другу, сжав кулаки. Остальные исчезли – ни человека. Элейцы ушли ночью, по‑воровски. Кому охота идти рядом с дурным вестником? По‑своему люди Поликсена были честны: до Микен оставалось полдня пути.
– Коровы, – бормочет довольный Тритон. – Наши…
Стасим
Шторм шел на убыль.
Всю ночь он ярился, смешав небо и море. Молния Зевса скрещивалась с трезубцем Посейдона – брат восстал на брата. Изъязвленные перуном, волны‑каракатицы текли сине‑черным. Пронзенные зубчатыми остриями, тучи‑гроздья сочились черно‑синим. Кони морские и небесные топтали простор. Под их копытами мир бродил виноградным суслом, бурля от хмеля, рождающегося в муках. Горе кораблю, застигнутому бурей в открытых водах! Быть ему щепками, обломками, гнилой требухой! Быть его команде пищей для лупоглазых рыб… Нереиды, и те ушли на глубину, боясь превратиться в клочья пены. А братья‑Олимпийцы все тешились молодецкой забавой, пока не прискучила им потеха.
Хватит, сказали бессмертные.
Время пить нектар.
Всю ночь юный Эвер стоял на утесе, глядя на буйство стихий. Он вымок до нитки. Зубы стучали, тело сотрясала мелкая дрожь. Под утесом, пленницей под насильником, лежала бухта – одна из многих на восточном побережье Тафоса. Тараны волн крушили окрестные скалы, грозя вломиться в сердце каменной цитадели. Молнии обещали превратить Эвера в пепел, да видно, брезговали жалкой добычей. Закусив губу, вглядываясь до рези под веками, мальчик убеждал себя, что видит – ну конечно же! видит… – в воде косматую голову отца.
С вечера Птерелай вошел в море по грудь. Так он и остался до рассвета, не двигаясь с места. Кого иного волны уволокли бы прочь от берега, на растерзание бури, но внук Посейдона был недвижим. Глыба среди глыб; вода в воде. Золотой, хищный блеск вспыхивал над Птерелаем – и гас, не желая соперничать с блеском молний. Днем, вспомнил Эвер, причалила ладья со страшным грузом. Пифосы с телами погибших доставили во дворец. Отец с мертвым лицом выслушал рассказ кормчего‑элейца, махнул рукой – омойте вестнику ноги! Дайте ему вина… – и подошел к пифосам. Лбом он утыкался в бок глиняных гробниц, молчал, словно вслушивался в скорбный шепот – и прощался с детьми, называя каждого по имени. Хромий, Тиранн, Антиох… Когда он удалился, и слуги начали сбивать засмоленные крышки – люди ужаснулись. Крыло Народа ни разу не ошибся. Словно видел сквозь глину и масло, мед и воск, и пелены из буссоса – да, это буйный Хромий, а это храбрый Тиранн…
– Отец! – отважился Эвер. – Отец, постой!
Утром мальчик вернулся из горного поселка. Два‑три раза в год Эвера трепала лихорадка. Чуя приближение болезни, он, не дожидаясь отцовского приказа, сам поднимался на отроги Айноса – там общиной жили тафийские лекари. Вчера ему полегчало, и он решил, что пора домой. «Надо было обождать, – комаром звенела подленькая мыслишка. – День‑два, отец смирился бы с потерей…» Наверное, Эвер и на утес поднялся для того, чтобы прихлопнуть гаденыша‑комара. Во дворце готовились к похоронам, над морем кипел шторм – мальчик мог бы лечь спать, сказавшись больным, или помогать взрослым, и никто б не сказал ему худого слова. Отец тоже ничего не сказал последнему из сыновей. Молчание Птерелая гранитной плитой навалилось на плечи Эвера. Он втащил этот гранит на вершину, сбросив лишь тогда, когда увидел отца в воде.
Не дожидаясь, пока шторм стихнет окончательно, мальчик сбежал вниз. Тропинка юлила, камни выворачивались из‑под ног. Мокрый плащ цеплялся за кусты. В конце пути Эвер обронил сандалию, но возвращаться не стал. Напротив, сбросил и вторую, отшвырнул плащ – и, в кипени брызг, ворвался в пену прибоя. Идти было невозможно. Упав лицом вперед, он поплыл, борясь с волнами. Одна из волн ухватила его за запястье, приковав к месту. Вырываясь, мальчик не сразу понял, что это рука отца. Без усилий Птерелай вскинул сына на плечо – двенадцатилетнего, как годовалого.
Брызги секли Эверу лоб и щеки.
– Я не знал, что Комето ушла с братьями, – задыхаясь, крикнул он.
Отец молчал. Казалось, он врос в дно, пустил корни.
– Мне не сказали. Она переоделась мною, взяла мое имя…
Эвер осекся, понимая, как глупо это звучит.
– Я не виню тебя.
– Если бы я знал…
– Перестань. Что ты мог сделать? Будь ты здоров, ты скрыл бы все от меня и отправился в Элиду вместе с братьями.
– Я?!
– Ты. И вернулся бы в пифосе, – безжалостно закончил Птерелай.
Огромный, могучий, он отвернулся от неба и моря, вновь распавшихся надвое – и пошел на берег. Словно кто‑то другой провел ночь наедине с бурей, крича: «Дед! Дед мой! Дай мне силы…» Эвер спрыгнул на гальку, чувствуя себя счастливым – и проклиная свое глупое сердце за кощунственное, предательское счастье.
– Сын Алкея, – внезапно сказал отец. – Он был с микенцами. Он и его слуга‑громила. Аренский басилей сообщил мне о них. Уверен, вызов – его идея. Поймать сопляков на крючок гордыни… Для такого надо быть старше, опытней – или подонком с колыбели. Не смешно ли? Я пощадил его отца. Он убил моих сыновей. Я хотел отдать Комето за него. Он взял ее сам, силой. Ты что, веришь, что он вернет ее домой?
– Верю, – потупился Эвер.
Он ждал пощечины. Хотя бы укора. Вместо этого отец встал лицом к морю. Золото сверкнуло в спутанных кудрях Птерелая. Боевое, суровое золото. И отразилось во взгляде Крыла Народа.
– А‑а‑а‑лке‑ей!
Море притихло, вслушиваясь.
– Готовь тризну, хромой Алкей! Я приду за твоим сыном!
Эписодий четвертый
1
Он шел от города – Электрион Персеид, ванакт микенский. Один, как перст. В разорванном хитоне, босой. Никого не было с ним. Боялись. Тряслись, ожидая беды. Еще большей беды? Большей не бывает. А вот ведь – ждали. Остались во дворце. Там, где обезумевшая мать разговаривала с тенями. «Горгофон? – спрашивала жена ванакта у стены. – Ты покушал? Поди, съешь яблочко…» Стена что‑то отвечала. Женщина улыбалась. «Номий? С кем ты дрался?» С Перилаем, беззвучно отвечала прялка. Он первый начал. «Еврибий, маленький мой… Иди к маме!» И внучка великого Персея раскрывала объятия призраку.
Служанки не мешали ей.
Пусть.
Горе обуглило ванакта, но не сожгло дотла. Такие люди опасней горной лавины. Всем в округе была известна ужасная история Ниобы Фиванки, родной сестры Пелопса Проклятого. В один день утратила она четырнадцать детей. Семь юношей, рожденных Ниобой, расстрелял жестокий Аполлон. Семь девушек, рожденных Ниобой, поразила беспощадная Артемида. Над их могилами превратилась несчастная Ниоба в камень. Об этом судачили на каждом перекрестке. Но даже отъявленные болтуны помалкивали, когда речь заходила о муже Ниобы – лирнике Амфионе, отце убитых. Под звуки струн Амфиона двигались камни. Вот камни и задвигались в последний раз – играл суровый Амфион, сдвинув брови, и развалины оставались от храмов Аполлона, руинами делались святилища Артемиды там, где он шел. Стрелы богов разбивались о звенящий щит музыки. Но смертным ведома усталость. Дрогнули руки Амфиона, и золотая стрела нашла брешь в ливне звуков. Гневаясь, боги предали огню дом дерзкого. Зря старались – камень‑Ниоба и пепел‑Амфион уже нашли себе новый дом в Аиде, рядом с милыми их сердцу тенями.
Страшились микенцы. А вдруг, утратив сыновей, Электрион тоже возропщет на богов? Начнет кощунствовать? Кинется рушить храмы?! Окажись рядом со святотатцем – угодишь под молнию. Или под убийственный гнев ванакта, спутавшего богов и людей…