Этого мальчика придумал дедушка. Почти каждый день он рассказывает хорошему Мите про плохого Гогу.
Этот Гога всего боится.
Этот Гога не хочет одеваться.
Он вечно плачет, так что всем на него противно смотреть.
Он вырвал лист из дедушкиной книги.
Он лезет в кошачью миску и в мусорное ведро.
Он дергает кошек за хвосты и за уши.
Хороший Митя ничего подобного не делает.
Если какая-нибудь игрушка оказывается сломанной, это дело рук плохого Гоги.
Когда однажды в комнату через открытую форточку залетел воробей, плохой Гога стал хватать его руками, чтобы сделать ему больно, а хороший Митя отогнал плохого Гогу и дал воробью крошек.
И Мите нравится слушать про то, как безобразничает плохой Гога. Слушая эти истории, он лучше понимает, до чего хорош хороший мальчик Митя.
Настя у себя дома
Когда Митя ушел с именин, он, прежде чем сесть в трамвай, долго стоял на остановке. То есть, конечно, стояли папа, мама, дедушка и бабушка, а Митю они по очереди держали за руку, иногда поднимая его, чтобы он смотрел в ту сторону, откуда шли трамваи. Еще много народу стояло на остановке, и, присмотревшись, Митя увидел, что недалеко от него стоит и Настя со своим папой. Настю Митя узнал по ее капору, а папу ее — по большой бороде, Митя этой бороды немножко боится, а Настя — ни капельки.
Далеко над рельсами завиднелись огни — подходил трамвай. Он подошел, светя всеми своими окнами, но еще раньше него подошел большой косолапый автобус, и Митя увидел, что Настя со своим папой, с капором и папиной бородой вошли в автобус и уехали, и понял, что теперь он, должно быть, не скоро ее увидит: она жила где-то в совсем другой стороне, откуда приезжают на автобусе.
Это он угадал правильно, она жила на той стороне, которая называется Выборгской и куда ехать надо по мосту через реку.
Там жила Настя с папой, мамой, бабушкой Марией Михайловной, сестрой Машей и игрушками, которых у нее было очень много. В том числе были два больших мохнатых медведя, один коричневый, а другой был когда-то белый, а теперь стал серый. На серой его мордочке чернели только глаза и нос. Однажды он потерял свои глаза, и бабушка Мария Михайловна срезала со старых Настиных туфелек пуговки и пришила их белому медведю вместо глаз, и он опять стал медведь хоть куда.
Была еще коричневая обезьяна по имени Макака, которую Настя особенно любила.
Очень много было разных кукол, и девочек и мальчиков, и мебель, и посуда, и плита с кастрюльками, и разные одежки, которые сшила Маша своим куклам. У одной куклы было даже пальто с воротником из меха.
Были игрушки, которые папа вырезал Насте из бумаги или слепил из пластилина, Настя и сама любила лепить из пластилина, но ей это не всегда позволяли, потому что после этого пол во всей квартире начинал прилипать к подошвам, а Настины рукава были измазаны почти до плеч.
Иногда папа расставлял эти вылепленные и вырезанные фигурки на сиденье большого кресла и говорил, что это театр, и Настя садилась перед креслом на маленькой скамеечке или просто на полу и смотрела представления про Красную шапочку, Серого волка и бабушку, или про Кота в сапогах, а потом сама показывала эти представления маме и Маше.
В куклы папа тоже очень интересно играл — и купали их они с Настей, и спать укладывали, и поили чаем. Папа насыпал в сахарницу настоящий сахарный песок и на игрушечных тарелках раскладывал кусочки настоящей колбасы, а бабушка Мария Михайловна сердилась, зачем переводят добро.
Бабушка Мария Михайловна была украинка и говорила как-то особенно, и Настя перенимала этот говор. Когда какая-нибудь кукла ей надоедала, Настя отсаживала ее в сторону и говорила:
— А иди ты к бiсу.
А когда у нее что-нибудь не получалось, она говорила:
— Не буде дiла.
Она пела по-украински: «Як бы я була цыганкой» и «Йихалы цыганы з ярмарки домой». Бабушка Мария Михайловна этих песен не пела, откуда же Настя их узнала? Они словно по воздуху прилетели к ней неизвестно откуда.
Такие истории, как про зайчика и охотника, Настя уже позабыла, она была старше Мити и читала наизусть:
и дальше до самого конца.
Ей много раз это читали, вот она и запомнила. Она и сама уже знала буквы, знала, что Н — это ее буква, а М — Машина, и даже могла эти буквы нарисовать карандашом.
Папа, укладывая ее спать, пел над нею те песни, которые пели ему, когда он был маленьким. Чаще всего он пел песню про мальчика Юрочку, хотя Настя девочка. Пел он и про то, как у сороконожки народились крошки, и про кота-воркота, и другие песни, тоже очень хорошие. Он их все помнил и говорил, что эти же песни Настя будет петь своим деткам.
И за все это Настя любила своего бородатого папу больше всех.
— Что ты видела во сне? — спрашивали у нее утром.
— Папу, — отвечала она.
— А что он делал? — спрашивали.
И она отвечала иногда:
— Делал подарки.
А чаще отвечала:
— Играл.
А когда на лето Настя с бабушкой Марией Михайловной улетала в Омск к тете Нине, то с мамой и Машей Настя прощалась дома, а папа провожал их и сажал в самолет и не уходил, пока самолет не улетал в небо.
Когда прилетели к тете Нине, Настя сначала ей все рассказывала, но скоро заскучала и сказала бабушке Марии Михайловне:
— Теперь поедем в Ленинград. Надоело в Омске.
И бабушке с тетей Ниной пришлось ее уговаривать, чтобы она согласилась остаться в Омске.
У тети Нины была для Насти приготовлена грядка, на грядке росла редиска. Настя копала грядку маленькой лопатой и выдергивала из земли редиску с длинными хвостиками, а потом за завтраком они эту редиску съедали.
Это было очень интересно, а еще интересней было ходить с тетей Ниной в баню. Ванны у тети Нины не было, и Насте казалось, что в бане мыться куда веселей. Клубился теплый пар, из всех стен торчали краны, из них шумно хлестала вода. Перед Настей ставили полную шайку, и она плескала из нее воду, куда хотела и сколько хотела. А помывшись, они с тетей Ниной повязывали головы платочками и шли домой пить чай с вареньем.
Прекрасней же всего было, когда тетя Нина давала Насте большой зеленый веник и приказывала себя шлепать.
Все лето прожила так Настя, а потом они с бабушкой Марией Михайловной полетели обратно в Ленинград.
Только самолет сел на землю, как к ним вбежал папа и схватил Настю на руки. Он ее целовал, а она трепала ему бороду, она эту бороду за лето почти забыла, а сейчас вспомнила опять.
Дома были мама и Маша, и все игрушки, и ванночка. Мама посадила Настю в ванночку и сказала:
— А ты из нее выросла.
Потом уложила Настю в кроватку и сказала:
— И из кроватки выросла. Знаешь, что? Сложим-ка мы ее и поставим на антресоли.
— А на чем я буду спать? — спросила Настя.
— А тебе новую купим, — ответила мама.
— А на этой кто будет спать? — спросила Настя.
— Пока никто, — сказала мама, — а потом, может быть, у тебя будет братец или новая сестра, и они будут спать на этой кроватке.
— Нет, — сказала Настя, — не надо.
— Как не надо? — спросила мама.
— Не надо их здесь, — сказала Настя решительно.
— А куда же их девать? — спросила мама.
— А мы их пошлем в Омск, — сказала Настя.
Должно быть, ей подумалось: чем оставаться тут и завладеть ее кроваткой и игрушками, пусть лучше в Омске тянут редиску из грядки.
— Вот послушай, как она рассудила, — сказала мама папе.
— Детская ревность, — сказал папа. — Очень естественно.
— Думаешь, ревность? — спросила мама. — А не жадность?
— Ревность, — сказал папа. — Ребенок любит свой мирок и дорожит им и не хочет, чтобы его разрушали. И пусть дорожит, это очень даже хорошо. Если хочешь, это первые зачатки патриотизма.
— Может быть, ты и прав, — сказала мама.
— Конечно, прав, — сказал папа, — как всегда. Вдумайся, ведь патриотизм — это наша привязанность к тому, что нас окружает.
— Только ли? — спросила мама.
— Ну, у взрослого над этой привязанностью еще всякие духовные надстройки, но у нее пока что основное — любовь. И лично мне, как хочешь, это очень даже нравится.
— Нет, — сказала мама, — надстройки нужны обязательно.
— Придут, — сказал папа.
— Да, вероятно, — сказала мама.
— Ну, конечно, — сказал папа. — Уже приходят. «У лукоморья дуб зеленый» и «иди к бiсу» — чем тебе не надстройки?
1972
Комментарий
Впервые — Семья и школа. 1972, № 6–7, с подзаголовком «Попытка заглянуть в сердцевину бутона».
Этот очерковый рассказ — одна из последних по времени творческих попыток Пановой заглянуть в «завязь» человеческого характера; подневные записи из жизни Мити и Насти приоткрывают особенности формирования психологии ребенка, развитие его мышления и языка. В рассказе описана еще более ранняя стадия меняющегося детского сознания, чем в «Сереже», причем писательница сопоставляет по контрасту оттенки поведения и психологии мальчика и девочки, которые воспитываются в условиях заботливой и любящей современной семьи. Двойная линия рассказа, возникшего из реальных наблюдений над собственными внуками, соответствовала стремлению автора представить общие законы формирования человеческой индивидуальности с необходимой отчетливостью и полнотой.
Вера Федоровна Панова Про Митю и Настю
Попытка заглянуть в сердцевину бутонаМитина неделя
ПОНЕДЕЛЬНИКПапа встал раньше всех, отодвинул занавески на окне и ушел на кухню. Лежа в своей кроватке, Митя услышал стук посуды, ему захотелось есть, он стал кричать:
— Полина! Полина! — чтобы мама встала. Но она поднялась только тогда, когда он закричал: «Мама!»
Наконец, ее коса сползла с подушки и легла на коврик около кровати, а затем на коврик стали ее ноги и наконец она вся встала и подошла к Мите.
— Ты кушать хочешь? — спросила она.
— Да, — ответил Митя. И добавил: — Ав, ав.
— Ему снилась собака, — сказала мама.
— Та-та, — сказал Митя.
— Ему снилась машина, — сказала мама.
Но прежде чем есть, надо одеться, а это очень долго и скучно. Сперва с тебя снимают пижаму, потом надевают рубашку с кружевцем, трусики, лифчик, чулки, ботинки. Мите ничего этого не надо, как и пижамы по ночам, он бы с удовольствием жил без всего этого. Но они никогда ничего не пропустят, все напялят и застегнут на все пуговицы.
Покончив с последней пуговицей, мама спросила:
— Холодной водой будем умываться.
— Не-не-не, — ответил Митя.
— Теплой? — спросила она.
— Да, — ответил он.
Она вынула его из кроватки и поставила на пол. Он взял ее за руку и пошел в ванную. Там из блестящего крана уже текла вода.
— Только не смей брызгаться, — сказала мама. Но Митя не послушался и немного побрызгался, ударяя руками по текущей из крана струйке. После этого мама вымыла ему лицо и руки и вытерла шершавым полотенцем. Митя хотел бы, чтобы она ему почистила зубы щеткой, как чистила себе. Но этого она никогда еще ему не делала.
Когда она расчесывала гребешком его намокшие волосы, в комнатах громко зазвонил телефон. Митя сказал:
— Донн!
И его отнесли в кухню, где папа пил кофе, и усадили за стол. А на столе стояли в ряд тарелки, блюдца и чашки с разной едой. Мама прочла в какой-то книжке, что ребенок сам должен выбирать себе еду, потому что он лучше знает, что требуется его организму. Она это прочла и много раз об этом говорила, и Митя слушал со вниманием, потому что речь шла о еде. В этот понедельник перед ним поставили очень много вкусного: на одном краю было молоко, а на другом ломтик лимона, который Митя очень любил, а посредине была и каша, и сосиска, очищенная от кожицы, и картошка с соленым огурцом, и кефир, и кусочек хлеба.
— Выбирай, что хочешь, — сказал папа, и Митя выбрал все и всего поел, сколько мог.
— Мяу, мяу, — сказал он, покончив с этим делом.
Папа понял, что он хочет поздороваться с кошками, и поставил его на пол. Прежде всего Митя пошел посмотреть, что будут есть кошки. В кошачьей миске около холодильника лежало красивое красное мясо. Митя уже протянул к нему руку, желая попробовать кусочек, как вдруг рядом очутилась мама и шлепнула его по руке.
— Не смей! — сказала она. — Лучше иди разбуди кошек.
Кошки, Аська и Кнопка, еще спали в ногах бабушкиной постели, их уши торчали из-под одеяла. Митя поцеловал Аську между ушами, но ей это не понравилось, она высунула лапу с когтями и зашипела, и Митя убежал.
— А, это ты, — сказала бабушка, услышав топот его ног. — Ну, что будем делать?
— А-ах! — сказал Митя, это означало, что будем нюхать цветы. На бабушкином окне очень много цветов, и некоторые пахнут очень хорошо. И занавески у бабушки очень красивые, а за занавесками и цветами по железу ходят голуби, топоча ножками не хуже Мити. Митя протянул бабушке руку и сказал:
— Ам!
В руке у него был кусочек хлеба. Он его принес, чтобы покормить голубей. Бабушка раскрошила хлеб и высыпала крошки голубям. Там одна толстая белая голубка была очень жадная, у всех отнимала крошки.
— Наш Митя хороший человек? — спросила бабушка, и Митя радостно закричал:
— Да! — и пошел за руку с бабушкой осматривать ее комнату.
Ни в чьей комнате нет такого множества прекрасных вещей, как в бабушкиной. Чего стоит один рояль. Если сесть перед ним и ударить по его клавишам, он издает такие громкие веселые звуки.
А кроме рояля есть еще разные коробочки, в которых лежат блестящие украшения, цветные тряпочки и катушки со всякими нитками. В этой же комнате стоит телевизор, перед которым по вечерам усаживаются все, даже кошки, и лежит альбом, в котором есть лица папы, мамы, дедушки, бабушки, другого дедушки и самого Мити.
Митиных лиц там больше всего, его там можно увидеть и в пижаме, и в рубашечке, и в свитере, и завернутого в простыню, и совсем без ничего.
Митя может очень долго сидеть тихо, рассматривая себя во всех видах. При этом он говорит совсем так же, как когда нюхает цветы:
— А-ах! — потому что — что скрывать! — он себе нравится.
Бабушка добрая, она позволяет Мите все высыпать из ее коробочек на пол, только один раз рассердилась, когда он высыпал пудру.
И в этот понедельник Митя играл с ее коробочками потом взял карандаш и продел в ниточную катушку, и катушка завертелась на карандаше, как вертятся колеса машин, что бегают по улице.
Вошел папа и спросил:
— А не пора ли нам гулять?
— Да, — сказал Митя, и опять на него стали накручивать всякие одежки. А когда накрутили, сколько им хотелось, папа взял Митю на руки, снес его вниз по лестнице, и они вышли на улицу.
Там летали белые снежинки, бегали машины, и в колясочках ехали туда и сюда укутанные дети. Пробежало нечто куда более прекрасное, чем машины, пробежала большая собака с высунутым красным языком. Она сказала: «Ав-ав!» — и Митя ответил ей тем же.
В Таврическом саду было много детей. Одна девочка в красной куртке возила на веревке большой деревянный грузовик. Митя как увидел этот грузовик, так уже не мог отвести от него глаза. Девочкина мама это заметила и сказала ей:
— Дай этому мальчику покатать немножко.
Девочка послушалась, и Митя стал катать грузовик по дорожке.
Он делал это с восторгом и только иногда подходил к папе, сидевшему на скамейке, и брался за его колено.
Если бы еще пришла та большая собака, то было бы совсем уж прекрасно, но она не пришла. Она не пришла, и на какое-то время Мите даже показалось, что все прекрасное кончилось, потому что папа вдруг встал со скамейки и сказал:
— Ну, теперь отдай грузовик девочке и пошли домой.
Митя не хотел отдавать грузовик, папе пришлось это сделать самому. При этом папа что-то долго говорил про грузовик и про девочку, но Митя ничего не понял, и только горевал, что грузовик отобрали.
Как весело стало ему зато, когда они с папой зашли в магазин и папа купил ему такой же грузовик, даже еще лучше. Потому что в Митином грузовике были кубики с картинками, а в девочкином не было.
— Посмотри, что мы купили, — сказал папа маме, вернувшись домой.
А потом он стал с Митей играть. Сначала играли в индейцев.
— Как мы кричим, когда выходим на тропу войны? — спрашивал папа, и Митя громко кричал в ответ.
— А как дрожат наши враги? — спрашивал папа, и Митя отвечал:
— Брр! Брр! — и от этого в самом деле начинал дрожать.
Потом, сидя на полу, строили из кубиков высокие дома, а построив, раскидывали их ногами, и Митя говорил при этом:
— Бам!
А бабушка прибегала и спрашивала:
— Что творится в доме?
Вдруг над Митиной головой, на дедушкином столе, зазвонил телефон.
— Поговори с другим дедушкой, — сказал папа, послушав. Он приложил трубку к Митиному уху.
В трубке пощелкало, и голос другого дедушки спросил:
— Что делает мой внук?
Митя не понял и покричал в трубку, как кричат индейцы, выходя на тропу войны. Но другой дедушка, должно быть, его понял, потому что сказал:
— Ну, играй, милый, я приду вечером тебя купать.
Он жил на другой квартире, они с Митей ходили друг к другу в гости.
И в этот вечер он пришел, как обещал, и в ванну налили много воды, и другой дедушка нагрел на батарее купальную простынку, и Митя радовался, глядя на эти приготовления, он не знал, какой ему предстоит внезапный испуг.
Когда уже намылили его от шеи до пяток душистым мылом, сверху на него вдруг шумно упал дождь. Разве дождь идет в комнатах? Дождь идет на улице, там его место, а не в доме.
Никогда еще Митя этого не испытывал. Шум от упавшего дождя был такой, что он с трудом слышал, что говорили кругом.
— Напрасно ты, — сказал маме другой дедушка. — Надо было, как всегда, полить из кувшина.
— Да неужели наш сын испугался душа! — сказала мама. — Не может быть, тебе кажется.
— Ты испугался, милый? — спросил другой дедушка.
Не зная, что сказать, Митя ответил на всякий случай:
— Да.
— Разве ты трусишка? — спросил папа, но это было уж вовсе непонятно, так что Митя не сказал ничего.