Активность бабушки Октябрины была немалой. Её стараниями сооружены песочницы для детей и скверик для стариков, а на всех немногочисленных деревьях имеются скворечники для птиц. Выйдя во двор или глядя из окна, можно было наблюдать, словно в театре, как Октябрина Игнатьевна останавливается среди двора с тележкой, полной продуктов, достаёт из просторного поношенного пальто мисочку и отливает в неё из банки молока. Сбегаются все окрестные кошки. Накормив этих животных, упрятав в специальный пакет плошку, достаёт из кармана другой пакетик, с костями, оставшимися от обеда, и сбегаются к ней, большой и доброй, все местные собаки, и каждая получает свою лакомую кость. Зимой она ещё обслуживает кормушки, закреплённые у своих форточек, насыпая зёрен для птиц. По двору двигается уверенно, с наслаждением, по-хозяйски. Знает, что сейчас спешить не надо, процедура рассчитана на воспитательный эффект: чтобы все недобрые люди, живущие в доме, смогли лицезреть пример милосердия.
Иногда в тёплый погожий вечер Октябрина Игнатьевна выходит на прогулку со своей слепой дочерью. В том, как они ходят по тротуарам вдоль домов, как согласно ступают, как переговариваются особенно дружно, не видно ни убогости, ни страдания, наоборот, у любого возникнет лишь восхищение их согласием, их умением устоять перед любым несчастьем, справиться с ним в нелёгкой борьбе. Они идут под руку мимо парикмахерской, в которой никогда не бывают, мимо светлых облупленных стен старой церкви, не замечая её красоты, мимо военного дворца, не сетуя на тяжеловесность его конструкции. И когда навстречу попадается знакомый, вначале с ним громко здоровается Октябрина Игнатьевна, а потом тихим голоском – её дочка, а уж когда человек проходит мимо, дочка спрашивает:
– Мама, это кто? Я не узнала по голосу.И та отвечает подробно, что это – молодой человек из третьего подъезда, очень вежливый, и надо бы его познакомить с Надечкой. И они начинают строить планы, говорит всё больше бабушка Октябрина, а Надина мать поддакивает ей вполне согласно. Все планы, все надежды у них всегда были связаны с ней, с Надеждой. И почти все их планы сбылись: они хотели её вырастить здоровенькой – вырастили; хотели её одеть – одели; хотели дать образование – дали.
Теперь в своём жалком положении умирающей Надя Кузнецова со злостью думала, что вся деятельность бабушки была ненужной и даже для неё, для Нади, смертельно опасной. Проведя день в затхлом особняке педучилища, прозванного кем-то «петушилищем», Надя возвращалась домой. Квартира, часто белёная, крашеная, со всегда свежими обоями на стенах, сияла чистотой. Надо сказать, что Октябрина Игнатьевна – и это знали в доме все, и даже были попытки нанять её, – славилась умением делать быстрые гигиенические ремонты, не говоря об ежедневных уборках. «Пол должен быть чистым, как стол» – вот её девиз, что касается чистоты в квартире. А потому все остальные жильцы прижимали уши, когда Октябрина Игнатьевна разражалась громкой речью против грязи и мусора, и со страху давно выбрали её старшей по подъезду. Что жильцы! Начальство ЖЭКа впадало в тихую панику, только завидев на пороге конторы Надину бабушку, потому-то и был отремонтирован их, единственный подъезд из пяти имеющихся! А каково было ей, внучке! Теперь в своём бреду думала: до чего она была несчастной!
Придя из педучилища (называла презрительно «петушилищем»), она садилась дома на кухне у окна, из которого был виден по тёплой поре прекрасный, редкостной красоты цветничок. Поедала всё: котлеты, голубцы, пирожки, пончики, тефтели, пирожные, словом, всё, что нынче наготовила бабушка. Запивала: компотом, киселём, соком, свеженадавленным бабушкой из яблок, из моркови, из апельсинов, почти из всего, что есть хорошего в продаже. Затем валялась на тахте, глядя, как тянут цветы свои головки прямо к ним на первый этаж. Потом шла к себе в комнату, одну из двух в квартире, убранную бабушкой так, что назвать её можно было не иначе как «светёлкой», так и стали звать. Бабушка сама сказала первая: «Возьми в этой, как её, – некоторые слова она стала забывать, – в… светёлке!» И они рассмеялись. Бабушка и внучка – громко, напористо, а слепая женщина – тонко, осторожно. Надя любовалась маками, астрами и прочими цветами, выращенными за толстой колючей проволокой бабушкой. Зная об этой проволоке, но того больше об умении Октябрины Игнатьевны громко и впечатляюще доказывать свою правоту и сочинять письма в любые вышестоящие инстанции, никто за всё лето и не пытался сорвать хотя бы один цветок. Потому-то и был украшением двора их прекрасный палисадник! Отдохнув взором на цветочках, Надя принималась за учебники… Приходила из очередного магазинного похода бабушка, тяжело вкатывая через порог сумку-тележку с продуктами, сбрасывая с ног, уставших и затёкших, разношенные туфли, топала, шумно отдуваясь, на кухню:
– Тёртую морковь ела?
– Где? Не нашла.
– Ты что, мать, разума лишилась: в холодильнике на третьей полке. Принести?
– Не-си…
Тарелка оказывалась на столе. И Надечка, вяло запуская в неё ложку, методично-сладостно глотала эту очень сильно измельчённую, практически бесплотную массу, продолжая искать ответы заданных задачек. К девятнадцати годам Надежда Кузнецова выросла в здоровую, чуть толстоватую, белую, крестьянского типа девушку с крыжовниковыми спокойно-безразличными глазами. Училище она закончила с красным дипломом. Все считали, что у неё были для этого идеальные условия. Большинство учившихся в этом училище были приезжими из сёл, деревень; они ютились по общежитиям и частным углам. Жили они на одну лишь мизерную стипешку, которую Надя привыкла тратить на мороженое и дорогие конфеты, а также на мелкие, но приятные вещицы, заходя в магазин «Подарки» или «Художественный салон», покупая там что-нибудь для себя, впрочем, делая и маленькие подарочки маме и бабушке. На жизнь у Нади было. Бабушка Октябрина Игнатьевна заработала большую пенсию. Для себя и для Надиной мамы она не покупала обновок. Они обе довольствовались старым, переделанным и перешитым.
Бабушка подрабатывала: любимый завод её не забывал. Она переписывала какие-то бумаги (содержание и назначение оных не разглашались). Для этой переписки, точнее, перепечатки, ей поставили дома пишущую машинку с электроприводом. Все использованные копирки сдавались под расписку. Эта, наполненная важностью работа, кажется, совсем не утомляла Октябрину Игнатьевну, а наоборот, придавала ей сил для дальнейшей жизни, каждый час которой был загружен до предела. Она много вязала, штопала и шила, при этом произнося длинные складные речи о мире, о войне, о добре, о зле, о нравственности и безнравственности…
Те, кто знал Октябрину Игнатьевну лишь по-соседски, со стороны, поражались её энергией. Но что они знали! Они и половины не знали того, что может успеть за день Надина бабушка! У неё была, как она говорила, своя орбита, по которой она носилась с довольно приличной скоростью.
У Надиной мамы, ещё нестарой, но тихой и незаметной, тоже была своя орбита. По спецдоговорённости Октябрины Игнатьевны с руководством картонажной фабрики, которую они трое называли по-свойски картонажкой, слепая женщина склеивала детали картонок, доставляемых ей на дом. На самой фабрике Надина мама тоже работала, и зачастую даже подменяла заболевших работниц. Сама она ничем, кроме слепоты, не страдала, несмотря на морщины и худобу. Если работала две смены подряд, то, придя домой, едва успев поужинать, засыпала за шкафом в их второй, проходной комнате, как мёртвая. Но утром она снова шла на картонажку. Октябрина Игнатьевна, идущая по пути в магазины, провожала её до перехода для слепых.
Таким образом, к Надиному совершеннолетию, к её выпуску из училища, у неё имелся вполне приличный гардероб: костюмы, платья, несколько юбок, которые Октябрина Игнатьевна насобачилась шить сама с виртуозностью пошивочного предприятия, несколько вязаных вещей… Мутоновая шубка… К сему даже золото: цепочки, кольца…Не должна же Надечка быть хуже других! Напротив, она – лучшая из лучших – лозунг Октябрины Игнатьевны, который она, к лозунгам привычная, воплощала в жизнь. Даже пианино купили, не новое, правда, но хорошей фирмы. Надю научили в училище на уроках музыки бренчать. И Октябрина Игнатьевна, принявшая это занятие всерьёз, расстаралась, скопила, сэкономила и с такой радостью наблюдала, как полные, уверенные Надины пальчики берут аккорды! Надя Кузнецова была планетой, вокруг которой постоянно вращалась парочка спутников. Она сама ни в ком, казалось, не нуждалась. От неё ушла одна подружка, другая, им была не под силу роль спутников Нади Кузнецовой. У неё одной на весь выпуск было свободное распределение, она, само собой, должна была остаться в городе, а не ехать за восемьдесят шесть километров в какую-то деревню Кашку на должность единственной там деревенской учительницы…
А лучше всего ей надо было держаться подальше от школы вообще… К концу учёбы на практике Надя Кузнецова обнаружила, что ненавидит детей. Они ей казались такими же противными, как маленькие щенята, народившиеся у соседской собаки. Надя сунулась в эту ужасную квартиру напротив, в эту «антисанитарию», как говорила бабушка, с орущей музыкой, чтобы попросить от её имени уменьшить шум, и увидела у самого порога коробку из-под сапог, а в ней – щенят. Ей стало мерзко, она выскочила, забыв о просьбе. Дети (а это были всё первоклассники и второклассники) казались ей неумытыми. Грязными руками они касались своих лиц. Некоторые руками вытирали сопли, а потом хватали за рукав идеально чистого жакета молодую учительницу-практикантку Надежду Ивановну. И это – городская культурная школа! А что может быть в сельской, куда грозились всех распределить после окончания учёбы? Терпеливая дома, Надя Кузнецова за треть урока поняла, что нервы на пределе, что преподавать урок, который прекрасно знала, может только сквозь зубы. Зато дисциплина у неё установилась редкостная: она так свирепо, таким густым, вибрирующим на низких нотах голосом прикрикнула на шалунов, что все дети испугались и сидели, как мыши. Практика её кое-чему научила.
Жизнь с бабушкой тоже была наукой. Нелегко было выслушивать тирады. Они, пожалуй, и являлись платой, и, как теперь поняла Надя Кузнецова, далеко не единственной, за домашний рай. Надя научилась сжимать зубы, а иногда безо всяких усилий впадать в «прострацию». Бывало, Октябрина Игнатьевна говорила по часу, не умолкая. Её речь, громкая, внятная, её ораторские данные были рассчитаны не на какую-то клетушку, а на порталы цехов, ширь площадей, гул великих строек… При этом её руки свободно сновали, вывязывая для Нади очередную кофточку, глаза заглядывали в модное описание для вязания и снова упирались то в одну, то в другую молчаливых слушательниц. Они обе, и мать, и дочь, научились в речь Октябрины Игнатьевны вставлять подходящие реплики. Надя Кузнецова сидела с видом внимательной ученицы, а на самом деле думала о молоденьком преподавателе, в которого тайно и безнадёжно была влюблена некоторое время.
К концу практики учительница Надежда Ивановна научилась подавлять в себе приступы отвращения к ученикам, получила, как и за всё остальное, пятёрку. И поняла: педагога из неё не выйдет, она не любит детей. Но вдалбливать с упорством машины правописание суффиксов и приставок, а также толковать образы крестьянских детей из «Бежина луга», как трактовал их учебник, конечно, сможет. Даже теперь, как она думала, умирая, с раздражением вполне здорового, бодрого человека подумала об этих детишках. Через день-другой они уж прибегут в эту школу, затопают, зашлёпают, натаскают с озера грязи и песка, перемажут вымытые ею парты и повешенные ею занавески, выданные в районном отделе образования.
А в городе, в квартире, мать и бабушка беспрерывно говорили только о ней, о Наде.
Бабушка сняла с полки книгу:
– Вот эту я подарила ей ко дню рождения… Надпись: «Будь доброй, будь честной, люби Родину!»
– Ну да, книг полно! – не особенно в тему поддакнула мать.
– Главное – патриотизм! – бабушка сидела в кресле, вытянув усталые ноги, кресло ей казалось узким, а пол – горячим.
Мать кивнула.
– Видишь как! Поеду, и всё! На передний край! Там даже водопровода нет! Я знала, кого воспитаю! Знала!
– Да, мама, а как же. Ты у нас герой! – поддакнула дочка.
Она сидела на краешке дивана. Ей хотелось прилечь, но, боясь Октябрины, этой своей строгой матери, перед которой она так сильно провинилась, уступив когда-то какому-то Ивану, а, может, Петру или Сидору, ожидала конца её речей, которые были бесконечны и в обычные дни, а после отъезда Надечки продолжались уже вторые сутки…
– Это же надо – свободное распределение, а ей – подавай трудности! Не могла иначе!
– Не могла, – кивнула мать.
– Трудности, передний край!
– Что ж она не позвонит? В школе-то есть телефон?
– Есть, конечно, – сказала, было, Октябрина Игнатьевна и тут же сердито завелась: – Какой там телефон! Глушь! Ты что, разве не поняла: глушь!
– Уже всё, поняла…
Какое-то время они молчат, прислушиваясь, а бабушка ещё и глядя прямо на телефонный аппарат. Немного погодя слепая женщина говорит:
– С женихом-то, может, зря поссорилась Надя? – она, наконец, сумела вставить то, о чём думала уже не раз.
Бабушка поглядела поверх очков, которые нынче были безо всякой надобности: описание кофточки из модного журнала давалось с трудом, так как уже второй день в ожидании звонка от внучки, Октябрина Игнатьевна не могла ни на чём сосредоточиться.
– Что ты говоришь! Какие женихи! – воскликнула Октябрина Игнатьевна с нешуточной свирепостью в голосе. – Разве женихи у Надечки на уме! – помолчав, проговорила как-то обиженно: – Да и не такой этот жених важный…
– Важный, – подхватила мать, но не потому, что решила поспорить, а потому, что ещё не успела уйти от прежних оценок.
Совсем недавно Октябрина Игнатьевна всё нахваливала жениха, парня этого из третьего подъезда, с матерью которого познакомилась в очереди за сетками для форточек.
– …какой ещё «важный»! – едва сдерживая ярость, проговорила Надина бабушка. – Другого ей надо! Повыше, постатней… – И добавляет миролюбиво: – Как твой отец был…
– Папа был статный! – подхватывает слепая, улыбаясь, как девочка.
То, что было до её слепоты, она хорошо помнит, и любит, когда именно к этому времени обращает свои воспоминания Октябрина Игнатьевна.– Жизнь требует, жизнь испытывает, – начинает торжественно бабушка. – Мы прошли через ряд испытаний и выдержим ещё. Надечка должна позвонить. Вот-вот! Хорошо, что нам, наконец, поставили телефон. Если б не поставили, я бы всю телефонную станцию разнесла, до министра бы дошла!
– Да, ты у нас ге-рой! – довольно хихикает слепая.
– Темнеет уже…
– Да. Чувствую, травой запахло. Так пахнет вечером.
Надя Кузнецова лежала на спине. Она ослабела, но у неё ничего не болело, правда иногда она проваливалась в черноту, как бывает, если сильно раскачаешься на качелях: темно станет перед глазами, но тут же и снова свет. Но эта тьма выглядела куда плотней. Она, будто тяжёлая вода, иногда смыкалась над головой, и тогда Надя ощущала себя на дне, и так ей хотелось на поверхность вынырнуть!.. И выныривала, когда вновь думала о бабушке Октябрине.
Особенно её злило сейчас то, что бабушка выступила в качестве сводни. Свела внучку (познакомила) с Володей… Когда он сидел у них за столом (пили чай), бабушка говорила за них. Потом Володя уходил в свой, соседний подъезд. Иногда он звонил, бабушка говорила таинственно: «Он!» Мама тоже делала особенное лицо. Володя покупал билеты в театры. Ходили на спектакли. Бабушка надевала единственное, как она называла, «жемчужное» выходное платье и прикалывала брошку из натуральной бирюзы, которую ей подарил дедушка на день их свадьбы. Даже мама один раз пошла с ними в оперу, там же почти ничего не надо смотреть. Слепой понравилось, но в ночь после спектакля она плакала во сне, и бабушка сказала, что водить её в театр не надо. У бабушки появилась новая задача: выдать внучку замуж. Володя дребезжал голосом, хвалился своей работой инженера. Он хвалил Надю, говорил, что она красивая, что он ещё три года назад, когда они с его матерью переехали в этот дом, заметил Надю, но, если бы не Октябрина Игнатьевна… Очень благодарен Надиной бабушке. Руки у него были потные. Когда он уходил, Надя облегчённо вздыхала. Учёба в училище близилась к финалу. Перед госэкзаменами были консультации с преподавателями.
И вот однажды, сидя в аудитории «петушилища», Надя подумала о том, что вечер у неё впереди никакой. Опять придёт Володя, они будут слушать речи бабушки, а, может быть, пойдут вдвоём в кино или на концерт или в драму… Там Володя будет хватать её за руку, а она оттолкнёт его руку с такой силой, что он испугается. А под конец вечера они ещё раз зайдут к Наде, Володя поговорит немного с бабушкой и уйдёт в другой подъезд. Надя посмотрела в окно «петушилища» и ничего не увидела, кроме обкромсанных жалких тополей да синего троллейбуса, выплывающего с искрами на дуге.
– Как же всё надоело! – зевнула рядом Инесса.
Надя ни с кем из группы не общалась, а тем более, не могла общаться с этой Инессой. Та поступила в училище совсем взрослой женщиной. У неё даже был ребёнок. Она была не из Надиного мира, а из какого-то другого, откуда смотрела зябко-холодными глазами, но при этом очень любила «веселиться». «Ух, вчера мы покутили, повеселились!» – хвасталась она девчонкам. Надя ещё никогда не «кутила», она не водилась с теми, кто «кутил». Её отношения с однокурсницами сводились к тому, что те норовили у неё списывать все лекции подряд. Она, в общем, этому не препятствовала. В ответ, то одна, то другая приглашали Надю, то на каток, то на лыжи, то в кино. Но как-то так получалось каждый раз, что времени у неё не оказывалось: то контрольная, то доклад, то зачёт…Между прочим, Надя вспомнила вдруг кое-что приятное. Не всё же, умирая, как она считала, вспоминать одни неприятности. В страшный военный дворец они ходили на вечера, и тогда он не казался страшным, скорее, нелепым. Над архитектурой подсмеивались: будто танк, а вот пушка смотрит в небо, точно нацелилась сбить какой-нибудь неожиданный летающий объект. Мальчики-курсанты, стройненькие, аккуратненькие, старательно изображали офицеров, бывалых и удалых. А по сторонам большого зала с лепниной на потолке в виде танков и пушек стояли настоящие офицеры – преподаватели и командиры этого танкоартиллерийского училища и смотрели в оба. И всё было прекрасно: девушки танцевали с юношами. Оркестр играл. У туалетов дежурило по двое: преподавательница училища и офицер; в буфете продавалось безалкогольное. С этих вечеров Надя возвращалась счастливой, не затевая знакомств. Некоторые девочки вступали в переписку, одна даже ездила к воротам училища, возле которого на постаменте стоит настоящий танк, просила часовых передать то-то и то-то курсанту такому-то, но те только посмеялись. Надя Кузнецова была настолько невинна, что не думала о кавалерах, она не осознавала, например, что была коротко влюблена в преподавателя, сухого математика, исчезнувшего вскоре с её девичьего горизонта, так и не догадавшегося, что отличница Кузнецова считала его «лучшим из педагогического состава».