Но, если для знакомства "Дядя Ваня" место самое подходящее, то для первого свидание - совсем неудобное - там все друг друга знают и нету никакой приватности.
Поэтому мы с Рицманом решили перейти оттуда в какое-нибудь другое место.
Мы вышли на улицу. Вокруг простиралась "Адова кухня" - так называется район Сороковых и Пятидесятых улиц между Девятой и Одиннадцатой авеню. Там куча всяких забегаловок.
- Я вам сочинил стихи.
Андрюша начал читать стихи прямо на улице - громко и вдохновенно, но в эту минуту грянул гром, и началась жуткая гроза. В Нью-Йорке, как и в Питере, погода меняется каждые полчаса без малейшего на то основания, так что Айрис Мэрдок с ее чудной фразой "Эта сумасшедшая старуха - лондонская погода" - может смело отдыхать, пожила бы она У НАС!
Гром грянул, и мы с Андрюшей заметались по "Адовой кухне" в поисках какого-нибудь славного местечка - нырять абы куда, нам не хотелось все-таки, первое свидание - не хуй собачий! Славное местечко нашлось почти сразу - что-то забавное в стиле 60-х, с оранжевыми пластмассовыми креслами и розовыми торшерами, мы вбежали мокрые, плюхнулись в эти кресла и Андрюша снова начал читать стихи:
Ты лежишь на краю теплой бездны,
Названной одиночеством ночью.
Или покоем? Судить бесполезно.
Каждый себя доживает заочно
Так вот и я; оживая помалу,
Впрок берегу затвердевшую данность.
Мертво губами шепчу все условия
И прижимаю к себе одеяло...
В эту минуту я вдруг увидела у него за спиной что-то странное. Я увидела абсолютно голого малайского мальчика лет 15-ти. Он стоял к нам спиной, и я увидела его круглую желтую попу - почти, как наяву. Но ясно было, что наяву такое происходить не может, поэтому я зажмурилась и крепко потерла глаза. Когда я их снова открыла - попа никуда не исчезла.
Я помню страшный разговор,
Сердцебиенье без обмолвок,
Где слово - ледяной осколок,
Входило в ткань судьбы.
И не осталось ничего,
воздушной ток молчанья,
осел как мокрый снег...
Андрюша читал, вдохновенно запрокинув голову и прервать его было немыслимо - к тому же он читал мне посвященные любовные стихи:
...Забыть нельзя,
(я пью твой горький смертный сок),
но вот, остыв и не простив,
перетопить соль бурую
московских зимних улиц
в теченье речевых,
бездомных, донных строк...
Я открывала и закрывала глаза, в надежде, что видение исчезнет, но оно не исчезало. Наконец мой новый друг закончил, и я молча показала ему глазами, чтобы он обернулся. Он обернулся и небрежно заметил:
Жопа... Это мы в гейский бар заскочили
Тут только я заметила, еще нескольких голых мальчиков. Что касается того - первого мальчика, то он нес на блюде, приставленном к низу живота, своего "мальчика" джентльмену за столиком напротив нас. Джентльмен стал принесенное сокровище тихо поглаживать, а я вылупилась на них так, что нас, наконец, заметили, определили как разнополых - НЕНАШИХ натуралов и так закидали косыми взглядами, что пришлось уйти.
Голый мальчик так и остался самым ярким моментом в нашей с Андрюшей любви. Дальше все пошло как-то странно: он звонил мне по несколько раз в день, и домой и на работу, объяснялся в любви и читал стихи - множество стихов. Но больше ничего не происходило. Ничего не произошло ни на следующий день, ни через неделю...
- Ирка, я все-таки не понимаю - что у меня с ним происходит?
- Но он тебя любит? Влюблен?
- Слушай, каждый день я прихожу с работы и там полный автоответчик стихов и признаний в любви! Да у меня такой СТРАСТИ в жизни не было!
- Но ты с ним спала? Хоть раз - было у вас?
- Нет еще. Но может это период ухаживанья?
- Какого ухаживанья? Ты же говорила, что он сразу в первый день в любовники попросился. Ты вообще с ним часто видишься?
- Да я не виделась с тех пор - с голого мальчика. Он все занят.
- Не виделась? Так уж две недели прошло! Ты не понимаешь, что происходит? Он никаким любовником тебе никогда не будет.
- Но он стихи читает, в любви объясняется!
- Правильно. Он сидит в своем госпитале, на дежурстве - делать ему не хрен - и пишет эти стихи, а потом читает на твою машинку. А потом едет домой - спать с женой. Он любит свою жену Лену и спит с ней, а ты ему нужна для вдохновения. Понятно?
- Так чего теперь делать?
- А что - он тебе мешает? Ну, стихи эти и клятвы?
- Да нет, наоборот приятно, но только я думала, дальше чего-нибудь будет.
- Ничего дальше не будет. С этим вариантом - все ясно. Это, между прочим - не худший вариант. Ты с ним, с Андрюхой этим - дружи. Дружи, но ни на какой секс не рассчитывай, он уже давно был бы, если бы хоть как-то входил в его планы.
Ирка было как всегда права, прошло и три недели и четыре, мы с Андрюхой действительно подружились и даже иногда встречались в "Дяде Ване" выпить по рюмочке, но никаких завершенных действий между нами не происходило.
Так проще, привычней. Забудь меня. Пыль
застынет знакомым и матовым слепком.
И оклик, приняв очертание "мы",
Осядет на дно и запомнится пеплом...
В это время в моей жизни начало происходить что-то, что заставило меня отвлечься на некоторое время от поисков любви и сосредоточиться на поисках хлеба насущного.
Гармент-дистрикт - это район в Нью-Йорке, где делают одежду. Тридцатые - улицы между Мэдиссон и Восьмой. Седьмая в этом месте называется "Фэшн эвеню" и на углу Седьмой и Сороковой даже стоит памятник Портному еврейский старик в ермолке, сидящий за швейной машинкой.
Известно ли вам, что Нью-Йорк стоит на трех китах, это:
"Фэшн бизнес"
"Паблишинг бизнес" и
"Интертеймент бизнес".
А, проще говоря - Тряпки, Книжки и Зрелища.
Все это - на самом деле еврейские деньги. Про это я тоже сочинила стихи:
ЕВРЕЙСКИЕ ДЕНЬГИ.
Где пустили - там и княжим
Слава Всевышнему.
Наша денежка - портняжья,
Балаганная, книжная...
Не стыдись ее звона,
Поднеси ее к устам,
Мальчик - белая ворона,
Залетевший в волчий стан.
Мы устроили - как знали
От Бруклина - до Голливуда
Мальчик, хочешь жить с нами?
Среди храма и блуда,
Среди блуда и храма,
Шансонеток, жилеток,
Плохих стихов,
Человечьего хлама,
Сметенного со всех уголков.
Мы устроили, как веселей и проще,
А придут за нами, в который раз
Утекай в кукурузу, хлопчик,
Не тебе - умирать за нас
Вожди, подстрекаемые народами,
Нас снова посадят в вагоны телячьи,
А ты, давай огородами, кирпичами Южного Бронкса,
Беги, прячься.
Не жалей обреченное племя,
Раздели с нами жизнь, но не смерть
Не жалей свое бедное семя,
что в нас не успело созреть...
Вот и кончился город человечьего хлама
Шансонеток, жилеток, плохих стихов,
Снова варят суп из еврейской мамы,
Перинного пуха и куриных потрохов.
И опять настала полночь
И опять не стало нас...
Глухо воет Матерь волчья,
Матерь божья - не подымет глаз.
....................................................................................
...А в Австралии - за океаном
Нас как - будто еще не били....
Остатки собрали храма и балагана
Оплакали и ... поплыли!
За еврейскими деньгами,
За веселою наживой...
Мальчик, хочешь плыть с нами?
Мы пока еще - живы.
Это - тоже - "Киплинг, говорящий на идиш и Уткин - в пробковом шлеме". Но мне уж больше не приходилось читать стихи - в поэтессы меня приняли после первого раза - единодушно и без испытательного срока, но легче мне от этого не стало - никакая "Наша Ахматова" мне явно не светила - ни почета я не обрела, ни уважения, а лишь еще больше дурной славы.
Однажды Яша Крейно - знаменитый исполнитель еврейских песен, вытащил меня на радио в свою передачу "Блуждающие звезды". Поскольку блуждающих звезд явно не хватало - его коллеги попросили одолжить меня им на прямой эфир. Я никогда раньше на радио не была и не очень понимала, что такое прямой эфир, но поскольку меня назвали известной еврейской поэтессой - то я и не стала петь песни о бедных девушках, а начала читать это патриотическое стихотворение.
Почти сразу за стеклом передо мной появилось чье-то красное злое лицо. Лицо яростно замахало руками. Яша безмятежно улыбался. Потом человек, сидящий слева от меня, начал бить Яшу ногой по ноге (все-таки не меня, а Яшу, и то хлеб!) Когда прямой эфир кончился, они стали жутко на меня орать, обзывать хулиганкой, в общем, устроили безобразную сцену. Я никак не могла поверить, что это - евреи. Не особенно они были похожи на евреев, я, пожалуй, сильней смахиваю. Кроме того, непонятно, что им не понравилось. Видимо само предсказание, а я ведь только хотела сказать:
-Не обижайтесь на меня за то, что я не встаю с вами в очередь за ортопедическими матрасами и грантами на изучение английского. Когда будет очередь в телячий вагон, я встану вместе с вами, не скажу что радостно побегу, но, придется, никаких действий к тому, чтоб эту очередь миновать, я не предпринимаю...
-Не обижайтесь на меня за то, что я не встаю с вами в очередь за ортопедическими матрасами и грантами на изучение английского. Когда будет очередь в телячий вагон, я встану вместе с вами, не скажу что радостно побегу, но, придется, никаких действий к тому, чтоб эту очередь миновать, я не предпринимаю...
- Яша! Эти мужчины - что они так орут на меня? Они обиделись? Они что евреи?
- Это не мужчины и не евреи! Это бесполое, безнациональное существо под названием СОВОК!
В общем, дурную славу снискать легко, а почет и уважение - впоследствии могущие привести меня к любви и сексу, кажется еще больше от меня отдалились с момента перехода из художниц в поэтессы.
Значит - три кита - три еврейские денежки:
Зрелища - от поглядеть на Сорок второй за 25 центов в дырочку - как ябуцца, до Бродвейских мюзиклов и Метрополитэн Оперы.
Издательства - самые крупные во всем мире.
И - шмотье, есть три места на земле откуда идет одежда - Париж, Милан и вот наш Гармент-дистрикт. Тут в Нью-Йорке работают великие дизайнеры. Тут разрабатывают фасоны и рисунки тканей, и тут же на маленьких фабричках вся эта одежда создается. А рядом - на соседних улицах - аксессуары, ювелирка, меха, кожа - все тут: Тридцатые - Сороковые улицы. Посредине Бродвей именно в этом месте он становится пресловутым - Бродвей тянется через весь Нью-Йорк, но печально известный советский телекомментатор Валентин Зорин всегда вел свои репортажи именно отсюда - с Таймс сквер и всегда начинал их словами:
- Я стою на ПРЕСЛОВУТОМ Бродвее.
Большинство фабрик - подпольные. Еврейский портной остался только в бронзе
( так они и начинали - в 1905-м году), а теперь за машинками сидят китайцы - безъязыкие, беспашпортные ребята, привезенные в трюмах.
В нашем бизнесе - текстильном, происходит вот что: верхние деньги еврейские, дальше - средний уровень, на среднем уровне вступают еще и корейцы - южные конешно, много маленьких студий принадлежит корейцам, а художники - это три вида людей: корейцы, китайцы и русские.
Все это - представители Великой китайской школы графики, из Китая она достигла ближайших соседей - Кореи и России. Японцы, конешно тоже так могут, но японцев не очень много в Нью-Йорке, им видимо и дома хорошо. Хотя все что есть - тоже в нашем текстильном деле.
Не знаю, кто первый догадался, что завозить в трюмах из Китая можно не только простой народ для швейных фабрик, но и художников, только благословляю судьбу, что так поздно догадался - успела вырастить Полю, пока еще работа наша стоила 10-15 баксов в час. Поле было уже 16, когда наша лавочка начала трещать по швам. Работы становилось все меньше и меньше, и никто не хотел платить, как следует, зачем, ведь китайцы - те, из трюмов, сделают все задешево.
Наступили дни, когда Мелисса - хозяйка стала класть грузинам по десять заданий, а нам с Иркой, по одному и ясно было, что на это не прожить и надо уходить из этого уютного места под названием "Русалочка", куда-то в большой и жесткий мир. Ирка этого мира боялась как огня, но ее жизнь миловала - она быстро и испуганно перебралась на соседнюю улицу в русскую студию, к доброй девушке Тане.
Таня - красивая деревенская девушка, тоже кончившая Муху, открыла когда-то крошечную студию на три стола, чтобы отмывать деньги своего мужа тоже красавца, казанского узбека, занявшегося в Америке - исконным ремеслом предков - он гонял по свету караваны необандероленых шелков. Таня родила прекрасному контрабандисту троих детей и вела свою студию - лениво, без энтузиазма, но все же заказы потихоньку капали. Ирка уже давно потихоньку там подрабатывала, и, поняв, что "Русалочка" медленно, но верно идет ко дну, перенесла к Тане свою кофеварку и ящик с красками.
Остальные два стола у Тани были уже заняты - армянской и грузинской девушками.
Грузинскую девушку Фену, мы с Иркой сами туда и посадили. Однажды мне позвонил Сашка Захаров - художник и радостно сообщил, что послал к нам в студию, молодую прелестную красавицу из Тбилиси.
- У вас там - грузинки, земляки, СВОИ - вот они ей и помогут. Грузины, они - не как мы, русские, они слава Богу, как вы, евреи, СВОИХ не бросают.
- Саша, ты спятил совсем, что ли? У нас работы в обрез! Мы с Иркой еле выживаем. Конешно они ей помогут - СВОЯ. Но мы то им не СВОИ - значит когото из нас, ты без работы оставил! Не евреев - мифических, а нас с Иркой твоих приятельниц. Меня вот, например - мать одиночку!
- Да я ж не знал, что у вас с работой плохо! Бляха-муха, чего делать то теперь? Позвонить, чтоб не ходила к вам?
- Поздно уже. Ничего не делать. Покорно согласиться со званием мудилы и в следующий раз думать. Не забывать, что ты не в Москве, на Грузинской, а тут, в Вашингтон Хайтс - на лесоповале.
- Прости.
- Да ладно. Примем твою грузинку. Красавица, говоришь?
- Ангел!
- Наши то - толстые...
На следующий день ангел-Феона пришла в студию. Маленькая, нарисованная тонкой кисточкой, итальянская принцесса. Грузинки взяли ее под крыло и стали обучать. Говорили они всегда целыми днями по-грузински, и нам с Иркой это нравилось, потому что непонятная речь - звучит как музыка и не отвлекает. Через три дня, эта "своя" кинулась к нам в слезах:
- Не могу тут больше! Если б вы только понимали, что они говорят целыми днями! Они говорят гадости!
- О нас?
- О вас тоже, но в основном, обо всех - обо всех знакомых! И мне тоже прямо в лицо. Они такие злые! Завистливые! Не могу здесь. Уйду я...
СВОЯ ..... В общем, мы с Иркой направили ее к Тане - учиться ремеслу, и к тому времени, когда Ирка туда перешла, добрейшая Феона уже вовсю там работала.
Место это было чудесное, спокойное, тоже с диваном, цветами и кофеварками. Теперь я приходила к Ирке туда, пить кофе и советоваться за личную жизнь.
Но мне - ничего не оставалось, как направиться на поиски работы в большой американский мир. У меня было великолепное портфолио, и брали меня повсюду - с первого интервью. Кажется, за пару месяцев я сменила пять или шесть мест.
Повсюду я теперь видела одно и тоже - ничего похожего на архитектурную мастерскую. Везде теперь были - фабрики. В огромных комнатах - стояли столы - рядами, как парты, за ними сидели китайцы и работали по 12 часов, 7 дней в неделю.
Последнее мое место называлось "Vogue" (лучше бы оно "Вок" называлось, в честь китайской сковородки, для приготовления овощей".)
Все как везде - комната, "парты", китайцы. Между ними ходит переводчик, орет на них. Кажется, что это надсмотрщик с кнутом. За соседним столом сидит старик - лет 70-и - бывший профессор Пекинской Академии Художеств графического факультета.
Когда мы приехали - детей определили в специальные классы - усиленного английского. У Поли в классе были дети из 13 стран. Она подружилась с Лидией - дочкой китайских художников. "Лидия" - это она себе сама придумала новое американское имя.
Я помню - папа Лидии рассказывал, как он учился: ничего не было - ни Академии, ни профессоров - все были сосланы в деревни на сельскохозяйственные работы. Книг - тоже не было - их сожгли. Вот там, в деревне - он прожил часть своего детства и юности. Работал в поле - с утра до ночи вместе с родителями, папой - доцентом- биологом и мамой - оперной певицей. А в соседней хижине жил профессор Пекинской Академии Художеств. И он сберег книгу! Одну - русскую. Это был русский академический учебник рисования - сталинский, со всякими передвижниками, но и с Дюрером, Рубенсом, Рембрантом. По ночам - после сельскохозяйственных работ, профессор учил папу Лидии рисовать - по этой книге.
Может это тот самый профессор и есть?
Его вызвали к начальнице - и из ее кабинета раздался дикий крик - ее и переводчика - какой то лепесток, у какой то розы - старик, вероятно, неправильно нарисовал - более крупных трагедий в нашем текстильном деле не бывает. Потом он вернулся на место. Непроницаемое плоское лицо, а руки - вот они лежат на столе и трясутся. Несколько минут, он не сможет этими руками рисовать. Этими руками он рисовал всю жизнь, а потом - пятнадцать лет рыл землю.
Он счастлив, что опять можно рисовать.
Я пытаюсь представить на его месте своего папу - выпускника графического факультета Питерской Академии - он всегда рисует - кажется каждую минуту своей жизни - в гостях, в ресторане. В метро. Просто рисует все, что видит. Одна статья о нем начиналась цитатой из него же "Мне повезло, я всю жизнь рисую!".
В Америке ему повезло - буквально через неделю, его - знаменитого художника детской книги, за ручку привели в "Новое Русское Слово" метранпажем. Потом даже вырос до старшего метранпажа. Поскольку не рисовать он не мог, то стал делать карикатуры для газеты - это был его приработок. Папа стал лицом этой газеты и фактически - ее художественным редактором (формально там была такая должность - "Арт-директор", и на ней числился сын владельца). Все это папе было не важно.
Он был счастлив, что опять можно рисовать.
Я собираю свои вещи и иду к начальнице - проститься, (это - пятое место за месяц, из которого я ухожу). Начальница, на самом деле, она владелица, но слово "начальница" к ней идеально подходит, крупная баба - светлоглазая еврейка - наверное, она была красивой, пока обжорство, пьянство и сволочизм над ней не поработали. В столе у нее всегда бутылка коньяку. Морда красная.