Алкиона отошла, надув губки. Прижалась к матери, с обидой зыркая на отца. Малышка Медуза заупрямилась – и огребла пониже спины тяжкой отцовской ладонью. Захныкав, она бегом присоединилась к сестре.
В воротах объявились Алкей с Лисидикой.
– Это все твое, сынок?
– Мое, мама. Наше!
– Ты стал совсем взрослый…
Лисидика глядела на сына с гордостью и удивлением. «Неужели это ты? – читалось на материнском лице. – Мужчина, воин? Победитель? Давно ли я заставляла тебя взять в Аргос новый хитон, чтоб ты не выглядел голодранцем…»
– Проезжай, не задерживай! – деловито распоряжался советник Филандр. – Добро – в кладовые, там уже ждут. Овец – на северный выгон, к пастухам. Лошадей – на Пирейскую луговину… Куда прешь! Сказал же: скотину – к пастухам! Да не тебя, болван, а коров! Передайте, чтоб с нашими не смешивали. Посчитать надо будет…
Смех, крики, грохот телег. Ржание лошадей и мулов. Запахи конского пота, дегтя, свежего навоза. Радуга тканей и одежд, навалом лежащих на повозках. Амфоры с вином. Мешки с пшеницей и просом. Солнце подмигивает с пузатых боков чаш и кубков, с панцирей и шлемов. Медь, бронза, серебро. Золото.
Богатая добыча.
Амфитрион улыбался. Всем и каждому. Возничим и их лошадям. Тритону. Дядям. Маме. Хлопал по плечам соратников, охранявших обоз. Война закончилась. Он дома. Все хорошо. Все замечательно! И пусть кто‑нибудь вспомнит ему дедушку Пелопса! Пусть кто‑нибудь скажет, что он – проклятый!
Взгляд отца ударил его, будто гром.
Алкей стоял в стороне, опираясь на посох. Щурился, сплевывал пыль, скрипящую на зубах. Даже, вроде бы, смеялся. Но старший сын Персея был отдельно. Люди и телеги текли мимо, надрывался советник, а басилей Тиринфа просто смотрел. Все хорошо. Все сделают и решат без него. Как вчера на семейном совете.
Амфитрион встал рядом.
– Знаешь, отец… Поеду‑ка я в Микены с дядей.
– С дядями, – поправил Алкей. – Сфенел тоже едет. Зачем это тебе?
– Хочу увидеть, что там за парочка. Чем дышат…
Алкей долго молчал.
– Хотел бы я знать, чей это поступок? – наконец сказал он. – Воина или правителя?
Позже, когда колесницы сына и братьев скрылись за холмами, и дорога опустела – Алкей, кряхтя, вернулся во дворец. Ему помогал дюжий раб – считай, тащил волоком. Время перевалило за полдень, но Гелиос медлил склониться к западу. День тянулся и тянулся. У басилея оставалось еще много дел.
9
– Спасите! Пропадаем!
Гонец, безусый мальчишка, размазывал слезы по щекам. Одежду его составляла пыль. Она коркой налипла на голое, потное тело, превращая гонца в глиняного истукана. Впору поверить, что в Тиринф примчался не человек – свистулька, сделанная гончаром для забавы.
– Спасите…
– Толком говори! – рявкнул Алкей.
Басилей Тиринфа был не в том расположении духа, чтобы вникать в дрязги черни. Межу на поле передвинули, свиненка украли; сельская дурочка родила от сатира, у младенца рога на заднице…
И тут гонец выдал толком:
– Пираты!
– Кто? – не поверил Алкей.
– Телебои!
– Где?
– В Навплии! Пропадаем…
– Много?
– Много! Целая ладья…
– Одна ладья?
– Здоровенная… спасите…
Вокруг загомонили. На побережье близ Тиринфа еще не видели пиратов. «Началось? – вздрогнул Алкей. – Обломилось в Орее, решили здесь остров отхватить?» Он начал судорожно вспоминать ближайшие острова в Миртойском море. Питиус, Гидра… Питиус у самого входа в Арголидский залив! Золото песка, зелень сосен; благоухание мяты и розмарина. Отец в детстве возил Алкея на Питиус. Остров крошечный, но для телебоев сойдет…
«Боги, о чем я думаю?!»
Закружилась голова. Сердце ударило через раз; опомнилось, ринулось вскачь по камням. К горлу подкатил комок. Почудилось: отец рядом. Стоит, хмурится. Ждет. Прости, отец. Я подвел тебя. Я, хромой Алкей, ничтожество, севшее на твой тронос. Лучше бы я всю жизнь просидел на складном табурете. Не злись, отец. С внуком тебе повезло больше.
«Сын уехал в Микены. Брат уехал в Микены. Младший брат, и тот…»
– Пропадаем!
«Послать за ними? Долго…»
– Мой доспех!
Он не узнал свой голос.
– А? – глупо спросили в толпе.
– Доспех! Мой доспех! Шевелитесь, болваны!
– У тебя нет доспеха, – тихо сказала какая‑то женщина. Алкей не сразу понял: это Лисидика. Жена, мать его детей. Бледная, как мел, прижав ладони к груди, она в одночасье высохла от страха. – У тебя никогда не было…
– Доспех моего сына! Быстрей!
Кто‑то сорвался с места. Он вспомнил парня. Ликий, сын фракийца Спартака, ходил с Амфитрионом на телебоев. Волчонок вырос в матерого волка[15]. Ишь, бежит! Лишь бы доспех оказался впору…
– Опомнись! – шепнула жена.
Нет. Ему померещилось. Лисидика молчала.
– Филандр! Сколько человек может выступить немедленно?
– Полусотня, – откликнулся старый советник. – Дашь время, соберем больше…
– Некогда! К оружию!
Старик глядел на Алкея так, что хотелось обернуться: и впрямь, не стоит ли за плечом воскресший Персей? «Если бы!» – усмехнулся первенец Убийцы Горгоны. Алкей и не знал, как это прекрасно – жить наотмашь, ухватив за глотку змею рассудка. Главное – не дать гадине ужалить себя, впрыснув яд в жилы.
Одна ладья. Повезет – сорок телебоев. Не повезет – шесть десятков.
Справимся.
– Фирей!
– Я! – гаркнул второй сын Спартака.
– Будешь моим возницей. Иди сюда!
И тоном ниже, едва парень встал рядом:
– Я возьмусь за твое плечо. Совладаешь с лошадьми?
Фирей кивнул.
– Точно?
– Да хоть за два плеча! – осклабился жилистый Спартакид. – Хоть за…
И осекся, вспомнив, где находится.
Доспех сел, как влитой. В плечах и груди Алкей оказался пошире сына, но Ликий умело распустил ремни панциря, повозился с пряжками, и все сошлось. Бедра охватил кожаный запон, усеянный бляхами. К запону Ликий прикрепил фартук из медных полос. Топорщилась щетка конских волос, окрашенных в цвет крови – гребень шлема. С наручей скалились львиные морды. С поножей – лики Медузы, в обрамлении разъяренных змей.
Добрая примета.
– Твои копья, басилей, – сказал Филандр. – Твой меч.
О боги! Он так и сказал: «Твои копья…» Быть сыном великого героя, подумал Алкей. Быть отцом великого героя. Это значит – быть между молотом и наковальней.
– Ремни! Несите ремни! И веревки…
– Зачем? – изумились оба Спартакида.
– Вязать!
– Кого? Пленных?
– Меня!
Взойдя на колесницу, Алкей сцепил зубы. Он ждал боли. Но все вышло проще – сухая нога давным‑давно утратила чувствительность. Возница, сопя от сосредоточенности, привязывал «обузу» – так Алкей тайком звал ногу – к бортику, пеленая ее ремнями от лодыжки до середины бедра. Алкей рискнул перенести на «обузу» вес – и рассмеялся. Если опереться на копье, а правой рукой ухватиться за Фирея…
«Губитель! – воззвал сын Персея к богу войны. – Сто быков за один день!»
И увидел в небе коршуна – Арееву птицу.
Муки Тантала, изнывающего в Аиде от жажды и голода, страдания Сизифа, катящего в гору огромный камень, пытки Иксиона, распятого на огненном колесе – ничто в сравнении с дорогой от Тиринфа до Навплии.
Шлем скрывал слезы и глушил стон.
Шлем его сына.
10
Туча ползла с запада, от яблочного сада Гесперид на краю земли – сизый нож в мягкое подбрюшье неба. Отлежалась бронза в земле, сгнила по краям, выщербилась. Навстречу ножу багряной струей текла кровь солнца. Так и сошлись – нож и струя. Скользнули впритирку, заняли небокрай над Арголидским заливом. В щербинах бронзы – живой багрец. В дырах пурпура – хищный металл.
Быть беде.
На берегу, где окрестные мальчишки годами играли в Персея и Медузу, сгрудились телебои. Сохла ладья, вытащенная из воды. Задрав корму, она напоминала пленницу, распяленную для насилия. Вдоль борта, лопастями вверх, стояли весла. В десяти шагах от ладьи, концом зарывшись в песок, отдыхала мачта. Еще дальше, на безопасном расстоянии от корабля, горел костер. Огонь жадно лизал свиную тушу – жил кабан, да кончил жизнь на вертеле. Стекая вниз, жир шкворчал на углях. Привязаная к колышку, жалобно мекала коза.
Бедняге хотелось на волю.
По рукам шел мех с вином. Кормчий, сдвинув на затылок шапку из собачьей кожи, хлебнул дважды – видать, заслуги позволяли. Высокий, широкоплечий пират, хохоча, отобрал у кормчего мех. Но пить раздумал: повернулся к незваным гостям – верней, незваным хозяевам – которые явились аккурат к трапезе.
Алкей замахнулся копьем.
Мудрый, здравомыслящий человек, сейчас Алкей был новобранцем, впервые угодившим на поле боя. Весь его предыдущий опыт не мог подсказать: что делать? Ветеран орейских сражений, окажись он на месте старшего Персеида, сразу оценил бы главное – телебои ведут себя, как дома. Караулов, и тех не выставили. Ну хотя бы встрепенулись, заслышав стук колес и топот десятков ног! Нет же, вино пьют. Вопль рыдающего гонца: «Пропадаем!» – боги свидетели! – наверняка был преувеличением. Если Навплию только собираются грабить – чего ждут? Ночной тьмы? Если Навплия уже разграблена – где добыча? Где уведенные в рабство?
Мудрый, здравомыслящий человек, сейчас Алкей был новобранцем, впервые угодившим на поле боя. Весь его предыдущий опыт не мог подсказать: что делать? Ветеран орейских сражений, окажись он на месте старшего Персеида, сразу оценил бы главное – телебои ведут себя, как дома. Караулов, и тех не выставили. Ну хотя бы встрепенулись, заслышав стук колес и топот десятков ног! Нет же, вино пьют. Вопль рыдающего гонца: «Пропадаем!» – боги свидетели! – наверняка был преувеличением. Если Навплию только собираются грабить – чего ждут? Ночной тьмы? Если Навплия уже разграблена – где добыча? Где уведенные в рабство?
Кабан с козой, что ли?!
В поведении тафийских головорезов крылась загадка, которая удержала бы руку матерого вояки. Увы, рука Алкея подчинялась иным законам. Милостью судьбы он перестал быть калекой, сделавшись защитником, военачальником, первым вступающим в битву. В крови кипел алый пламень смертных и серебряный ихор Олимпийцев – многих поколений бойцов, готовых рвать соперника зубами. Безошибочно определив вожака, он изо всех сил метнул копье в высокого пирата. Метнуть следом за первым и второе копье Алкей не догадался. Сын Персея опирался на него, как на посох, а метать посох – святотатство для хромца.
– А‑а! – выдохнули за спиной тиринфяне.
В момент броска Алкей поклялся бы щитом Афины, что копье поразит цель. Уверенность царила в нем, даруя ясность чувств. Но высокий пират тряхнул гривой темных волос, вопреки обычаям доходившей телебою до лопаток, и странный блеск ослепил Алкея. Словно златая нить впилась в зрачок, прорастая в мозгу лозами дурмана. Цепкие усики добрались до руки, державшей оружие – вцепились в жилы, мышцы, навязывая чуждую волю. Копье сорвалось в полет, воплощенной смертью пронизывая воздух. Мелькнув у плеча жертвы, избранной Алкеем, оно поразило кормчего в лицо. Хрустнула переносица, уступая напору медного жала; миг, и лопнула шапка на затылке, выпуская острие на свободу. Кормчий опрокинулся на спину, дергая ногами. Укоренясь меж глазами тафийца, копье вознесло к небу тупой конец древка.
В ответ горизонт полыхнул багрянцем.
Гибель врага – нектар для воина. Даже Алкей принял свой промах за победу. Он моргал, пытаясь избавиться от сверкания златой нити, а в сердце пенилось счастье – жгучее, хмельное. Отец, беззвучно кричал Алкей. Видишь ли? Дед мой небесный! Внемли, Громовержец! Арей, гроза мужей, благодарю! Жизнь моя – тебе, Губитель…
– Бей! – взорвался тиринфский отряд.
Телебои схватились за оружие. Пираты уже были готовы встретить врагов бронзой, когда вожак зарычал, как разъяренный лев – и, не дожидаясь своих, не давая чужим опомниться, ринулся на Алкея. Так надвигается волна, вздымая клокочущий гребень к облакам. Так шторм, казавшийся дымкой на горизонте, встает отовсюду, сжимая корабли в губительных объятьях. Ухватив колесницу за край днища, вожак одним рывком опрокинул ее – вместе с возницей и Алкеем. Молодой Фирей вылетел прочь камнем из пращи. Алкея придавило; лошади взбесились, захлебываясь истошным ржанием – быть сыну Персея размазанным по гальке, да вожак поймал лошадей под уздцы, смиряя силу силой. Беспомощней младенца, всхлипывая от боли в ноге – здоровой, ибо сухая не знала боли – Алкей смотрел, как вожак, только что спасший ему жизнь, из‑под косматых бровей сверкает глазами на тиринфян, и те ежатся под взглядом силача, будто напроказившие дети.
– Я – Птерелай, сын Тафия!
Низкий голос вожака распугал чаек в небе.
– Кто вы такие?!
– Алкей… – каждое слово давалось чудовищным усилием. – Сын Персея…
– Алкей Персеид?
Птерелай махнул рукой. Двое телебоев бегом кинулись распрягать лошадей. Сам же вожак решил было поднять колесницу – и лишь тут заметил, что его несостоявшийся убийца привязан к бортику. Гримаса изумления исказила черты Птерелая. Вернув самообладание, он стал возиться с ремнями. Освободив Алкея, он ощупал ноги тиринфского басилея с ловкостью воина, привыкшего к чужим ранам – и еще раз наморщил лоб, когда понял, что левая нога Персеида высохла не сейчас, и не в прошлом месяце. Прикосновение к здоровой, правой ноге вызвало у Алкея хриплый вопль.
– Сломана, – сказал Птерелай. – Ничего, срастется…
Легко, как ребенка, внук Посейдона поднял на руки внука Зевса.
– Готовьте носилки, – велел он тиринфянам. – Отнесете раненого домой.
Покоясь в мощной хватке Птерелая, Алкей видел свое копье. Оно торчало из лица кормчего – гномон солнечных часов смерти. Время отмеряется тенью, думал Алкей. Тень уходит в Аид, и начинается новое время. Алкей моргнул, и в его глазах угас блеск златой нити. Сознание милосердно оставило хромца, канув во мрак.
– Вот и славно, – кивнул Птерелай. – Так проще.
11
…песок взрыт ногами и копытами. Бурые пятна крови. Опрокинутая колесница – левое колесо откатилось в сторону. Так уже было в детстве, в скальном лабиринте меж Тиринфом и Аргосом. Над трупами лошадей жужжат мухи – жирные, зеленые. И над телами людей – мухи. Мертвые глаза равнодушно уставились в небо, дотла сожженное солнцем. Сверху вопят чайки, мечтая о падали.
Амфитрион знает, что спит, Амфитрион не имеет сил проснуться. Сон мешается с явью; вопреки очевидному, в груди тлеет уголек надежды – на этот раз все будет иначе. Он успеет, переломит судьбу: мертвецы останутся живы…
Два тела на песке. Он снова опоздал.
Сон выворачивается наизнанку. Исчезает Тритон – верная тень. Один ты, Амфитрион, против дюжины. Некому прикрыть спину. И еще – тела. Раньше они были позади. А теперь смотри – убитый лежит прямо перед тобой, в двух шагах, придавлен колесницей. Взгляни в лицо бедняге – и попробуй сдержать крик.
– Отец?!
Телебои подступают, закрываясь щитами. Кое‑кто, прячась за строем товарищей, натягивает лук. Но ты не видишь врагов. Ты – камень. Ты – статуя. Ты – воплощение скорби.
Рядом с отцом, раскинув руки, лежит Персей, Убийца Горгоны.
– Как же так, дед?
Мертвец молчит.
– Медуза, гвардия Аргоса, вакханки… И какие‑то морские разбойники?
– Разбойники! – соглашается эхо. – Пираты!
Строгий дед высматривает кого‑то в небе. Своего отца? Олимпийца, который побоялся забрать сына с погребального костра? Может быть, здесь, во сне…
– Пираты! Тревога!
Знать бы, когда он успел выскочить в коридор. Голый, с мечом в руке, готовый разить – один на дюжину, на сотню! – к счастью, коридор оказался пуст. Амфитрион замер, прислушиваясь, и с опозданием сообразил, что сон кончился. Он в Микенах, во дворце дяди; он выскочил из гостевой комнаты, не помня себя – и хорошо, что никто не попался под горячую руку. Зарезал бы спросонья, и глазом не моргнул.
– Пираты! К оружию!
Пираты? В Микенах?!
В гостях у дяди он бывал редко, и плохо помнил здешние лабиринты. Чужак мог бродить по дворцу, словно дитя в подземельях Крита, путаясь в кладовых, спальнях, ванных и жилых комнатах, преследуемый визгом женщин, возмущенных вторжением в гинекей – и молить богов о чудовище, которое прекратило бы его муки. Как встрепанный, Амфитрион кинулся на голос, мысленно взывая к Гермию Трикефалу[16]: не дай сбиться с пути! На поворотах, укреплены в розетках треножников, чадили светильники. Трещали фитили, воняло прогорклым жиром. Один светильник он едва не снес. Только пожара не хватало! По стенам, сложенным из необожженного кирпича, металась тень – съеживаясь до размеров карлика, упираясь макушкой в потолок. Тень силилась догнать хозяина. Казалось, за ним по пятам следует призрачный Тритон. Вослед Тритону‑призраку, сыпля проклятиями, топал Тритон во плоти. Верный тирренец спал у порога, как пес, и сын Алкея сослепу хорошенько пнул его по ребрам. Хор воплей надвигался, катился навстречу штормовой волной. Сломя голову Амфитрион вылетел из‑за угла – и пламя факелов полыхнуло в глаза. На миг ослепнув, он сбил с ног какого‑то человека. Острый аор[17] молнией метнулся вперед, замер у кадыка.
Ужас в расширенных зрачках.
– Сфенел?
Меч сделался тяжелей наковальни.
– Что происходит?! – Амфитрион отвел клинок в сторону.
– Не знаю! Кто‑то поднял тревогу…
Сфенел зашелся кашлем, судорожно прочищая горло. В отличие от племянника, он успел набросить льняную эксомиду[18]. В руке – кривой кинжал. Эх, дядя, подумал Амфитрион. Мирный ты человек. Другой бы уже пырнул меня в живот. А так… Выскочи на тебя враг – ты б кашлял в лодке у Харона.
– Где Электрион?
Сфенел повел головой туда‑сюда, проверяя, цела ли шея. И лишь затем пожал плечами. Вокруг топтались, гомонили люди. Большей частью нагие, как Амфитрион; кое‑кто – в плащах на голое тело. Хватали друг друга за руки, спорили взахлеб, брызжа слюной: