— В чем дело? Где Ван Шэн? — удивленно спросил И.
— Пошел к Яо за хозяйкой.
— Как? Разве хозяйка у Яо? — растерянно спросил И, все еще не слезая с коня.
Слуга пробурчал что-то невнятное и взял у него поводья и плеть.
Стрелок слез, наконец, с коня, шагнул в ворота, постоял в нерешительности и, оглянувшись, спросил:
— А может, она не дождалась и пошла одна в трактир?
— В трех трактирах спрашивал — нету.
Опустив голову, И в раздумье направился к дому; в зале он увидел перепуганных служанок и, удивленный и встревоженный, громко спросил:
— Как? Вы дома? Разве хозяйка ходила когда-нибудь к Яо одна?
Ничего не ответив, они только взглянули на него и подошли, чтобы снять лук, колчан и сумку с курицей. У него вдруг забилось сердце, его охватила дрожь: а что, если Чан Э с тоски наложила на себя руки? Он велел Нюй-гэн кликнуть Чжао Фу: надо будет послать его в сад за домом, пусть хорошенько осмотрит пруд и деревья. Но, едва переступив порог комнаты, И понял, что его догадка неверна: в комнате был беспорядок, сундуки с платьем стояли раскрытые. Он взглянул под кровать и тут увидел, что шкатулка с драгоценностями исчезла. Его будто окатили ледяной водой: дело было не в золоте и жемчугах — в шкатулке хранился подарок даоса, пилюля бессмертия.
Он дважды прошелся по комнате, взад и вперед, и только теперь заметил стоявшего в дверях Ван Шэна.
— Разрешите доложить, хозяин, — сказал Ван Шэн, — к Яо хозяйка не заходила, и в кости они сегодня не играли.
Хозяин только взглянул на него, не сказав ни слова, — и слуга поспешил удалиться.
— Звали, хозяин?.. — спросил, входя в комнату, Чжао Фу.
Стрелок покачал головой и махнул ему, чтоб уходил.
Он еще несколько раз прошелся по комнате, потом вышел в зал, уселся, посмотрел на висящие напротив красный лук с красными стрелами, черный лук с черными стрелами, на самострелы, мечи и кинжалы, о чем-то задумался и, наконец, обратился к оцепеневшим служанкам:
— Давно пропала хозяйка?
— Мы хватились ее, как стали зажигать лампы, — сказала Нюй-и, — только никто не видел, чтобы она выходила.
— А вы не заметили, не принимала ли она пилюлю из шкатулки?
— Нет, не видели. Вот только после обеда она велела, чтоб я ей воды подала, — это помню.
Стрелок даже подскочил от волнения — кажется, он, наконец, понял, что его оставили на земле одного.
— А вам не показалось, будто что-то взлетело на небо? — спросил он.
Нюй-синь задумалась и вдруг охнула — словно ее осенило.
— А ведь я и в самом деле видела, когда зажгла лампу и выходила из комнаты, как здесь вот пролетела какая-то черная тень, да только могло ли мне тогда в голову прийти, что это наша хозяйка… — Лицо служанки побелело.
— Так я и думал! — Хлопнув себя по колену, стрелок вскочил и направился во двор. — Куда она полетела?
Нюй-синь показала. Следуя взглядом за ее рукой, он увидел висящую в небесах белоснежную полную луну; на ней проступали неясные очертания башен и деревьев. Ему вспомнились сказки о прекрасных дворцах на луне — он слышал их в детстве, от бабушки. При виде луны, словно плывущей в синем океане, он особенно остро почувствовал, до чего грузно его тело.
И вдруг им овладела ярость и жажда убийства. Округлив глаза, он крикнул служанкам:
— Подать сюда лук, бьющий в солнце! И три стрелы!
Нюй-и и Нюй-гэн сняли со стены могучий лук, висевший на самом видном месте в зале, и, обмахнув пыль, подали его хозяину — вместе с тремя длинными стрелами.
Взяв в руку лук, в другую — стрелы, И наложил их на тетиву и натянул ее до отказа, целясь прямо в луну. Он напрягся, как утес, его взгляд, устремленный вперед, метал молнии, рассыпавшиеся волосы бились на ветру, как черное пламя, — точно таким он был в тот день, когда сбил с неба девять солнц.
Раздался один протяжный свист — и все три стрелы унеслись в небо: спуская первую, стрелок уже закладывал вторую, спуская вторую — закладывал третью; глаз не успевал уловить его движений, ухо — свиста отдельной стрелы. Все стрелы должны были попасть в одну точку: каждая висела на хвосте у предыдущей, не отклоняясь ни на волос. Но на этот раз, чтоб еще верней поразить цель, охотник делал в момент выстрела едва заметное движение рукой, поэтому стрелы попали в три точки и нанесли луне три раны.
Служанки вскрикнули: все видели, как луна покачнулась, и казалось, вот-вот упадет, но она продолжала преспокойно висеть и сияла приветливей прежнего — будто ее и не ранило.
Вскрикнув от досады, стрелок с минуту смотрел на луну, но та его словно и не замечала. Он сделал три шага вперед — луна отступила на три шага назад; он отступил на три шага назад — и луна вернулась в прежнее положение.
Все молча переглянулись.
Стрелок нехотя прислонил лук к двери зала и вошел в дом. Служанки последовали за ним.
Он сел и вздохнул:
— Выходит, что хозяйка ваша уже обрела для себя вечное блаженство. Бросила меня без всякой жалости и улетела одна. Видно, стар я для нее. А сама еще месяц назад говорила, что я совсем не старый и что считать себя стариком — значит идейно опуститься.
— Дело, конечно, не в этом, — сказала Нюй-и, — многие по-прежнему называют вас воином.
— Иногда вы даже кажетесь художником, — сказала Нюй-синь.
— Какая чушь! Вся беда в том, что лапша с вороньей подливкой действительно не лезет в рот — бедняжка просто не выдержала…
— На эту барсовую шкуру с плешинами просто неприятно смотреть, — сказала Нюй-синь, направляясь в спальню, — я отрежу немножко от лап, которые ближе к стене, и поставлю заплатки.
— Погоди, — сказал И и, подумав немного, продолжал: — Это не к спеху. Я вот проголодался очень — приготовь-ка мне лучше курицу с перцем, да поживей, а еще возьми цзиней пять муки и напеки лепешек, чтоб я заснул на сытый желудок. Завтра поеду к тому даосу просить пилюлю — приму и полечу догонять Чан Э. А ты, Нюй-гэн, скажи Ван-Шэну — пусть засыплет коню шэна[325] четыре белых бобов.
Декабрь 1926 г.
ПОКОРЕНИЕ ПОТОПА
1То было время, когда «буйствовали кипящие воды потопа; безбрежные, они обнимали горы и заливали холмы».[326] Однако не все подданные государя Шуня[327] ютились на выступавших из воды вершинах гор; одни привязали себя к макушкам деревьев, другие разместились на бревенчатых плотах, причем на некоторых сколотили из досок навесы. Все это могло показаться весьма поэтичным — если смотреть с берега.
Вести из дальних мест распространялись благодаря плотам. В конце концов все узнали о том, что его милость, сановник Гунь,[328] за целых девять лет не добившийся никаких результатов в усмирении потопа, навлек на себя августейший гнев и был сослан на каторгу на гору Юйшань,[329] а на его место, кажется, встал его сын Вэнь-мин,[330] которого в детстве звали А-юй.
Потоп длился уже долго, студентов университета давно распустили, негде было открывать даже детские сады, так что народ, можно сказать, пребывал во мраке. И только на горе «Культура»[331] собралось множество ученых, пища коим доставлялась на летающих повозках[332] из страны Цигун; потому-то они и не боялись остаться голодными, потому-то и могли заниматься наукой. Однако в большинстве своем они были против Юя или же просто-напросто не верили в его существование.
По заведенному обычаю, раз в месяц небо оглашалось дрожащим звуком, становившимся все пронзительнее по мере приближения; наконец можно было отчетливо разглядеть летающую повозку, над которой развевался флаг с желтым кругом,[333] испускавшим лучи. Когда до земли оставалось пять локтей, с повозки спускали на веревках несколько корзин. Посторонние не знали, что лежало в корзинах, было слышно лишь, как сверху и снизу обменивались репликами:
— Гуд монин!
— Хау ду ю ду!
— Гуллдир…
— О'кей!
Летающая повозка уносилась обратно в страну Цигун, дрожащий звук замирал в небе, да и ученые вели себя тихо — все были заняты едой. Только волны бились о прибрежные камни — неумолчно звучал прибой. Но послеполуденный сон придавал ученым бодрости, и тогда голос науки заглушал рокот волн.
— Если Юй и вправду сын Гуня, ему ни за что не усмирить потоп, — сказал ученый с посохом в руке.[334] — Я в свое время собрал родословные многих знатных родов и богатых семей, немало потрудился над их исследованием и пришел к выводу: потомки богатых всегда живут в достатке, а отпрыски негодяев всегда негодяи. Вот это и именуют «наследственностью». Значит, раз Гунь не добился успеха, то и Юй ни за что не одержит победы, поскольку от глупого отца не может родиться умный сын.
— О'кей! — ответил ученый без посоха.
— Все же вам следовало бы подумать о батюшке нашего государя, — сказал другой ученый без посоха. — Он поначалу хоть и самодурствовал, но сейчас исправился. А будь он глупцом, никогда бы не исправился.
— Э-это в-все чепуха! — возразил ученый-заика,[335] и кончик его носа сразу запылал от прилива крови. — Вы доверились ложным слухам! На самом же деле никакого Юя нет и в помине, ведь иероглиф «юй» означает насекомое — а разве насекомое м-может усмирять воды? По-моему, и Гуня тоже не существует: «гунь» означает «рыба», а как р-рыба может с-с-справиться с потопом?
Сказав все это, он поднатужился и изо всех сил топнул обеими ногами.
— Как бы там ни было, Гунь действительно существует. Семь лет назад я собственными глазами видел у подножья гор Куньлунь, как он любовался цветами дикой сливы.
— Значит, вышла ошибка с его именем, наверное, его зовут не Гунь — «рыба», а Жэнь — «человек»! Но уж что касается Юя, то это несомненно насекомое. У меня есть масса доказательств, подтверждающих, что такого человека в природе не существует, и я готов представить их на суд общественности.
С этими словами он энергично поднялся с места, вытащил кривой нож, срезал кожу с пяти больших сосен, сделал клей, размочив оставшиеся от трапезы хлебные крошки, добавил туда угольный порошок и стал покрывать стволы сосен мельчайшими знаками «головастикового письма», доказывавшими небытие А-юя. На это у него ушло без малого четыре недели. Правда, желавшие взглянуть на его труд должны были внести по десять молодых листьев вяза, с тех же, что жили на плотах, взималось по раковине свежих водорослей.
Но поскольку все равно кругом была вода — ни тебе охотой заняться, ни землю пахать, у всех оставшихся в живых свободного времени было вдосталь, так что любопытных отыскалось очень много. Три дня толпились люди под соснами, то и дело вздыхая — одни от восхищения, другие от усталости, но на четвертые сутки какой-то провинциал наконец заговорил; это было в полдень, когда ученый мир подкреплялся жареной лапшой.
— А ведь и вправду бывает, что человека зовут А-юй, — сказал провинциал. — К тому же слово «юй» вовсе не значит «насекомое», просто мы, деревенские, неправильно его пишем. Господа же пишут немного по-другому, и тогда оно значит «большая макака».[336]
— Значит, человека называют б-б-большой макакой? — угрожающе воскликнул ученый-заика, подскочив с места и наскоро проглотив непрожеванную порцию теста; нос его при этом побагровел.
— Да, называют; бывает, что и Собачкой или Кошечкой назовут.
— Господин Птицеглав,[337] вам не стоит вступать с ним в полемику. — Ученый с посохом отложил в сторону хлеб и встал между спорящими. — Деревенские — народ глупый.
Тут он обернулся к провинциалу и прогремел:
— А ну, давай сюда свою родословную, я докажу, что и твои предки не могли похвалиться умом.
— А у меня никогда не было родословной!
— Тьфу, вот из-за таких пентюхов, как ты, в наших исследованиях нельзя добиться точных результатов!
— Но з-здесь родословная и не нужна, моя наука не может ошибаться, — выпалил еще более разгневанный Птицеглав. — В свое время многие ученые писали мне в поддержку моей теории, все эти письма при мне…
— Ну уж, нет, здесь без родословной не обойтись…
— Но у меня действительно нет родословной, — сказал «пентюх». — К тому же время сейчас смутное, с транспортом плохо. Собрать такие доказательства, как одобрительные письма ваших друзей, ничуть не легче, чем построить храм в ракушке. По-моему, доказательство налицо: вас величают Птицеглав — не значит ли это, что вы на самом деле голова птицы, а не человек?
— Ах, так! — От возмущения у господина Птицеглава побагровели даже мочки ушей. — Ты смеешь оскорблять меня? Он сказал, что я не человек! Требую, чтобы ты вместе со мной явился к его милости Гао Яо[338] на судебное разбирательство. Если я действительно не человек, я готов принять высшую меру наказания: пусть мне отрубят голову. Понял?! Но если правда на моей стороне, тебе придется ответить за клевету. А теперь не трогайся с места, пока я не доем лапшу.
— Господин, — ответил провинциал бесстрастно, не повышая голоса. — Вы же человек ученый, должны бы знать, что полдень уже наступил и что у других людей тоже подводит животы. Беда в том, что желудки глупцов и мудрецов устроены одинаково: они требуют пищи. Вы уж простите великодушно, я пойду наловлю водорослей, а когда вы подадите свою челобитную, явлюсь в суд.
С этими словами он вскочил на плот, достал рыболовный сачок и неторопливо поплыл вдаль, зачерпывая водяные травы. Зеваки постепенно разошлись; господин Птицеглав, с пылающими ушами и багровым кончиком носа, вновь принялся за поджаренную лапшу; ученый с посохом досадливо качал головой.
Но чем все-таки был Юй, насекомым или человеком, так и осталось загадкой.
2Все же, Юй был, видимо, насекомым.
Прошло больше полугода, летающая повозка из страны Цигун появлялась уже восемь раз, от недоедания распухли ноги у девяти десятых из тех обитателей плотов, что прочли надписи на стволах сосен, а о новом уполномоченном по усмирению вод не было никаких вестей. И лишь после того, как повозка прилетела в десятый раз, распространилась весть о том, что и вправду есть человек по имени Юй, что он на самом деле сын Гуня и что он действительно назначен министром водного хозяйства. Три года назад он начал свой путь из Цзичжоу[339] и скоро должен добраться до здешних мест.
Все восприняли эту весть не без интереса, но очень спокойно и с некоторым недоверием, ибо от подобных, не слишком достоверных сообщений у многих на ушах образовались мозоли.
На сей раз, однако, слухи подтвердились. Дней десять спустя почти все заговорили о том, что министр вот-вот прибудет, какой-то человек, занимавшийся сбором водорослей, собственными глазами видел правительственный корабль. В доказательство он всем показывал синевшую у него на лбу шишку и пояснял: это охранник запустил в него камнем за то, что он недостаточно быстро освободил дорогу кораблю. С той поры он приобрел широкую известность и не имел ни минуты свободного времени; охотников незамедлительно взглянуть на его шишку оказалось столько, что они едва не потопили плот. Позднее ученые призвали его к себе, подвергли тщательному обследованию и решили, что шишка у него — настоящая. Тут уж господину Птицеглаву стало невозможно отстаивать свою версию; пришлось уступить исторические разыскания другим лицам, а самому заняться сбором народных песен.[340]
Дней через двадцать, а то и больше, появилась целая флотилия больших лодок, выдолбленных из целого ствола дерева. В каждой лодке находилось по два десятка солдат-гребцов и по три десятка стражников с секирами; на носу и на корме развевались флаги. Едва флотилия причалила к вершине горы, как именитые люди и ученые выстроились на берегу для встречи почетных гостей. Но прошло немало времени, пока с самого большого судна сошли два тучных сановника средних лет, окруженные двумя десятками воинов в тигровых шкурах. Вместе со встречавшими они проследовали к самой высокой скале и скрылись в пещере.
На берегу и на плотах собрались люди, каждый вытягивал шею в надежде услышать, о чем идет речь; наконец, они попили, что пожаловал вовсе не сам Юй, а лишь комиссия по обследованию.
Сановники уселись в центре каменного зала, вкусили хлеба и начали обследование.
Один из ученых — лингвист, специалист по языку мяо,[341] сказал:
— Стихийное бедствие не столь уж тяжело, да и с провиантом положение не безнадежно. Хлеб ежемесячно падает с неба, рыбы тоже хватает; правда, она слегка припахивает тиной, но зато, ваша милость, какая жирная! Что же до простолюдинов, то в их распоряжении листья вяза и морская трава, они «пребывают в праздной сытости, без забот и тревог» — да и о чем заботиться, они и раньше ни к чему иному не стремились. Мы сами пробовали их пищу — вкус вполне приемлемый и весьма своеобразный.
Тут его перебил другой ученый, исследовавший «Фармакопею Шэнь-нуна»:[342]
— К тому же в листьях вяза содержится витамин Дабл-Ю, а в морских травах — йод, который излечивает от золотухи. Значит, оба продукта весьма полезны для здоровья.
— О'кей! — подал голос еще один ученый муж. Оба сановника не без удивления посмотрели на него.
Исследователь «Фармакопеи Шэнь-нуна» продолжал:
— О питье и говорить нечего, воды у них столько, что десяти тысячам поколений не выпить. Жаль только, что она мутновата и перед употреблением ее следует дистиллировать. Мы многократно давали соответствующие разъяснения, но эти люди погрязли в невежестве и упорно отказываются следовать нашим советам, в результате чего появилось бессчетное множество больных.