Различия - Петрович Горан 7 стр.


Знаю только, что кто-то, в оправдание всех остальных, должен был быть объявлен виновным. Было проведено собрание объединенного трудового коллектива городского кинопроката. Состоялось обсуждение, высказывались соображения относительно того, кто как повел себя в решающий момент. Работники кинотеатра «Ибар» сразу же выступили с заявлением, что у них все прошло как положено. А вот с «Сутьеской» дело дошло почти до реконструкции событий. Но чтобы не заходить так далеко, было принято решение призвать к дисциплинарной ответственности не кого иного, как Симоновича.

Во-первых, никто не стал бы его защищать, за исключением Момироваца. Кроме того, налицо были и факты. Его не оказалось на рабочем месте, то есть у двери. Он поставил под угрозу безопасность зрителей. Могла возникнуть паника... К тому же, как сказал кто-то под самый конец, по вине Симоновича все запутывались и выпутывались из темно-синей пыльной занавески, что выглядело совершенно недостойно в столь серьезный исторический момент.

Вполне возможно, весь этот «процесс» закончился бы относительно безболезненно, то есть обычным предупреждением, ведь никому не хотелось брать на себя ответственность за судьбу старого человека, вот-вот выходящего на пенсию, если бы Симонович сам себя не погубил. Ему тоже полагалось выступить, признать ошибки, покаяться: «Сожалею, нарушил свои трудовые обязанности» и еще пара фраз примерно в таком же духе. Бла-бла-бла. Не более того. Этого было бы достаточно, чтобы его простили и обо всем забыли. Только Симонович, наверное, из-за своей мрачности, а может, еще что на него нашло, к следующему собранию написал семьдесят с лишним страниц. Изложив свое «видение» событий. Начал он так:

— Заявление.

Оглядел присутствующих и продолжил:

— Когда я, очень давно, поступил на работу билетером — многие из вас этого даже не помнят, — когда я в первый раз встал у входной двери кинотеатра «Сутьеска», то ощутил гордость, думаю, не меньшую, чем чувствует святой Петр, стоя возле врат рая...

Тут все как один начали многозначительно покашливать. Кассирша Славица закатила глаза. Безрезультатно. Симонович не понял, что с первых же слов ступил на ошибочный путь, что с каждым новым словом он все неотвратимее приближается к пропасти:

— ...я считал, что выполняю благородную обязанность, помогая людям войти, удобно разместиться, без помех погрузиться в другой мир, гораздо более прекрасный, чем наш, все это я воспринимал как свою крайне важную обязанность, однако постепенно...

И после этого «однако» билетер Симонович не спеша начал перечислять все, что его разочаровало. О чем он только не вспомнил... Последовательность изложения, возможно, была иной, но это неважно: поведение зрителей, перочинные ножи, прилепленную жвачку, шелуху от семечек (как от подсолнухов, так и тыквенных), смятые газетные фунтики, чем только люди не занимаются в темноте (когда считают, что их никто не видит), хамство, все более низкое качество фильмов и всего репертуара в целом, отсутствие возможности выбора, некомпетентность, безмерный подхалимаж, а затем и оголтелая пропаганда, качество игры, не говоря уж о качестве режиссуры, уместность поедания попкорна, в то время как на экране люди страдают, отсутствие контрольных пломб на огнетушителях, все меньше заботы о своем ближнем, не доведенное до конца расследование исчезновения десяти метров брезентового пожарного шланга из гидранта, катастрофическое состояние сливных бачков в туалетах, подлое оговаривание, необходимость снова ввести наряду с входными билетами и купоны с указанием места и ряда, необходимость запретить выход из зала во время демонстрации заключительных титров (чтобы каждый зритель мог без помех узнать, кто за что отвечал в процессе работы над фильмом), сколько же тех, кто ничего не понимает, а сколько и таких, которым интересны только их собственные персоны... Чего только не перечислил Симонович на семидесяти с лишним страницах, без единой точки, все просто кипело от запятых, но дольше всего он говорил о пренебрежении к великолепной лепнине, о картине мироздания на потолке кинотеатра. Этим он и закончил:

— ...а о том, что нам дано, мы не умеем заботиться, и окажись в нашем распоряжении даже рай, все получилось бы примерно так же.

Возможно, Симонович действительно не понимал, что ему следовало сказать и что именно людям хотелось бы от него услышать, а может, у него просто накипело. Не важно. В результате не нашлось никого, кто не был бы оскорблен этим его «заявлением». Все молчали. И это молчание могло означать только одно, что и показал подсчет результатов тайного голосования: какое там «предупреждение», все присутствовавшие проголосовали за увольнение. А ко всему еще и кассирша Славица, уходя, бросила ему саркастически:

— Что-то ты в последнее время много умничаешь. Нам святой Петр не нужен! Об этом рассказывай кому-нибудь другому...

Где закончил свой трудовой век Симонович, неизвестно. Лазарь Л. Момировац хотел его защищать, убеждал подать жалобу, говорил, что без труда выиграет «дело», что наверняка можно будет получить не только моральную, но и материальную компенсацию. Только пусть Симонович его уполномочит, уж он-то всей этой «братии» покажет.

Напрасно, Симоновичу все было безразлично. Он был постоянно мрачен. Врачи назвали это депрессией. Запущенной до такой степени, что она стала хронической. Поэтому, если он нас еще не покинул, то в этом отношении навряд ли что-то изменилось.


Что я знаю насчет того, где оказался товарищ Аврамович

Я знаю, что товарищ Аврамович, не успели завершиться грандиозные похороны президента, не успели государственные деятели разъехаться по своим странам, не успели пройти траурные дни... я знаю, что после всего этого товарищ Аврамович по-прежнему ходил в кино, садился в первом ряду, с блаженным выражением лица жмурился и время от времени дисциплинированно поднимал правую руку, с гордостью используя для этого более шестидесяти мышц. Даже более дисциплинированно и гордо, чем раньше, потому что теперь все мы должны были, каждый на своем месте и изо всех сил, дружно «напрячься», постараться, попытаться возместить утрату.

Вот в такой атмосфере в начале девяностых Аврамович случайно оказался в другом кинотеатре, в «Ибаре», где в тот день вместо киносеанса состоялась учредительная конференция местного комитета какой-то оппозиционной партии. Может, потому, что он (случайно) сидел в первом ряду, может, потому, что производил впечатление человека, который уверен в собственных (неограниченных) возможностях, может, потому, что не просил слова, но за все первым (с готовностью) голосовал, может, из-за всего этого он был выбран в состав высшего руководства. Когда он очнулся от дремоты и вернулся к реальности, ему оставалось только принять поздравления. Он ответил: «Спасибо. Наконец пробил и наш час!»

Потом то же самое повторилось еще несколько раз. Где бы Аврамович ни оказался, на любом собрании, причем самых разных партий, его выбирали на самые ответственные посты, должно быть, как человека, внушающего большое доверие и, несомненно, опытного. Так, всегда оказываясь «на виду», всегда сидя в первом ряду, блаженно жмурясь и в любой момент готовый проголосовать «за», он сменил несколько партий... Перечислять их здесь бессмысленно, потому что список их каждый месяц устаревает и, насколько отсюда видно, конца у него нет.


Вместо прощального слова

Знаю, что Бодо умер. Но не от болезни печени, как можно было ожидать. И не сердце его подвело. Хотя он продолжал пить без меры, причиной его смерти стал не алкоголь. Более того, «ушел» он совершенно трезвым. Его собутыльники утверждают, что именно это его и доконало. Однажды, когда он отказался от «корректировки действительности», решив избавиться от своего порока, когда он всего на пару дней остался без рюмки, то слишком ясно увидел окружающий мир и тут же покинул его в результате кровоизлияния в мозг. Вместо прощальных слов он из последних сил свистнул. Пронзительно, как умел свистеть только он один, в два пальца.

Вообще-то, кладбищенские могильщики стараются не думать о похоронах. Это им обычно не удается, но они стараются. Однако о том, как хоронили Бодо, они не просто вспоминали с охотой, они пересказывали эту историю несчетное число раз, постоянно перебивая друг друга, и если для кого-то это важно, пусть сам решает, кому какая реплика принадлежит:

— Жарища... Земля пересохла... Дождя, считай, месяц не было...

— Я говорю коллеге: «Коллега Горча, что делать будем? Тут дело туго пойдет. Не дай бог, не справимся к приходу попа Миро...»

— И только мы воткнули лопаты, чтобы начать копать...

— Как тут...

— Слышим звук, металлом о стекло...

— И только мы воткнули лопаты, чтобы начать копать...

— Как тут...

— Слышим звук, металлом о стекло...

— Мы руками, осторожно...

— Глядим — бутылка. Запечатанная.

— Полная по самую пробку, внутри только один пузырек воздуха, размером с фасолину, меньше, чем в самом точном немецком уровне.

— Я попробовал. Вот это да! Точно, она самая, из Лазовца. Самая лучшая. Лет пятнадцать ей, ей-богу...

— Да уж, он не поскупился. Такое угощение — настоящая редкость.

— Да, знаешь, какие люди бывают, и смотреть на тебя не хотят...

— Чего там, даже стакана воды и рахат-лукума от них не дождешься...

— А этот был человек хороший, широкой души человек.

— Так мы и могилу ему выкопали чин чином, просторную, чтоб ему не тесно было, удобно.

— Да, попотели, но дело на славу сделали!

— Вот только... Как-то мы не поймем... Откуда этот ваш Бодо мог заранее знать не только номер участка, но даже номер захоронения?!

Нужно просто беззаботно передвигаться от точки к точке, следуя плану. Но, несмотря на то что искали многие, искали повсюду, обнаружить план Бодо с указанием расположения «баз» никому не удалось. Хотя бывает, какой-нибудь счастливчик и сегодня случайно натыкается на его запасы «средств для корректировки действительности». Где литр, где поллитровка, где мерзавчик...

И вот еще что. Если на могилах других покойных скорбящие близкие зажигают свечи, оставляют цветы, яблоки, крошечные пирожные, сигареты, газеты, кусочки сахара и другие предметы первой необходимости на том свете, то возле скромного надгробья Бодо кто-то упорно кладет солнечные очки. Дешевые пластмассовые, купленные с уличного лотка. И хотя кто-то другой их через некоторое время крадет, тот, первый, приносит очки снова. Как будто заботится, чтобы Бодо на том свете, даже на время, не остался без них.


Так далеко, что и не вернулся

Кто? Вейка? Знаю, что он исчез. Небо нахмурилось на западе, в стороне Чачака. Неожиданная летняя гроза застала Вейку посреди главной городской площади. На открытом месте. И хотя он, как всегда, находился по адресу постоянного места жительства, а именно в слишком большом плаще-болонье, номер ХХХL, ему не удалось спрятаться от ветра. В ближайшие банки, магазины или в холл гостиницы «Турист» его бы не впустили. Легкий как перышко, он тут же взлетел, вопреки своему желанию. Только и успел, что бросить из кармана клубок красных шерстяных ниток. Внизу клубок подобрали дети, и теперь Вейка, привязанный за петлю на отвороте, летел, как змей. То вверх, то вниз. Слишком широкий плащ-болонья то наполнялся воздухом, то опадал. Потом снова надувался. Снизу его то подтягивали, то отпускали. Дети играли с Вейкой, как с воздушным змеем.

А Вейка раскидывал в стороны руки и парил. Чего только он не выделывал! Как на воздушном параде. Есть свидетели, которые утверждают, что, освободившись от страха, он кричал сверху: «Эгей, люди, как же здесь хорошо!»

Есть и такие, которые рассказывают, что он выбрасывал из карманов мелочь, что монеты звякали о крыши домов вокруг площади, а Вейка, по мере того как избавлялся от денежного балласта, удалялся от земли все дальше и дальше. А другие добавляли, что там, наверху, он два или три раза надставлял красную нитку, пока у него в кармане оставались клубки.

Тем временем, незадолго до того как ветер стих и упали первые капли теплого летнего дождя, шерстяная нитка оборвалась, и Вейка, теперь неуправляемый, крутясь то вправо, то влево, исчез. Да, к счастью или к несчастью, как раз перед началом дождя, такого крупного, что от него пришлось спрятаться даже птицам, красная шерстяная нитка оборвалась и Вейка в мгновение ока исчез где-то за горизонтом.

Он улетел так далеко, что и не вернулся. Должно быть, по своей воле. Потому что некоторые клянутся, что иногда видят Вейку, то там, то здесь, он летит, он парит в небе, в своем слишком широком плаще-болонье, по-прежнему выкрикивая: «Эгей, люди, как же здесь хорошо!»

Разумеется, есть и такие, кто во все это не верит. Ну и ладно. Пусть не верят. Вейка от этого ничего не потерял.


Дублированные фильмы

Драган и Гаги без паспортов бежали в Италию. Там они постоянно переселялись из города в город, чтобы избежать высылки.

Гаги сначала попрошайничал у дверей величественных соборов. Потом нанялся на самую тяжелую, опасную работу на стройках, без договора, без страховки. Разносил ведра шпаклевки для затирки трещин на стенах тех же самых соборов. Несколько раз чудом не пострадал, чудом не свалился с лесов. И тем не менее сверху ему было видно, как прекрасна жизнь. Гаги размышлял, считал, прикидывал, сколько будет у него времени, пока долетит до земли, если сорвется... Десять секунд... Двадцать... Не больше... И поклялся самому себе, что если все-таки упадет, то в воздухе не станет кричать и молотить руками, а будет только смеяться и смеяться, сколько бы ему ни осталось до конца. Жизнь здесь прекрасна, и нужно пользоваться каждым ее мгновением.

А у Драгана дела шли как всегда. Он читал Гаги, какие компоненты входят в состав той или иной пиццы, и во время походов в кино переводил, что говорят герои. В Италии, в отличие от Сербии, иностранные фильмы показывают не с титрами, а дублированными. Драган жил за счет Гаги, в соответствии со своими привычными потребностями, то есть — роскошно. Тратился на женщин, азартные игры и вино. Но к этой тройке сколько нулей ни допиши, все будет мало. Поэтому Драган объяснял свои постоянные расходы оплатой частных уроков итальянского. Он утверждал, что более точный перевод требует досконального изучения всех тонкостей языка и что ему не хотелось бы, главным образом из-за Гаги, чтобы возникали какие-то недоразумения.

— Да-а, иностранные языки куда труднее наших, — говорил он, когда его уставший товарищ приходил с работы и заставал его, всегда в положении лежа, за книгами «Grammatica italiana» или «Lo Zingarelli - Vocabolario della lingua italiana», хотя и в той и в другой были спрятаны комиксы, «Il gatto Garfield» или какой-нибудь другой, желательно, с минимумом текста.

— Нелегко тебе... Но не стоит так мучиться ради меня... Ты что-нибудь ел, хочешь, пойдем куда-нибудь выпить? — Гаги всегда был готов облегчить тяжелую жизнь Драгана.

Тем не менее Драган так и не выучил больше сотни слов, так и не продвинулся дальше настоящего времени, первой десятки цифр и личного местоимения «io». Что совершенно не мешало ему «синхронно» и уверенно переводить, кто, что и кому сказал. А Гаги был благодарен. И доволен. Даже очень доволен. И кто бы что ни говорил о его малограмотном товарище, он считал, что Драган итальянский знает как папа римский, и даже лучше, «как сам эфиопский император Хайле Селассие».

Италия для них была землей обетованной. Италия для них была страной грез. В Италии жизнь прекрасна, и грех не использовать здесь каждое мгновение. Кроме того, в Италии не было занудного господина Джорджевича, и никто не мешал им из пятого ряда, не «совал свой нос в действие фильма».


Неудовлетворительно (1)

А вышеупомянутый господин Джорджевич под конец жизни слегка тронулся. Все эти бесчисленные книги, о которых он всю жизнь рассказывал многим поколениям учеников, все эти тома, от первого и до последнего слова, он прочитал снова. Точнее, начал он с самого начала, решив заново изучить азбуку, заново выучить язык по букварю... по грамматике, по орфографическому словарю... по детской литературе... потом заново внимательно перечитал отечественных и иностранных авторов, от корки до корки, и Гомера, и Данте, и Сервантеса, и Шекспира, и Достоевского, и Манна... Обратив особое внимание на Рабле. Аккуратно подчеркивая в каждой книге самые важные строчки, оставляя на полях свои замечания и отдельно, на тысячах листах бумаги, записывая выводы.

Закончив обучение и имея все основания сказать самому себе, что освежил в голове весь материал, он начал захаживать в школу, где когда-то работал. Там он вытащил из архива, точнее, из подвала гимназии, все письменные работы всех поколений учащихся, которым он десятилетиями преподавал литературу и язык, сотни и сотни тетрадей, и снова просмотрел их. Ему разрешили это из жалости. Даже предложили воспользоваться комнатенкой, которая получилась после того, как был отгорожен эркер, и в которой стояла старая парта, стул, да еще оставалось свободное место. Пусть делает что угодно, только бы не вмешивался в учебный процесс, кого могут теперь интересовать старые темы и заплесневелые тетради! Пусть занимается чем хочет, если ему не лень, пусть проверяет всё заново, от первого и до последнего слова. В результате, несмотря на все усердие, досрочно отправленный на пенсию преподаватель югославской литературы и сербохорватского языка так и не понял, в чем заключалась его ошибка.

Назад Дальше