Прошел уже целый час, как кабельная сеть перестала работать, и Исайлович серьезно забеспокоился, а чем он будет удивлять сослуживцев в понедельник, за утренним кофе в бухгалтерии.
— Сколько же я всего пропустил? Просто представить невозможно, это невосполнимая потеря! — пожаловался он самому себе вслух, в этот вечер впервые расслышав в звуке собственного голоса, прозвучавшего в пустой квартире на высоком первом этаже, нотку отчаяния.
Звук
Нотку? Отчаяния? И тут Исайлович вдруг обратил внимание на звуки. Уровень громкости в его телевизоре был ровно таким, чтобы перекрывать все остальные звуки. Теперь он услышал, и это его очень обозлило, что из всех соседних квартир доносилось клокотание чужих телевизоров. Именно так, их звук был похож на клокотание. Как будто кто-то долго, очень долго, старательно полощет горло. Исайловича опять бросило в пот от ярости, он еще так-сяк мог смириться с тем, что сигнала нет ни у кого, но теперь, когда он понял, что это произошло только с ним, что все остальные беспрепятственно наслаждаются множеством программ, он просто взбеленился. Ох, как бы он сейчас обрушился на любого представителя этой кабельной сети, но была суббота, там нет даже дежурного, чтобы принять заявку, придется ждать понедельника, чтобы сказать им, что он думает об их деловых качествах.
Да, другие телевизоры работали, он ясно слышал и разнузданные музыкальные номера, и острую полемику политиков, и шумные спортивные трансляции, и патетические реплики из фильмов на всех языках мира... Если напрячься, если сконцентрироваться, можно было бы выделить из всего этого гвалта только один канал и следить за ним, хотя бы без изображения. Но это не то. Не одно и то же. И не потому, что пришлось бы довольствоваться лишь звуком. А потому, что в таком случае он зависел бы от чужой воли. Он не мог распоряжаться чужими пультами, а это значит, он не мог распоряжаться и своей судьбой. А к этому он уже привык.
Поэтому Исайлович сделал нечто прямо противоположное — он попытался пренебречь чужими телевизорами, попытался не обращать внимания на засилье чужой техники... Это оказалось нелегко. А поначалу и просто невозможно. Все эти разнородные звуки создавали в его голове настоящий хаос, ему казалось, что череп увеличился в размерах, превратился в огромный зал с великолепной акустикой, где не только прекрасно слышно каждое сказанное слово, но и любой звук отдается эхом — если кто-то кашлянет, высморкается, поцокает языком, вызывающе рассмеется или просто вздохнет. Должно быть, именно от этого нестройного звучания Исайлович почувствовал боль в темени.
— Ох как тяжело! — простонал он и закрыл ладонями уши, надеясь спастись от клокотания этого скопища телевизоров.
Головная боль немного успокоилась, хотя и не исчезла совсем — пока где-то там, под костями черепа, не затих последний телевизионный отзвук. Тогда Исайлович снова прислушался. И снова прикрыл ладонями уши. Он упражнялся так не менее получаса. В конце концов начали проступать и другие звуки, звуки города в поздние вечерние часы... Сначала только какофония обгоняющих друг друга автомобилей. Не очень громкая, потому что улица Исайловича была с односторонним движением, правда, потом, метров через пятьдесят от его дома, она впадала в обычную, двустороннюю, которая вскоре вливалась в площадь с транспортной развязкой, от которой расходились два самых крупных проспекта, считавшиеся главными городскими артериями, хотя гораздо правильнее было бы сравнить их с многократно увеличенными, гигантскими частями пищеварительной системы. Автомобили, гудки нетерпеливых водителей, позвякивание припозднившихся велосипедистов, автомобили, тревожные сирены «скорой помощи», автомобили, доносящееся издалека лязганье полуразвалившихся трамваев, автомобили, мусоровозы, которым и самим место на свалке... Город многозвучно перетасовывал тысячи людей, перемещая их туда-сюда, иногда, казалось, вообще без их на то согласия. Прямо под окном Исайловича остановилось такси, он понял это по препирательству между водителем и пассажиром, а потом и по писку радиосвязи с диспетчерской:
— Угол Сербской и до аэропорта?
— Слушай, что это за рейс, сегодня вечером, похоже, все куда-то летят...
— Кто-нибудь возьмет заказ «угол Сербской — аэропорт»?
— Пенсионер, проблемы с сердцем... Говорит, у него только сто динаров... Просит отвезти за эти деньги куда хватит, в сторону Кардиологического центра...
— Или авария, или опять кого-то убили на кольце. Полиция только что приехала, их там не сосчитать, движение блокировано полностью. У кого есть возможность, направляйтесь в объезд, на кольце пробка...
— Время?
— Восемнадцать. Адрес...
— Опять угол Сербской до аэродрома? Время?
— Колонна демонстрантов, по одной полосе на мосту движение закрыто...
— Нужна машина с большим багажником, переезд, у пассажира чемодан, одеяло и подушка...
— Сербская, это какая? Столько раз меняли названия улиц, теперь не разберешь, куда ехать...
Исайлович осторожно выглянул из окна. Точнее говоря, приблизился к железной решетке, которая надежно защищала его. Он уже не помнил, когда в последний раз слышал звуки ночного города. Когда такси уехало, услышал пешеходов. Надо же, у него под окном ходят люди. Обычные люди...
Старушка прогуливает собачку. То есть это было его предположение. По другую сторону оконного проема слышалось старческое сюсюканье и собачье сопение.
— Мацо, Мацо, туда нельзя... Мацо, нельзя... Мацо, малыш, ты меня слышишь? Ай-ай-ай, ну как же тебе не стыдно, что ты наделал... Вот вернемся домой, поговорим о твоем поведении...
Парочка юнцов:
— Я тебе сказала, не хочу.
— А с ним, значит, хотела?
— Да, но только потому, что у меня к нему не было никаких чувств.
Парень разговаривает сам с собой, речь напоминает то бессмысленный, болезненный поток слов, то конспект ответа на экзамене:
— Трансценденция; настоящий прорыв на новый онтологический уровень и преодоление обычного человеческого состояния; путь в реальность и в абсолютное; реинтеграция; соединение души с божественным; возвышение души; переход с земли на небо, из тьмы в свет, свобода. Восхождение часто есть следствие нисхождения в нижний мир, а символы восхождения используются для того, чтобы снова попасть в рай, ибо достигнуть духовной свободы и просветления означает не просто добраться до самого центра, но и преодолеть земные ограничения...
Девушка что-то вполголоса напевает, возможно, сегодня вечером она где-то выступает и сейчас по дороге разогревает горло:
Пробегают трое-четверо подвыпивших болельщиков:
— Ни фига себе...
— Нет, ну ты видел, как он ему нос расквасил?
— Его и сам доктор Живаго теперь не вылечит...
— Сер-би-я! Сер-би-я!
Потом тихо проходит мужчина, он разговаривает с кем-то по мобильному:
— Детка, ты себе просто не представляешь, я весь день не выходил из кабинета, придется остаться на всю ночь. Нет-нет, ты ошибаешься, я не на улице, шум этот просто из открытого окна...
Все смешалось в ушах Исайловича. Ему даже показалось, что он слышит ласточек. Надо же, он и понятия не имел, что где-то здесь у них гнездо... Ему попадались комочки слипшейся грязи, соломинки и перышки, но он думал, что они устроились где-то далеко, под крышей.
Что же касается сверчков, в этом он был уверен. Стояла невыносимо жаркая первая суббота августа, сверчки не умолкали. Даже эти насекомые, упорно прокладывавшие где-то свои дороги, подавали голос откуда-то из-за оконной рамы.
Изображение
С телевизором все ясно, все понятно, особых вопросов тут нет. Для изображения предусмотрено пять основных настроек: автоматическая, стандартная, динамичная, «фильм» и ручная. Исайлович прекрасно знал технические характеристики каждой из них, он мгновенно приводил и яркость, и контрастность в соответствие тому, что смотрел. Но что делать с изображением в окне...
Гораздо позже, может быть спустя целый час после полуночи, он набрался храбрости, приподнялся и высунулся из окна настолько, насколько ему позволяла железная решетка. Прошло некоторое время, пока его глаза привыкли к темноте. Свет горел меньше чем на половине уличных фонарей. Нигде никого. И тротуар, и мостовая пусты. Большинство окон в огромных домах напротив погашены. И прекрасно видно, как кое-где в квартирах мерцают отсветы телевизионных экранов.
По-прежнему стояла невыносимая жара, это подтверждали и сверчки. Но Исайловичу было холодно. Ему казалось, что холод этот у него внутри. Еще ему казалось, что откуда-то валит снег, и снежинки тают на его щеках. Тем не менее над крышами домов с надстроенными мансардами, над терновым венцом из антенн над всеми зданиями его квартала, над городом, а скорее всего и над всей землей небо было ясным, без единого облачка. Снизу телевизоры. Сверху звезды. Казалось, и те и другие шлют свои сигналы.
Гораздо позже, может быть спустя целый час после полуночи, он набрался храбрости, приподнялся и высунулся из окна настолько, насколько ему позволяла железная решетка. Прошло некоторое время, пока его глаза привыкли к темноте. Свет горел меньше чем на половине уличных фонарей. Нигде никого. И тротуар, и мостовая пусты. Большинство окон в огромных домах напротив погашены. И прекрасно видно, как кое-где в квартирах мерцают отсветы телевизионных экранов.
По-прежнему стояла невыносимая жара, это подтверждали и сверчки. Но Исайловичу было холодно. Ему казалось, что холод этот у него внутри. Еще ему казалось, что откуда-то валит снег, и снежинки тают на его щеках. Тем не менее над крышами домов с надстроенными мансардами, над терновым венцом из антенн над всеми зданиями его квартала, над городом, а скорее всего и над всей землей небо было ясным, без единого облачка. Снизу телевизоры. Сверху звезды. Казалось, и те и другие шлют свои сигналы.
Вдруг послышался скрип давно отслужившей свой век детской коляски, нагруженной макулатурой. Ее подкатили к ближайшим мусорным контейнерам двое цыганят. Совсем маленькие, лет по десять, но одежда на них с плеча вполне совершеннолетних. Девочка придерживала мальчика, который свесился через борт внутрь контейнера и вытаскивал оттуда картонки и старые газеты. В иной ситуации Исай-лович давно уже рявкнул бы: «А ну-ка убирайтесь! Вы что, воровать сюда пришли?» Да, так бы он и поступил, но сейчас молчал. Стоял, схватившись обеими руками за решетку. Смотрел и смотрел, то на улицу, то на небо, то на улицу, а потом только на ночное небо... Среди пульсирующих точек прокладывала себе дорогу одна красная. Это, наверное, тот самый самолет, на котором все сегодня куда-то летят. Он не был уверен, что о чем-то думает, но вздрогнул, словно очнувшись от глубокой задумчивости. Сейчас двое цыганят стояли прямо под его окном. Девочка спросила, трудно понять, как она это рассмотрела в темноте:
— Дядя, почему вы плачете?
— Плачу? — изумился Исайлович, машинально прикоснувшись к щекам и вытирая с них какую-то влагу.
— Да, почему вы плачете? — повторила девочка, подняв к нему голову, мальчик рядом с ней держал под мышкой несколько старых картонок и связку газет, потому что на их отслужившей свой век детской коляске уже не поместился бы и клочок бумаги.
— Да нет... — ответил Исайлович неубедительно. — Тебе показалось. Это от снега, от снежинок.
— От снега? От снежинок? Так сейчас же лето... — теперь подал голос и мальчик.
— Да... Но так метет... — спокойно возразил Исайлович. — А теперь идите. Поздно уже...
И сказав это, он отступил на несколько шагов назад, в полумрак квартиры на высоком первом этаже. Дети ушли. Он хорошо слышал их шаги. Тогда он еще раз потрогал свои щеки. Потом разложил диван, достал постельное белье, натянул простыню и взбил подушку.
Включить/выключить
Выключив ночник, накрывшись не только простыней, но и одеялом, потому что ему по-прежнему было холодно, Исайлович взял дистанционный пульт. Нащупал кнопку включения, нажал ее, плоский экран «Самсунга» внезапно осветился, плененные в нем кристаллы оживились, изображение вернулось, кабельная сеть работала безукоризненно, мелькали программы, от электронного снега не сталось и следа.
— Нет-нет, я не плачу... — повторил он машинально.
Он повторил это еще раз и, почувствовав страшную усталость, установил режим автоматического выключения на пятнадцать минут. Он рассчитал, что потребуется ровно столько времени, что ему не хватает ровно пятнадцати минут, чтобы погрузиться в сон.
Примечания
1
Дом Югославской народной армии, что-то вроде Дома офицеров в СССР.
2
Так называется роман югославского писателя, лауреата Нобелевской премии Иво Андрича.
3
Хайле Селассие I (1892-1975) — последний император Эфиопии.
4
Разновидность бисквитных пирожных с кремом.
5
Здравствуй, Цезарь, император, идущие на смерть приветствуют тебя (слова римских гладиаторов, обращенные к императору; лат.).
6
Почести меняют нравы, но редко в лучшую сторону (лат.).
7
Напиток из пшеницы или проса, содержащий небольшой процент алкоголя.
8
Имя и знамение (лат.).
9
«Службени гласник Републике Српске» — «Служебный вестник», правительственное издание Сербии.
10
Вино, разбавленное содовой.
11
Польза, прибыль (сербск.).
12
Мелкая монета, одна сотая динара.
13
Рулька.