. . . . . . .
Болезнь дала осложнения. То, что прежде, еще в ранней юности, мне давалось легко, сейчас преодолеваю с трудом. Чем еще, как не осложнениями, объяснить несколько вещей:
1) начиная медитацию, понимаю, что нахожусь вне своего тела и даже могу посмотреть на себя так, словно я — посторонний, и чувства очень реальны;
2) если иду дальше, то что-то уводит меня в глубь некоего мира, а там я впадаю в невообразимое состояние, отчасти знакомое, но похожее на смерть;
3) после этого прихожу в себя, но в течение дня не могу отвлечься от ненужных мыслей и желаний, от которых с легкостью отделывался с тринадцати лет.
Меня это не столько беспокоит — буду откровенен, ощущения скорее приятны, чем наоборот — сколько мешает, отвлекает и не дает сосредоточиться на изучении книг. Решил какое-то время не медитировать.
. . . . . . .
Сегодня занимался в глухом дворике за монастырем. Со всех сторон заплесневелые стены, а подниматься туда из моей новой кельи на поверхность земли нужно по восьмидесяти четырем ступенькам. Я нарочно стараюсь все считать и запоминать, иногда забываюсь и делаю это вслух. В этом случае братья-монахи смотрят на меня как-то сокрушенно.
Спросил отца Агриппу, когда мне можно будет вернуться в Хеала и понял, что по непонятным причинам он не хочет, чтобы я когда-нибудь туда попал. Все это меня очень тревожит. Сидеть сложа руки не приходится, но ощущение, что я теряю время и мне нужно быть не здесь, проходить не желает…
Пока думал обо всем этом во время гимнастики, успел заметить, как в небольшую щель над дверью впорхнула птаха. Здесь все серое, и птаха серая. Впорхнула и затихла. Я решил в следующий раз прихватить ей чего-нибудь поклевать, а когда, уходя, наклонился в проеме, она вдруг бесстрашно выскочила из своего убежища и уселась почти у моих ног. Она вертела головкой и явно разглядывала меня черными крапинками глазок. Засмеялся. Да и кого ей здесь бояться, в самом деле, что это я такое подумал? Птаха звонко чирикнула и суетливо встряхнулась.
— Ну и что?
Мне почудилось, что она чего-то ждет от меня. Заглянул в щелку, где было ее гнездо, и сразу увидел несколько белых маленьких яиц. Да, странная птица.
Еще раз прочирикав, она взвилась в воздух и улетела за монастырскую стену. В тот миг у меня слегка закружилась голова, будто это не она, а я сам только что проделал в воздухе несколько веселых кувырков. Напоследок взглянул на гнездо и спустился в келью. Мысли об этой птице и ее выводке возвращались все время, пока я с братьями работал в нижнем инкубаторе. Еще не рожденные младенцы, будущие монахи, напоминали мне птенцов, прячущихся до поры в скорлупу. А потом пришел Агриппа и сказал, что завтра я должен пройти обряд крещения.
. . . . . . .
Думал, что это меня будут крестить, нарекая новым именем, но все иначе. Крестить, как оказалось, должен я. Какой из меня…
Рассуждать не стал, покорно переоделся в лиловую рясу Агриппы и отправился за макросом в молельню. Хорошо помню, как крестили меня самого, помню тот яркий, полыхающий отсветами факелов макрос. Он качался надо мной, а мне впервые было страшно от холода и повисшей в воздухе торжественности, которая так и грозила обвалиться на меня, и так ничтожного. Надо же: это помню до мелочей, а шесть лет назад…
Аналой был пуст, но я знал, что это принципиально аккуратный брат Граум прибрал крестило в ящик тумбы. И точно. Однако же кроме золотого макроса в ящике холодно сверкнул второй, в точности такой же, но… серебряный. Никогда в жизни мне не доводилось видеть подобное.
— Что это? — почувствовав спиной Агриппу, спросил я.
Учитель стоял в дверях молельни и с печалью смотрел на меня.
— Зачем нужен серебряный?
— Идем, Кристиан, пора начинать обряд.
За его спиной возникли братья Граум и Елалис. От меня что-то скрывают? У них был такой таинственный вид, что я не удержался и спросил:
— А что же это вы не в парадных рясах, братья?
Они переглянулись. А я-то решил, что выдал искрометную шутку и уже готов был захохотать над нею.
Перешли в крестильню, все в тех же факелах и с тою же суровой торжественностью, от которой у меня всегда начинались кислотные колики в животе. Теперь и мне придется стать невольным экзекутором ни в чем не повинного маленького послушника. Понадеялся, что он не обладает такой ретивой памятью, как у меня. Может, за нее я и расплатился шестью годами забвения, а теперь пишу на этих клочках старой бумаги всякую чепуху, лишь бы не забыть все снова.
Цепочка макроса пощипывала запястье, цепляясь за волоски. Пришли переодевшиеся в лиловые рясы Граум с Елалисом. Агриппа отчаянно молился, забыв не только о нас, но и обо всем мире. Покорно ждал, когда принесут. Мне будет уже не впервой видеть младенца, скольких я своими руками вытащил в срок из их прозрачных инкубаторских коконов. Но, признаться, боязно было сказать или сделать что-нибудь в нарушение традиции: в первый раз все же, а послушник я был еще тот…
Агриппа очнулся и вышел из крестильни. Тихо потрескивали факела и переминались с ноги на ногу братья-целители.
Младенец был странным. Он оказался гораздо старше, чем те, которых обычно проводят через обряд. Он уперся в меня взглядом взрослых голубых глаз и перестал плакать. Никогда не видел таких белых волос, как у него. Они были белее наших рабочих ряс!
Но все это ничто по сравнению с тем, что я почувствовал. Страх. Но не тот, что был у меня во время крещения — мои переживания в сравнении с его совершенно поблекли. Ведомый любопытством, я представил себя им и едва не рухнул на пол в агонии.
…Давящая теснота, в которой нельзя двинуть даже пальцем или вздохнуть. Меня перемалывает, будто жерновами, но не до смерти, только до боли. И позвоночником я чую: если сейчас же не вздохну, мне не выжить. Умираю, но меня оживляют, и я могу дышать, но в груди пламя. Знаю, что вовеки не забуду этот безграничный жестокий страх, где я был один и ничего не понимал, ничего не чувствовал, кроме смятения и удушья. Засыпаю, но все время просыпаюсь, кричу, туго обвязанный какой-то тканью, напоминающей мне тиски, в которых я недавно погибал. Меня снова усыпляют, мне снится все тот же сон…
— Брат Кристиан!
Это Граум. Встряхнул за плечо, ибо я застыл над люлькой и ничего не говорил. Мальчик по-прежнему смотрел на меня взглядом старика, видевшего смерть. За что его мучили? Что случилось с этим ребенком?
Вместо вопросов читал молитву и покачивал над грудью младенца золотым макросом. Он, упрямо сжав губы, настороженно следил за вспышками факелов в полированном полукруге из металла, не плакал. Я знал, что ему жутко, но он уже не умел избывать из себя страх криком и слезами. Искалечен навсегда. Навсегда. Нельзя встречаться со смертью так рано…
Нарек его Луисом. Будущий брат Луис. Зная только букву, с которой должно начинаться имя, я придумал именно это слово, а потом понял, что не придумал, а откуда-то оно мне знакомо. Агриппа не возражал, сказал, что имя хорошее.
Мальчика унесли, а мои подозрения остались…
Надо покормить пичугу.
2. Бегом по огню в день последний
Клеомед, горы Харана, конец июля 1002 года
Они пришли за Эфием незадолго до заката. Юноша узнал их, пусть лица сородичей были покрыты деревянными масками, а одежды из звериных шкур — одинаково нелепыми, вывернутыми наизнанку и разрисованными углем, охрой и мелом. Кайша с воем кинулась им в ноги, цеплялась и просила пощадить. Ее подхватили и куда-то увели, но пастух еще долго слышал материнские причитания где-то вдалеке.
Старший сказал, что такова воля ушедших предков, и его спутники начали бить колотушками в обтянутые дубленой кожей скорлупы от больших орехов пауди. Эфий поднялся. Несколько дней кряду Кайша уговаривала его сбежать, она рассказала, что сородичи хотят принести его в жертву злым духам. Но куда бежать? Все равно если духи голодны, они схватят его, одного, в лесу. Он видел их могущество.
— Можно мне взять с собой козу? — только и попросил юноша.
Кто мог запретить последнее пожелание? Старший лишь кивнул ужасной маской.
Солнце медленно сходило в вечерние покои. Сырой холод брал свое.
Шли долго. Наконец Эфию стало казаться, будто они держат путь к выжженной земле, что распростерлась у озера, не имеющего берегов. От матери пастух узнал еще тогда, давно, после своего «сна»: ни один солнцескал не посмел бы просто так и ногой ступить на обугленную почву. Это место проклято, место обиталища злых духов мира. Только очень важная причина могла заставить племя вернуться в эти края…
Темнело на глазах. И вот наконец вдали показалась синяя полоска безбрежного озера. Потом — черный лоскут земли. Эфий удивился. Для глаз это место было в точности таким, как привиделось ему во сне, но совершенно другим для сердца. Предчувствие опасности, омута, готового затянуть в неведомый мир, которое испытал пастух после того рокового удара мешком с орехами, сейчас куда-то подевалось. Это было просто мертвое отвратительное место, где даже песок спекся в черное стекло. Ни одна птица не решалась пролететь над ними.
Старший, наряженный в бурую шкуру, из которой наружу торчали острия копий, наконечники стрел и костяные ножи, сделал знак помощникам. Процессия остановилась. Вожак поднял руки, и от сырой шкуры его на Эфия повеяло смрадом:
— Пусть злые духи неба и земли больше не гневятся на нас! — громко завопил он, и люди тесным кольцом окружили пастуха с козой.
— Пусть не гневятся! — тихим, но стройным хором вторили солнцескалы.
Коза тревожно запряла ушами и мекнула.
— Пусть пошлют нам много сытной еды и будут благосклонны. Пусть как раньше нерестится в нашем озере рыба, а звери охотно бегут на наши копья и стрелы! Пусть не уходит вода из великого озера! За это мы дадим им одного из наших!
— Одного из наших дадим мы им, не имеющего рыбьего уха, сладкое мясо! — провыла толпа.
Эфий закрыл глаза. Сейчас его убьют и бросят здесь. Потом придут злые духи и уволокут его неизвестно куда, и это будет еще страшнее, чем гнить в мокрой земле.
Коза снова заблеяла и встряхнула коротким хвостом. На нее по-прежнему не обратили внимания, а между тем скотинка что-то учуяла: перестала жевать, нос ее заходил ходуном, в умных карих глазах засветилось любопытство. Поддернув рогатую голову, она устремила взгляд куда-то вдаль.
Эфия толкнули, снова призывая двигаться. Коза потрусила чуть впереди.
Когда солнце совсем покинуло этот мир, племя вышло к горе с отвесными склонами, похожей на громадный неприступный пень. К горе с начисто снесенной вершиной. Наверное, удалец, у которого получилось бы взобраться на нее, увидел бы перед собой плоскую круглую площадку шагов в триста от края до края через центр. Что срубило «голову» и выточило столбом базальтовые бока скалы, не знал никто.
— Там! — старейшина указал в сторону изножья «пня».
По толпе отчетливо пробежал трепет. Солнцескалам не хотелось подходить к чему-то, куда увлекал их вожак. Однако пастуху послушно скрутили руки и поволокли дальше. Кто-то не забыл прихватить за рога и его козу.
В густо-синем небе нависал тускло светящийся, испещренный дырками коричневатый шар. Он был велик, но не разгонял темноту. Однако его света было достаточно, чтобы увидеть чернеющую прямо в земле у подножья скалы исполинскую дыру. Она выглядела так, будто стесанная верхушка горы однажды ухнула вниз и, пробив остекленевший черный песок, провалилась в неведомые глубины.
Коза громко заблажила от ужаса, и ее почти одновременно с Эфием швырнули в бездонный провал…
* * *Где-то на Клеомеде, конец июля 1002 года
— Инструкцию знаешь? — человек слегка пригнулся, чтобы увидеть в полутьме да из-под нависающих ржавых пластин железа того, кто подошел за ампулой — высокорослого детину с широченной нижней челюстью и глуповатой физиономией. — Только по приказу! Я обязан предупредить каждого.
Давным-давно заброшенный завод этой ночью ожил. Сотни людей входили в громадные цеха предприятия и, получив то, за чем являлись, таяли без следа во тьме саванны…
— Давай, не учи, сам знаю! — вяло выговорил визави и с недовольством бросил соседу: — На черта только это нужно?
Спутник кивнул, посулив объяснить, и тоже забрал ампулу. Когда отошли, он сказал детине:
— Во имя Мора, прекратил бы ты тупить! Их в сотни раз меньше, но грязные ублюдки перемешали все расы. Только Великие знают, что делают. У нас нет такого, мы чисты, но некоторое время нам надо побыть их двойниками.
Здоровяк задумался и по окончании речи приятеля пробасил:
— Так вроде ж у нас и так находят настоящих двойников!
— Иных и находят, черт тебя дери. Для тех, чьи предки не успели изгваздаться в разврате с грязными обезьянами — находят. А остальных? У? Дошло? Накличешь на нас беду своими глупыми вопросами!
— Да не хочу я в эту… в обезьяну!
В возмущении намахнулся он, чтобы со всей мочи швырнуть о ржавый пол проклятую ампулу, но по два охранника вмиг повисло у него на руках.
— Ты что это творишь, рекрут? — орали со всех сторон. — Зачем тогда совался?!
А детина буянил и ревел:
— Да не знал я! Пустите, домой вернусь! Сами обезьянами становитесь! Еще бы в бабу меня превратить попробовали!
— Ну-ка, пустите умника, — послышался вкрадчивый, но тут же усиленный эхом голос. — И добавьте света, что у вас так темно?
— Добавить света! Добавить света! Это, сэр, чтобы не вызвать подозрений наблюдателей за спутниковыми данными… Свет же, ну!
Перед бунтующим детиной возник среднего роста, коренастый и с кусачими голубыми глазками тип, одетый по форме, прилизанный, опасный. Рекрут тут же и примолк, угодив под гипноз въедливого взгляда:
— Тебе у нас что-то не нравится? Вернуться хотим? Никто не уговаривает, но дорога эта в одну сторону. Ты контракт читал, когда подписывал?.. Впрочем, думаю, это было тебе не под силу, извини, рекрут. Ну так я тебя просвещу. Или, может быть, кто-то еще сомневается? Мы шли сюда, ведомые гением Мора, на благое дело, на спасение человечества. Мы шли сюда жить!
Он сделал паузу, и поначалу робкие, а после все более воодушевленные возгласы одобрения были оратору вместо аплодисментов.
— Назад пути нет. В контракте было прописано ясно! — он хлопнул на чугунный станок объемистую папку с пачкой бумаги листов эдак в сто. — Вот копия. Кому было недосуг прочесть дома — можете восполнить пробелы. Деньги, дома — да целый мир теперь будет взамен в вашем распоряжении. А ты, — прилизанный сумрачно глянул на детину, — истерики закатываешь. Или ты сомневаешься в великом учении Мора?
— Учение Мора безупречно! — скороговоркой выпалил тот и, выпущенный из-под прицела кусачих глазок, расслабился.
— Вопросы есть, рекруты?
— Вопросов нет! — ладным хором отозвались люди.
— Разбираем препарат и разлетаемся! И становиться будем теми, кем прикажут! Продолжайте!
И свет медленно угас
— А тебя я записал! — шепнул вкрадчивый голосок прилизанного возле самого уха рекрута-буяна.
* * *Клеомед, город Эйнзрог, конец июля 1002 года
Бедняга Эдмон в изнеможении вытянулся на кровати:
— Нет, Феликс, этак я окончательно изойдусь на сопли! Придется все-таки рискнуть и топать к врачу, это не шуточки!
И мальчишку снова скрутил приступ лающего кашля. Ламбер Перье озабоченно потер светлую бородку и нахмурил фарфорово-белый лоб:
— Как же тебя, черт возьми, угораздило? — в сердцах бросил он.
Эдмон шумно высморкался в очередной платок:
— Это пусть он тебя возьмет, болван бездушный! Ты что, не знаешь, как нападают вирусы?
— Не у всех же родители медики! — съязвил мсье Перье, стараясь не дышать в сторону больного сына.
— У меня они не медики, но это элементарно и знать должны все! Сначала вирус прикидывается безобидной клеткой организма, такой же, как остальные, и проникает внутрь. Там он начинает с бешеной скоростью размножаться и показывает свое истинное лицо. Когда защита срабатывает, уже поздно, и ты заболеваешь.
— Нет уж, уволь, я не собираюсь заболевать. Выпей-ка еще жаропонижающего, смотреть на тебя страшно.
— Папочка выискался! — пробурчал мальчишка. — Да таких папочек…
Он поперхнулся, но средство, разведенное Ламбером в горячей воде, выпил.
— Ладно, ты отлеживайся, а мне надо к Фергюссонам. В последнее время не нравится мне все это. Кажется, их вот-вот расколют…
— Да, пожалуй, круг сужается. Ладно, вали. Если что, я на связи.
— Лежи уже, дохлятина…
Эдмон снова откинулся на подушку и с тоской поглядел сквозь обшарпанное и давно не мытое гостиничное окно в набрякшее тучами свинцовое небо. Дождь в городе шел уже третьи сутки. То припуская, то поджидая случая, когда побольше народа поверит, будто непогода закончилась, и решится покинуть убежища.
Тем временем Ламбер, проехав через весь Эйнзрог — надо сказать, почти без приключений, ежели не считать таковыми пару-тройку попыток оборванцев спровоцировать несчастный случай — очутился в Северном районе города. В том самом, где близ очаровательного лесопарка поселилась чета Фергюссонов — Арч и Матильда, по совместительству сотрудники местного ВПРУ и заодно шпионы по имени Рикардо Калиостро и Полина Буш-Яновская. Но знание последнего факта мсье Ламберу Перье вроде как и не полагалось по сценарию. Мсье Ламбер Перье не возражал. Он просто делал часть своей работы… ну а теперь еще и работы Эдмона Перье, своего так не вовремя заболевшего отпрыска.
Ламбер взглянул на часы. Совершенно верно: Арч и Мэт вот-вот вернутся с собрания. Именно туда чета Фергюссонов пробивалась долгие месяцы пребывания на Клеомеде, именно через посещение этих «сходок» брезжила возможность пролить хоть какой-то свет на шашни Эммы Даун-Лаунгвальд с предателями в клеомедянском правительстве. Иначе говоря, это была почти секта, правда, в утратившем свое прежнее — религиозное — значение смысле слова.