— Нет большой лодки? Да ведь плоскодонка дядюшки Ба уже вернулась!
Мальчики с радостью подхватили предложение взять меня и поехать на этой лодке. Я обрадовался, но бабушка забеспокоилась — как полагаться на детей, да и мать вмешалась: послать с ними взрослых нельзя, днем все работают и не могут провести ночь без сна.
Но Шуан-си и тут нашелся.
— Со мной не страшно! — крикнул он. — Лодка большая. На реке мы чувствуем себя будто дома, а брат Синь никогда не балуется!
И верно! Все мальчишки плавали, словно утки, а двое или трое даже славились как пловцы во время прибоя.
Бабушка с матерью, наконец, согласились, заулыбались и больше не возражали. Мне стало легко и радостно, словно тяжесть спала с моего сердца. Тотчас же шумной гурьбой мы выбежали из дому.
За воротами мы увидели залитую лунным светом деревушку и покачивавшуюся на волнах плоскодонку со светлым навесом. Все попрыгали в лодку, Шуан-си взялся за передний шест, А-фа — за кормовой, младшие уселись вместе со мной под навесом, остальные, постарше, собрались на корме. Когда мать крикнула нам: «Будьте осторожны», — мы уже отчалили. Стукнулись о камень, отошли чуть назад и поплыли под мост. В уключины вставили весла, на каждое весло посадили по паре гребцов и уговорились через каждое ли меняться. Смех и шум сливались с плеском рассекаемых носом волн. Мы быстро плыли к селу Чжао.
От полей на берегах, засеянных бобами и пшеницей, и от водорослей с реки шел приятный свежий аромат, речная прохлада обвевала лицо. Мягкий свет луны пронизывал легкий туман, стлавшийся над водой. Темные цепи гор, похожие на хребты приготовившихся к прыжку чудовищ, словно бежали за кормой. Мне все казалось, что лодка идет слишком медленно, гребцы сменились уже четвертый раз. Наконец показались редкие дома села Чжао, послышались песни и музыка, замелькали огоньки. Я подумал было, что это фонарики на сцене, но, пожалуй, это были просто рыбачьи огни. Звуки флейты лились и замирали, вселяя в душу покой, — я как бы растворялся в ночном воздухе, напоенном запахами пшеницы, бобов и водорослей.
Огоньки приблизились — это и в самом деле оказались рыбачьи лодки. Я понял, что принял за село рощу, с которой поравнялась сейчас наша лодка. В прошлом году мы ездили в эту рощу гулять и видели там валявшихся на земле разбитых каменных коней и каменного барана, будто присевшего в густой траве.
Миновав рощу, лодка зашла в залив, и перед нами открылось село Чжао.
Моим вниманием завладели подмостки, возвышавшиеся на пустыре, недалеко от берега. При лунном свете смутно угадывались их очертания. Мне чудилось, будто предо мной открылась страна бессмертных, которую мне приходилось видеть на картинах.
Тут лодка пошла быстрее, и вскоре можно было различить актеров — двигавшиеся по сцене красные и зеленые фигуры. На реке вдоль берега зачернели навесы лодок, в которых приехали зрители.
— Близко к сцене места не найти. Придется смотреть издали, — сказал А-фа.
Лодка замедлила ход, мы подъехали, но причалить к берегу было уже невозможно. Пришлось сложить шесты и остановиться еще дальше алтаря духов,[187] находившегося прямо напротив подмостков. Нам очень не хотелось ставить свою плоскодонку со светлым навесом рядом с лодками, у которых были мерные навесы, да и места свободного не оказалось. Пока мальчики суетились, причаливая к берегу, я разглядывал сцену. Там, против целой толпы полуобнаженных воинов, сражался, размахивая огромным копьем, актер с длинной черной бородой, за спиной у которого высились четыре флага.
— Это знаменитый актер на амплуа героя с «железным лицом»,[188] — сказал Шуан-си, — он может перекувырнуться через голову восемьдесят четыре раза подряд. Я как-то сам считал!
Сбившись в кучу на носу лодки, мы наблюдали за сражением. Но актер ни разу не перекувырнулся, кувыркались лишь полуголые воины. Вскоре на смену им вышел актер в роли молодой героини и пронзительно запел.
— Ночью зрителей гораздо меньше, вот «железное лицо» и разленился. Кому охота показывать свое уменье, когда народу нет! — объяснил Шуан-си.
И верно. У сцены в этот час оставалось уже немного народу. Деревенские ушли спать. На следующий день им надо было работать, и они не могли всю ночь смотреть спектакль. У сцены стояло всего несколько десятков человек — бездельники, местные и из окрестных деревень. В больших джонках с черными навесами приехали богатеи и их семьи. Представление, однако, почти никого из них не интересовало. Они приехали в основном посидеть под сценой, поесть печенья, фруктов да пощелкать семечки. Так что и они, в сущности, были пустым местом.
Но меня не столько интересовало кувырканье, сколько поединок змеи с тигром, когда один актер в белом, держа над головой палку, изображал змею-оборотня, а другой, в желтом, прыгал, словно тигр. Но этой пьесы я не дождался. Молодая героиня спела и ушла. После нее появился очень старый актер в роли благородного юноши.
Я устал и попросил Гуй-шэна купить мне соевого молока. Он пошел, но быстро вернулся и сказал:
— Молока нет. Глухой продавец уже ушел. А днем он торговал, я выпил у него две чашки. Придется принести тебе воды.
Воды мне не хотелось, и я, опершись о борт лодки, продолжал смотреть на сцену. Никак не могу припомнить, что еще я тогда видел. Лица актеров расплывались у меня перед глазами, сливаясь в одно пятно. Мальчики помоложе зевали, постарше — болтали о своих делах. Но вдруг на сцене появился комик в красном. Его привязали к столбу, а старик с седой бородой принялся хлестать его извозчичьим кнутом. Тут все снова оживились и захохотали. По-моему, эта сценка была лучшей за весь вечер.
Но вот на сцену вышел актер в роли благородной старухи. По правде сказать, я больше всего боялся такой благородной старухи. Главным образом того, что она усядется и начнет петь. Все остальные тоже приуныли, и я понял, что не одинок в своем мнении. Сначала старуха пела, прохаживаясь взад и вперед, а потом все же села на стул в самой середине подмостков. Я забеспокоился, Шуан-си, а вместе с ним и остальные мальчишки стали тихонько ругаться. Я же набрался терпения и ждал. Вдруг старуха подняла руку, и я подумал было, что она наконец встанет, но она снова села, продолжая петь свою арию. У нас в лодке одни зевали, другие вздыхали. Шуан-си в конце концов не выдержал:
— Старуха, пожалуй, и до завтра не кончит. Лучше уехать.
Все сразу же с ним согласились. Трое или четверо мальчишек так же быстро, как при отправлении сюда, бросились на корму, вытащили шесты и оттолкнулись от берега, прошли немного назад, затем повернули лодку, вставили весла в уключины и, ругая благородную старуху, поплыли к роще.
Казалось, мы пробыли в театре совсем недолго. Луна еще не зашла, и стоило нам отойти от села Чжао, как свет ее стал особенно ярким. Я оглянулся на сцену, окутанную красным светом фонарей, и, как перед приездом сюда, мне снова почудилась башня с бессмертными и звуки флейты, которые лились и замирали где-то далеко в горах. «Старуха, наверно, уже ушла», — подумал я, но проситься обратно постеснялся.
Вскоре роща осталась позади. Лодка шла довольно быстро. Тьма вокруг нас сгущалась; видимо, наступила полночь. Ругаясь и смеясь, все болтали об актерах, но гребли изо всех сил. Громче стали всплески воды, рассекаемой плоскодонкой, которая неслась в пене волн, точно большая белая рыба с кучкой ребят на спине. Вышедшие на ночной лов старые рыбаки останавливали свои суденышки, чтобы полюбоваться на нас и крикнуть нам что-то одобрительное.
До деревни Пинцяо оставалось всего одно ли, лодка теперь шла тише. Гребцы перестарались и жаловались на усталость, к тому же всем захотелось есть.
— Бобы как раз созрели, а хворост в лодке есть. Давайте нарвем бобов и сварим, — предложил Гуй-шэн.
Предложение было принято, и мы сразу же причалили к берегу. Поле буквально усеяли маслено-черные спелые бобы.
— Эй, А-фа, с какого поля брать? Здесь — ваши, а там — дедушки Лю-и, — крикнул Шуан-си, первым спрыгнув на берег. Вслед за ним и мы все попрыгали с лодки.
— Погодите, я сейчас посмотрю! — на ходу ответил А-фа, нагнулся, потрогал бобы и сказал: — Лучше с нашего поля! У нас бобы гораздо крупнее.
Мы быстро рассыпались по полю, мигом набрали полные горсти стручков и побросали их в лодку. Тут Шуан-си смекнул, что надо переходить на другое поле, не то мать А-фа заметит, начнет плакать и браниться. Тогда все принесли еще по горсти с поля дедушки Лю-и.
Старшие принялись потихоньку грести. Несколько человек развели огонь в каюте, а младшие вместе со мною стали лущить бобы. Скоро бобы сварились. Мы собрались вокруг котла и начали есть прямо руками. Покончив с едой, одни снова налегли на весла, предоставив лодке плыть по течению, другие стали мыть котел, выбрасывать за борт шелуху и ботву, чтобы не осталось следов.
Больше всего Шуан-си боялся, как бы хозяин лодки, аккуратный старик Ба, не заметил пропажи соли и дров и не стал нас ругать. Но мы решили, что бояться старика нечего. Пусть только подымет шум, мы потребуем у него то высохшее бревно сального дерева, которое он подобрал на берегу в прошлом году, да еще обзовем его прямо в лицо Паршивый Ба.
— Вот мы и вернулись! Все в порядке! Я же говорил! — вдруг закричал Шуан-си, стоя на носу лодки.
Перед нами лежала деревня Пинцяо. На берегу кто-то стоял. Это была моя мать. Ей и кричал Шуан-си. Я перебрался на переднюю палубу. Лодка прошла под мостом. Мы причалили и спрыгнули на берег. Мать сердилась, что мы так поздно вернулись — уже прошла третья стража, но радовалась, что все обошлось благополучно, и звала всех к нам съесть поджаренного риса. Но ребята отказались — поели, мол, печенья, очень хотят спать, и разошлись по домам.
На другой день я встал чуть ли не в полдень. О хворосте и соли дедушки Ба никто не вспоминал, и после обеда я, как всегда, пошел с ребятами удить чилимсов.
— Это вы, чертенята, воровали вчера у меня бобы? Собрать толком не сумели, только потоптали.
Я поднял голову — это был дедушка Лю-и, ездивший на маленькой лодке продавать бобы. На дне у него еще осталась их целая куча.
— Да… Сперва мы не хотели рвать твои… Но надо было гостя накормить… Смотри-ка, всех чилимсов распугал, — ответил Шуан-си.
Заметив меня, дедушка Лю-и перестал грести и засмеялся:
— Гостя кормили? Это дело нужное… — Потом спросил: — Понравилось тебе вчера в театре, брат Синь?
— Понравилось, — ответил я, кивнув головой.
— А бобы вкусные?
— Очень. — Я снова кивнул.
Старик вдруг расчувствовался, подняв кверху большой палец, с довольным видом произнес:
— Вот уж верно! Человек ученый, да к тому же из большого города, знает толк в хороших вещах. Перед посевом я отбираю бобы по зернышку. А наши деревенские не отличают хорошего от плохого, вот и болтают, будто у меня бобы хуже, чем у других. Я сегодня же отнесу бобов твоей матушке. Пусть отведает!.. — И, взмахнув веслом, он отправился дальше.
Когда мать позвала меня ужинать, на столе стояла большая чашка вареных бобов — подарок дедушки Лю-и. Говорили, что он вовсю меня расхваливал.
— Годков немного, а знает вон сколько! Вырастет — непременно выдержит экзамены первым. Можно поручиться за твое счастье, тетушка, — говорил он моей матери.
Но бобы показались мне уже не такими вкусными, как вчера.
И правда, с тех пор я ни разу не ел таких вкусных бобов и не видел такого чудесного театра, как той ночью.
Октябрь 1922 г.
БЛУЖДАНИЯ
МОЛЕНИЕ О СЧАСТЬЕ[192]
В последние дни года по старому лунному календарю все было так, как обычно бывает в канун Нового года.
Не только на земле, но даже в небе чувствовалось приближение праздника. В пепельно-серых, тяжело нависших к вечеру облаках то и дело рассыпались огни фейерверка, и тут же раздавался оглушительный грохот. Это провожали Бога очага.[193] Грохот все приближался, воздух пропитался порохом, но разрывы не прекращались.
В ту ночь я как раз приехал в мой родной Лучжэнь. Своего дома к тому времени у нас уже не было, и пришлось остановиться у Лу Четвертого, моего родственника, которого мне, как младшему, полагалось величать дядей. Кстати, этот наш родственник еще во времена монархии был слушателем императорской школы и занимался неоконфуцианской философией.[194]
Он почти не изменился, только чуть-чуть постарел и даже еще не отпускал бороды. Мы поздоровались, поговорили о погоде, он заметил, что я «пополнел…», и тут же принялся ругать «новую партию». Я знал, что бранит он не меня, а Кан Ю-вэя,[195] однако разговор у нас не клеился, и вскоре он оставил меня одного в своем кабинете.
На следующий день я встал поздно и после обеда отправился с визитами. Третий день тоже прошел в визитах к родственникам и друзьям. Как и дядя, все они чуть-чуть постарели.
Повсюду шла предпраздничная суета, все готовились к Молению о счастье, знаменующему собой окончание года. В Лучжэне обряд этот отличался особой торжественностью: Богу счастья устраивали пышную встречу, приносили ему жертвы и молили ниспослать удачу в следующем году. В каждом доме резали кур, били гусей, запасались свининой. Женщины все это тщательно перемывали, и от воды руки у них становились красными по самые локти. И все же некоторые из них не снимали своих витых серебряных браслетов. Во всевозможные кушанья, и вареные, и приготовленные на пару, втыкали палочки для еды, что называлось — «церемонией счастья». На рассвете кушанья расставляли, зажигали свечи и благовония и просили Бога счастья отведать дары. В церемонии участвовали только мужчины; после этого снова пускали фейерверк. Так бывало из года в год в каждом доме — если только хватало денег на «счастливые» дары, хлопушки и другие необходимые для церемонии предметы. Так было и в этом году.
После полудня повалил снег и стало быстро темнеть. Крупные хлопья, величиной с цветок мэй, порхали в воздухе, застилая небо, и вскоре городок окутала непроглядная мгла. Когда я вошел в дядюшкин кабинет, черепица на крыше побелела от снега, в комнате стало светлее и на стене четко обозначился красный эстампаж с большим иероглифом «тоу»,[196] начертанным еще Чэнь Туанем.[197] Рядом висел свиток[198] с надписью: «Постигнешь суть дела — успокоишь душу». Второй свиток, видимо, свалился со стены и теперь, свернувшись трубочкой, лежал на столе.
Томясь от скуки, я перебрал стоику книг на столике у окна: несколько разрозненных томиков «Словаря Канси»,[199] «Комментарии к „Записям современных мыслей“»[200] и «Замечания к „Четверокнижию“».[201]
Завтра во что бы то ни стало уеду, решил я, все еще находясь под впечатлением вчерашней встречи с тетушкой Сян-линь. Я увидел ее на берегу реки, возвращаясь от приятеля из восточной части городка, и по ее пристальному взгляду сразу понял, что она направляется ко мне. В отличие от остальных, она сильно изменилась. Пять лет назад она только начинала седеть, а сейчас стала белой как лунь. Кто бы мог подумать, что ей всего сорок? На ее изможденном лице с землистым оттенком не было даже скорби, как прежде. Оно казалось вырезанным из дерева. Только глаза говорили, что это живой человек. Бамбуковая корзинка с пустой расколотой чашей в одной руке и длинный бамбуковый посох, расщепленный внизу, в другой, не оставляли сомнений в том, что она стала нищенкой.
Я остановился, подумав, что она попросит у меня денег, но она только спросила:
— Приехал?
— Приехал.
— Вот и хорошо. Ты ведь грамотный, да к тому же поездил, многое повидал. Мне хотелось спросить тебя кое о чем… — В ее угасших глазах вдруг появился блеск.
Я стоял изумленный. Таких слов я от нее совсем не ожидал.
— Вот о чем, — она подошла совсем близко и шепотом, будто это было тайной, спросила: — А остается после смерти душа? — Ее глаза меня буквально сверлили.
Я вздрогнул, по спине побежали мурашки. Я растерялся больше, чем, бывало, в школе, когда учитель, вдруг оказавшись рядом, вызывал меня, не подготовившего урок. Есть ли у человека душа? Над этим я никогда не задумывался. Что же ответить?
Находясь в затруднительном положении, я подумал, что здешние жители все еще верят в души предков. Так неужто у нее возникли сомнения? Или, быть может, надежда? Но какая, на что? На бессмертие души или же на то, что душа смертна?.. Стоит ли усугублять страдания человека, которому не так уж долго осталось жить. Скажу ей, пожалуй, что душа остается.
— Может быть, душа и остается… Во всяком случае, мне так кажется, — ответил я, запинаясь.
— Значит, и ад существует?
— Что? Ад? — переспросил я в замешательстве. — Ад?.. Рассуждая логически, вроде бы существует… А может, и нет… Кто это знает?..
— А встретятся после смерти муж с женой?
— После смерти?.. — Я почувствовал себя круглым дураком. Сколько ни размышляй, как ни прикидывай, а ни на один из этих вопросов мне не ответить. Я совсем упал духом и решил отказаться от своих слов. — Ну вот… Право же, точно сказать не могу… Не знаю, остается душа или нет.